Предисловие к книге «Прошлое не отменяется»
«…А вот здесь живут аристократеры Фриды», – объясняла однажды фининспектору соседка Виктории Захаровны и Яна Борисовича. Действительно, – аристократы, голубая кровь… Причем не из тех, что в большом количестве «из грязи да в князи», а из настоящих, проверенных на прочность, вернее, на пробу (очень высокую) и тяжелыми, и счастливыми временами. Мандельштамовское «высокое племя людей», рассеянное веком по петербургским и прочим коммуналкам, всегда жившее не на словах, а на деле теми самыми общечеловеческими ценностями, которые провозгласили только после провала «коммунистических», но принять за правило как-то не поспешили… Может быть, поэтому, уже в который раз в истории нашей отчизны, многие представители этого племени, отдав России десятилетия труда и вдохновения, уезжают заграницу?
Одиннадцать лет живет Виктория Захаровна в Германии. Здесь же в 2003 году закончились дни Яна Борисовича. Как живет? Она всегда говорит, что хорошо. Действительно: рядом любимая дочь, временами приезжает внук из Петербурга, где растет, набирается сил маленький правнук Ян, старые друзья не забывают и новым – несть числа…
…Кто-то звонит, Виктория Захаровна поднимает трубку: «Да, да, здравствуйте… заходите, конечно…» Кладет трубку и поясняет: «Таня и Саша… Кто это – совсем не помню… Говорят, сейчас зайдут». Она не помнит Таню с Сашей не оттого, что память плоха, просто запомнить всех гостей, прошедших через квартиру Фридов, не под силу никому. В Штутгарте, как и в Петербурге, их жилище – «дом открытых дверей». А что до памяти – Виктория Захаровна помнит мельчайшие подробности событий и разговоров давно минувших лет, она может, например, точно перечислить порядок цветных диагональных полосок на свитерке, в котором ходила в школу 70 лет назад…
В приемной известного штутгартского терапевта, где ежедневно собираются болящие выходцы из бывшего Союза, женщина читает афишку о предстоящей встрече с заслуженной артисткой России Викторией Горшениной и немедленно начинает разыскивать ручку, чтобы записать дату и место: «Обязательно пойду! Вы знаете, я ведь ее видела! Вот здесь, в приемной, рядом сидели… Она ждала своей очереди, как все, такая простая, никаких претензий…» «Претензий всегда много у тех, у кого в голове мало, а у кого в голове достаточно, – тот, обычно, без претензий», – отвечает кто-то из присутствующих.
Горшенину очень любят в Штутгарте. Здесь, оказавшись невостребованными, люди ревниво относятся к успехам друг друга, но Горшенина – вне конкурса, вне конкуренции. Она у нас одна. На вечере встречи актрису просто засыпали цветами – бросали к ногам, преподносили с церемониями; дарили, объясняясь при этом в любви и целуя руки…
Почему так происходит, что некоторые люди, нимало не заботясь о том, становятся для окружающих безусловным авторитетом? Надо сказать, что вообще это тяжеловесное слово, со всеми его новыми и старыми значениями, совсем не подходит Виктории Захаровне. Когда несколько штутгартских музыкантов взялись написать музыку к стихам, ей посвященным, один из них сделал настоящую торжественную оду. Пропел. Все испугались. Молчали, пока не поняли в чем дело: это ведь не о ней! Она ведь – легкая, светлая, воздушная…
Константин Райкин, с младенческих лет знавший семью Фрида и Горшениной, сказал в одном своем интервью: «Для меня это всегда была красивейшая супружеская пара, почти декоративная, которую можно представлять на «выставке достижений человеческого хозяйства». Они вместе прожили несметное количество лет и олицетворяют собой нечто неразрывное и самодостаточное».
О «самодостаточности», и не только о ней, говорит Юлиан Панич в своем письме Виктории Горшениной:
«Но есть такое слово, и главное – качество – самодостаточность. И проявления этой самодостаточности – и в твоей скромности, не напускной, не ханжеской, а истинной. А еще – в отсутствии даже тени зависти. А еще – во внимании ко всему живому… Что это? От безоружности перед этим неистребимым качеством истинных интеллигентов жлобы всех мастей назовут это качество «породой»… И ты, Вика, – чеховской породы. Нет в тебе ничего от дешевки. А в нашем театральном вареве удержаться от дешевки ох как сложно!
Летом 1967-го, когда нас свела жизнь в Литве на съемках фильма, я узнал, что и ты, как я, страдаешь язвой. Но как ты держалась, наша красавица, как здорово прошла ты по грязным улочкам Дзервиная в накрахмаленной до жути белоснежной юбке и с такой изящной прической… Паника! Шок! Ведь мы – в копоти и грязи, а ты – вся в белом. И так всегда и во всем. Ты жила, как и мы, и ела то, что ели мы все – наше говно, но мы стонали, а ты не подавала виду. А тебя тогда мучила язва. Когда я это узнал, то приказал себе: «Не ныть! Если она не хнычет и не отворачивается от нашего убогого быта, то какое право имею на это я!»
…Некоторые пытаются привязать твой облик к облику Марлен Дитрих. Игра не по правилам – Марлен никто не видел в реальной жизни, она всегда была под гримом, а ты как будто специально отказываешься от всякого грима. Ты и на кухне, и с помойной тряпкой – всегда Актриса, и ничто не сможет застать тебя врасплох. Даже ранний визит, когда ты еще не черкнула по лицу карандашиком…
Конечно, есть ориентир в жизни – райкинский театр миниатюр и незабвенный Аркадий Исаакович. Но это только ориентир. По сути своей ты была всегда не просто артистка в тени Гения, Ты была сама собой и Тебя воспринимали сразу же после имени Райкина, а это, я Тебе доложу, стоит ох как многого!
…Да, возможно, мы были и есть по сей день Могикане, ты – одна из последних этой породы… Но могикане тем и вошли в нашу память, что остались верны себе самим…»
Книгу, которую вы держите в руках, Виктория Горшенина писала всю жизнь. В книгу вошли ее дневниковые записи, различные заметки полувековой и более давности, письма, фотографии… Повествование начинается в Харбине двадцатых годов прошлого века, когда маленькая русская девочка из интеллигентной семьи, начитавшись ярких афиш с громкими именами Шаляпина, Вертинского, Лещенко, Карузо, насмотревшись концертов и представлений, объявила домочадцам: «Вот вырасту, и мое имя тоже будут на заборах писать!». Подразумевалось, что девчонка решила стать артисткой. На ее долю выпал трагический, жестокий и горький двадцатый век, будущая артистка тонула и была спасена, чудом не погибла при крушении поезда, устроенного китайскими бандитами хунхузами, чуть не сгорела в теплушке, которая везла семью из Маньчжурии на Родину – в Советскую Россию, пережила арест и гибель любимого отца и многих близких родственников, ненависть угрюмых, плохо одетых сверстников к изящной «китайке» и еще много чего… Но артисткой стала! Ее имя многие десятилетия писали на одних афишах с именем великого Райкина, она прошла по жизни рядом с королем музыкальной комедии Яном Фридом, дружила с Утесовым, встречалась со Светловым, Гагариным и другими не менее известными, не менее любимыми героями. И ей есть, что вам рассказать…
Ирина Духанова
Глава 1. «На полу окурок папиросы…»
Да, я родилась в Маньчжурии, а не в России. Моя первая родина – Маньчжурия. А Россия была недоступна, о ней можно было только мечтать, фантазировать, слушать восторженные рассказы отца, влюбленного в свой Урал, во время пикников смотреть на родную далекую землю из полевого бинокля с высокой Сахарной сопки, а граница была, как говорится, закрыта «на замок»…
На Китайскую восточную железную дорогу папа из России попал весной 1917 года при призыве на действительную военную службу в царскую армию. На строительстве этой дороги специалисты и военнослужащие из России работали вместе с китайцами. В Маньчжурии отец окончил команду по классу телеграфа и до 1918 года работал телеграфистом. Моя мама в это время приехала с родителями из Екатеринбурга на КВЖД. Мамин отец работал сцепщиком вагонов.
Маньчжурия была в то время небольшим провинциальным городом, разделенным на две части железной дорогой. Соединял эти две части высокий виадук. Вдоль железной дороги шел желтый забор и дамба.
Одна часть города, где жили служащие железной дороги, состояла из прямых длинных улиц с одноэтажными каменными домами, которые, как правило, делились на две половины. Каждая половина дома имела свой вход, веранду, сад, огород, сарай, душ, летнюю кухню. И уже от хозяина зависело дальнейшее благоустройство своей территории. В этой части города была и русская школа, где учились дети железнодорожников, церковь, контора участка, в которой работали техники, строители и другие служащие.
Вторая часть города была торговой, здесь располагались магазины «Чурин и К°», «Воробьев и К°», обувной магазин «Бати», кондитерская, галантерейный магазин «Лун-Тай», кинотеатр, большая еврейская библиотека, китайский ресторан, большой собор. В этой части города жили белогвардейские семьи, эмигранты, бежавшие от «красного ужаса» – русская интеллигенция, лишенная своей родины.
Вот в этом городе нашли и полюбили друг друга папа и мама. Поженились. В первый год родилась моя сестра Лариса, а еще через год появилась я. Когда я немножко подросла, то, развлекая гостей, пока мама переодевалась к ужину, рассказывала им, что Ларису нашли в капусте, а меня – в пепельнице: открыли раковину, а там – я. Пепельницами в нашем доме служили две большие морские раковины.
Передо мной фотографии моих родителей, образы которых я так хорошо помню. Тоненькая хорошенькая блондинка мама и элегантный, длинноногий, красивый отец, брюнет с очаровательной улыбкой и необыкновенными сине-голубыми глазами. Дамы иногда говорили ему, что у него «глаза с поволокой», а он всегда поправлял: «С волокитой, так, пожалуй, точнее будет», — и смеялся своим заразительным смехом. Папа обладал большим чувством юмора, был легким, веселым, компанейским. Женщины его обожали, а он ими увлекался не в меру, что приносило немало страданий чуть-чуть пуританской мамуле. Хочется добавить такую немаловажную деталь: отец умел носить костюмы, что дано не каждому, поэтому впоследствии я сравнивала его с Аркадием Райкиным, который, как известно, всегда был предельно элегантен.
Отец работал старшим инженером службы пути Китайской Восточной железной дороги. Он строил дома для служащих, в которых мы жили, он же построил в Маньчжурии школу. До этого в городе была старая деревянная школа, напоминающая барак, с маленькими окнами и темными классными комнатками. Папа построил прекрасную школу, двухэтажную, похожую на настоящий дворец, в ней все было предусмотрено отцовским проектом: актовый зал, кабинеты врачей, сад, бассейн, пляж с желтым речным песочком, лежаками и раздевалками. Школа была построена буквой «П», крыша покрыта кровельным железом изумрудного цвета, такого же цвета изразцы украшали белые стены.
Для всех своих проектов папа сам делал чертежи. Он не имел специального образования, но много и настойчиво занимался самообразованием, покупая у русских беженцев все возможные книги по архитектуре и строительству. У нас, например, были альбомы по строительству Казанского и Исаакиевского соборов, где все было отражено, до последней смотровой площадки. Талант отца был таков, что тридцать лет спустя, когда мой двоюродный брат, летчик Юра Белоус уже в Советском Союзе прилетел в поселок папиной ссылки, он был поражен красотой здания местного дворца культуры, выполненного как будто из деревянных кружев. Юра удивился еще больше, услышав, что здание построил ссыльный архитектор Горшенин, его дядя.
Папа мечтал побывать в Петербурге, а нам с сестрой много рассказывал о чистых улицах родного городка на Урале, где люди ходили по каким-то диковинным деревянным тротуарам, об уральских цветах, о сказах Бажова… Он ведь, живя с 1917 года в Маньчжурии, совсем не видел послереволюционной России…
Когда я думаю о маме тех моих счастливых детских лет, почему-то всплывает в памяти одна и та же картина: я стою рядом с мамой, мне лет пять, не больше, мама смотрит в зеркало и раскручивает папильотки, на ней полосатая черно-серая блузка и длинная серая юбка. Я смотрю с восторгом, задрав голову, протянув к ней руки, и она бросает папильотки мне в ладони. Мама мне кажется очень высокой, хотя была она на самом деле чуть ниже среднего роста, миниатюрная, всегда изящно и со вкусом одета, потому что покупала вещи в лучших магазинах Харбина. Харбин считался международным городом, и хороших магазинов там было предостаточно.
Благодаря стараниям родителей и всей мирной, уютной и радостной атмосфере жизни городка у нас с сестрой было сказочное детство. Мы учились в школе, построенной папой. Кроме русского, там преподавали английский и китайский. Женщина-переводчица учила нас выводить иероглифы. Во дворе нашего дома были площадка для тенниса, спортивные снаряды – кольца, трапеция, веревочная лестница – и так называемые «американские качели», придуманные для нас папой, – два летающих кресла, каких я больше не видела нигде и никогда, в том числе и в Америке… Вместо тенниса на теннисной площадке мы играли в городки, поэтому много лет спустя на вопрос Леонида Брежнева, посетившего наш театр, бываю ли я на теннисном корте, я ответила: «Никогда», – после чего генсек протянул разочарованное: «Очень жаль, очень жаль…».
Мы читали стихи под новогодними елками, справляли Масленицу, Пасху (помню, как тесто для куличей, замешанное на 100 яичных желтках, папа с силой взбивал ровно сто раз, согласно старинному рецепту), на Троицу пол в квартире обязательно устилали душистой свежескошенной травой. На Новый год подарки нам приносил Дед Мороз, и мы с Ларисой долгое время верили, что настоящий. Как-то, сидя вдвоем в нашей огромной ванне, обнаружили под ней какую-то красную ткань, Лариса потянула за нее и закричала в полном изумлении: «Мама, иди скорее, я шкуру Деда Мороза нашла!»
Накануне праздников я и Лариса обычно шли с мамой «погулять» и обращали ее внимание то на симпатичную брошь, то на чудесное колечко в витринах магазинов… Девчонки мы были хитрые, а наша мама – очень доверчива и наивна. Конечно, мы получали от нее в подарок то, что хотели. В огромных шоколадных яйцах, в которых прятались наши подарки к Пасхе, мы с сестрой еще до праздника ухитрялись проделать отверстия; проверив содержимое, искусно маскировали повреждение и очень хорошо разыгрывали радость при получении вожделенных браслетика или колечка. Мама никогда не догадывалась, что две артистки уже давно свои подарки не только видели, но и примерили. Из подарков особенно запомнились золотые колечки «Первый поцелуй», такое колечко защелкивалось на пальце с помощью двух шариков: «Чмок!». Кстати, самые любимые наши пирожные – покрытые шоколадной глазурью корзиночки с очень вкусным белым кремом – назывались «Поцелуй негра».
Разные хитрости мы проделывали и с маминым туалетным столиком, ключ от которого не имели права брать в руки, это было табу. Именно в этом столике хранила мама любимые наши конфеты «Монблан», даже не подозревая о том, что достаточно было вынуть верхний его ящик, который открывался без ключа, и все содержимое нижнего было к нашим услугам. Ключ мы в руки не брали, запрета не нарушали, но конфеты убывали невероятно быстро, мама удивлялась и пополняла запас…
Свою любовь и заботу мама дарила нам с сестрой поровну, всегда старалась ни одну из нас не выделить и не обидеть, если Ларисе шилось платье с тремя оборками, то и на моем появлялось ровно три…
Интересной была жизнь в городе не только у детей, но и у взрослых. Наши родители имели свои праздники, маскарады, которые организовывало железнодорожное собрание – «Желсоб» – что-то типа дома творчества. Помню, как на один из маскарадов мама и ее приятельница Дора Павловна Григоренко прибыли в костюмах годовалых детей: ночная рубашечка, кружевной капор, кукла, соска. Лица скрывались под масками. Маму не узнали, а Дору Павловну вычислили только из-за ее крупных габаритов. Для другого маскарада Дора сшила платье из многих тысяч иголок, нанизав их на нитки. Дора Павловна вся блестела, переливалась, звенела. Она не могла даже присесть, так как иголки кололись, и очень устала, но была счастлива, получив первый приз.
По воскресеньям мы часто всей семьей обедали в привокзальном ресторане, помещение которого было украшено пальмами, фикусами, какой-то тропической растительностью. В довершение этой экзотики в зале находился аквариум с разноцветными рыбками. Хозяин ресторана Акакий Илларионович всегда сам подходил к нашему столику и говорил папе: «Лучший кусочек мяса сейчас будет на Вашем столе». Мы заказывали обычные блюда – борщ или щи, при этом хорошо отваренный кусочек свежего мяса готовился специально для уважаемого маньчжурского строителя – для нашего папы.
Все члены нашей семьи очень любили еженедельный журнал «Рубеж». Тот, кому удавалось обнаружить в почтовом ящике заветный номер с продолжением какой-нибудь интересной повести, немедленно закрывался в туалете, чтобы в полном спокойствии и вдали от прочих претендентов насладиться чтением. С тех девчоночьих лет запомнились стихи поэтессы Ларисы Андерсен, которую называли «харбинской Ахматовой»:
У театра я стою спокойно
с тихою усталостью в груди.
Ты пошел, простился с дамой в черном,
с тою, что сидела впереди.
Ветер ли, сорвавшись по капризу,
сбросил вниз мою перчатку, закружив…
И, подняв, спросил ты: — Это вызов?
И ответом вспыхнуло: — Призыв!
Поцелуй же руку ей в запястье,
взглядом взгляд поймай, останови…
Ведь всегда ворованное счастье
кажется заманчивей любви.
Ни одно детство не обходится без приключений, которые запоминаются на всю жизнь. Мне было года три или два с половиной, я купала свою куклу в бочке с водой в нашем огороде. Родители были на работе, Лариса занималась где-то со своими подругами, домработница готовила обед в летней кухне, в доме в это время, на счастье, был еще гость из России – папин брат дядя Гриша. Он-то и обратил внимание на то, что из огорода не доносилось никаких звуков, позвал домработницу, они бросились меня искать и обнаружили уже утонувшей в бочке, из которой торчали только худенькие детские ножки. Дядя Гриша вытащил меня и долго откачивал, пока из меня не хлынула вода и я не начала дышать. Маме, вернувшейся из конторы службы пути, где она работала машинисткой, сказать о происшествии сразу побоялись. На ее вопрос, почему у Вики мокрые волосы, ответили, что Вика испачкалась и ее пришлось помыть. Только поздно вечером дядя Гриша не выдержал и рассказал маме правду. Я же на ее расспросы сумела объяснить, что кукла моя тонула, а я хотела ее спасти. С тех пор боязнь воды осталась на всю жизнь. Во всех морях купалась только у самого берега, где можно было достать ногой дно.
Другое детское приключение можно назвать романтическим, оно получило в моей жизни неожиданное продолжение.
В нашем городке жила семья Ганиных, имевшая троих сыновей, трех дочерей и два мясных магазина. Ганины были нашими очень дальними родственниками. Один из сыновей Ганиных, Ванечка, на зиму уезжал в Америку учиться, а лето проводил дома. Девочкой я видела иногда красавца Ваню Ганина, гарцевавшего по улице на скакуне. В него невозможно было не влюбиться, что я и сделала лет восьми от роду. Когда у Вани появилась красавица-невеста и Ганины отпраздновали пышную свадьбу, я написала свои первые и последние стихи:
На полу окурок папиросы.
Он ушел и не вернется вновь.
Между нами все уже забыто,
Далеко промчалася любовь…
Желание и далее выливать свои переживания в рифмованные строчки отбил папа, пристыдив меня за недостойное поведение моего героя: «Твой кавалер такой невоспитанный – бросил окурок на пол, может быть, даже наступил на него ногой и пол испачкал. Он не знает разве, что в доме есть пепельница, куда кладут недокуренную папиросу?»
С Ганиными мы расстались в 1934 году, когда они уехали в США, а мы – в Советский Союз. Еще через 44 года, в 1978, после одного из вечерних спектаклей я подошла к гримерной Аркадия Райкина – домой нас обычно отвозили вместе. В коридоре встретилась с директором театра, и он сказал: «Вика, у Аркадия гости из Америки, он может задержаться, поезжайте домой одна». Вдруг из грим-уборной Аркадия раздался взрыв хохота и русская речь. Я приоткрыла дверь и увидела группу людей, стоящих перед Аркадием Исааковичем, который им что-то вероятно очень смешное рассказывал. Я вошла. Две хорошенькие женщины и трое мужчин повернулись в мою сторону.
– Мне сказали, что у Аркадия Исааковича какие-то американцы, а я услышала вдруг русскую речь и решила войти. Я не помешаю?
– А мы не американцы! Мы живем в Америке, но мы русские. А родились в Маньчжурии….
Я замерла:
– Боже мой! Земляки!
Аркадий после большой паузы вдруг удивленно произнес:
– А Вичка тоже родилась в Маньчжурии…
И тут все вдруг заговорили разом, перебивая друг друга. Среднего роста мужчина подошел ко мне и представился:
– Дима Демидов, – и спросил, – А где вы жили?
– И в Харбине, и в Маньчжурии…
– А фамилия Ганин вам ничего не говорит?
– Ганин… Как же! Скотопромышленник, миллионер, Семен Федорович, его жена – Екатерина Ивановна…
Дима смотрел на меня с большим удивлением… А я продолжала:
– У Ганина было шестеро детей: Ваня, Миша, Федя, Дуся, Нюся, Муся… И два мясных магазина, – добавила я шутя.
И тут Дима не выдержал, он прислонился к стене и сказал:
– Дуся – моя мама…
Я тоже почувствовала необходимость к чему-то прислониться…
– Вы – сын Дуси? Не может быть!
– Да, мой отец – Степан Демидов, а мать – Евдокия Ганина…
– Да я же вас маленьким ребенком на коленях у няньки видела, даже фотография сохранилась!..
И вот тут заговорили все хором, пошли воспоминания… Мы взахлеб говорили о Ванечке и Феде. Аркадий забыл, что нужно ехать домой, и все задавал вопросы и удивлялся, что так бывает в жизни…
Дима Демидов, потомок тех самых русских знаменитых Демидовых, как будто явился из моего маньчжурского детства, восстановил разрушенные связи, разбередил память.
Приехав домой, я рассказала маме и Яну о встрече. Мама слушала меня, не прерывая, а потом принесла маньчжурский альбом, и мы стали рассматривать старые фотографии. Среди фотографий нашей семьи, родных и друзей в альбоме было много снимков, сделанных на берегу реки Аргунь. На Аргунь мы обычно приезжали поездом в субботу утром и оставались на воскресенье. У каждой семьи был на берегу однокомнатный домик, где можно было переодеться во все пляжное перед тем как бежать купаться в речке с песчаными берегами и песчаными островками, которую иногда переходили вброд. А после купания в домиках снимали все мокрое, облачались в японские кимоно и ходили от домика к домику, собирались вместе, устраивали то бег в мешках, то гонки с ложкой во рту, в которой лежало вареное яйцо, проигрывали, выигрывали в этих маленьких соревнованиях, громко «болели» за своих, получали призы… На фотографиях с Аргуни Ваня Ганин обнимает хорошенькую Анечку, а рядом обязательно нахожусь я. Помню, как я пристраивалась поближе к нему, и не подозревавшему о моей влюбленности…
На другое утро после встречи в театре, когда я еще спала, раздался звонок. Это был Дима Демидов. Он рассказал, что из театра он попал в одной компании с нашим директором в «Асторию», где на радостях сильно надрался. Вернувшись в гостиницу «Ленинградская», Дима, наконец, вспомнил, что с ним в одной туристической группе приехал дядя Миша Ганин с женой Шурой. Он сообщил Мише, что «Вика Горшенина живет и работает в Ленинграде». Миша посоветовал племяннику идти и проспаться. Обиженный недоверием Дима пообещал, что вот Вика позвонит сама, тогда дядя убедится в своей несправедливости по отношению к абсолютно честному и почти трезвому племяннику. Я действительно позвонила, и хотя наши телефоны всегда прослушивались, не побоялась пригласить Ганиных в гости. Все это происходило в конце семидесятых годов, и из-за общения с иностранцами можно было легко попасть в поле зрения соответствующих органов. К слову сказать, в те годы «жучки» нам дважды пришлось обнаружить в своей квартире, а одну из наших дружеских вечеринок даже посетил подозрительный тип, которого никто не приглашал…
Встреча с Ганиными и Демидовым была очень теплой. Мы рассказали друг другу о судьбах наших близких. С Мишей потом мы переписывались, но, к сожалению, через год он умер от рака. Дима стал нашим большим другом и приезжает к нам каждый год. Когда была еще жива моя мама, он привез в Ленинград Дусю, свою мать. Мама и Дуся встретились как родные, и хотя они поплакали, вспоминая разные горести прожитых лет, эта встреча принесла обеим много радости. Дусе было тогда за 76, но это была совершенно очаровательная женщина, маленькая и изящная, как статуэтка, легкая на подъем, она могла (в ее-то годы!) целый день проходить по Москве в туфельках на высоких каблуках. Жили они с Димой в гостинице «Националь» в самом центре Москвы. Дима каждый вечер уходил гулять по ночной Москве, но на это у «мамы Дуси», как я ее называла, уже не хватало сил, она оставалась в номере и ложилась спать. Дима просил ее не запирать дверь, чтобы ему не пришлось ее будить, когда вернется, но Дуся не соглашалась: «Здесь по коридору всякие пьяные финны ходят… Лучше ты, как придешь, постучи и скажи: «Мама, это я». И вот однажды после целого дня, проведенного в Подмосковье, уставшая Дуся пришла на какой-то спектакль МХАТа, куда ее пригласила Настя Вертинская. Дуся пришла с Макой, приятельницей Димы, сидели они приблизительно в 8 – 9-м ряду. Дуся сняла незаметно туфельки на каблуках и, уютно устроившись в кресле, задремала. В это время по ходу действия пьесы кто-то из актеров на сцене громко сказал: «Мама, мама!». Дуся спросонья вдруг дурным голосом закричала: «Да-да!». Весь партер захохотал и долго не мог успокоиться. А Дуся продолжала мирно похрапывать. Мака же сползла с кресла от хохота и сделала вид, что она эту даму не знает… В зале же до конца акта периодически возникали все новые всплески хохота.
Кода я приехала в США, Вани Ганина уже не было на свете. Его дочь Ирочка устроила ужин в мою честь. У нее я встретилась с очень интересной дамой, которая вошла в комнату, окинула взглядом присутствующих и обратилась ко мне:
– Это вы – Вика? Правда, что вы любили Ванечку?
Я ответила утвердительно.
– Сколько вам было лет? – прозвучал новый вопрос.
– Приблизительно восемь с половиной.
– Подруга! Будем «на ты»! – с этими словами вдова Вани Ганина крепко обняла меня. И мы действительно подружились, она звонила мне почти каждый день.
Приехав к нам в гости в Германию уже после смерти матери, Ира зачем-то взяла мою руку в свои, и я некоторое время не могла понять, чего она хочет. Пока не увидела на своем пальце перстень с топазом. Это купленное в Бразилии кольцо было первым подарком Вани Ганина его молодой жене. Умирая, она попросила передать его мне: «Ведь Вика так любила моего Ванечку…».
Но на этом история не закончилась. Как-то мы с Димой пришли на Сербское кладбище в Сан-Франциско. Бесконечные ряды – от горизонта до горизонта – одинаковых белых памятников, не представляли возможности что-то среди них отыскать, не зная точных ориентиров. Когда Дима услышал, что я хочу поискать могилу Ванечки, он просто засмеялся и сказал, что я чокнулась. Но я пошла по главной аллее, повернула направо, потом еще раз, развернулась и увидела перед собой памятник с надписью «Иван Семенович Ганин». Дима подошел и сказал: «Ты ненормальная. Как ты нашла?». Ноги привели…
Виктории Горшениной
Что Вам эта зима?..
Что Вам эта зима –
Вас согреет харбинское лето,
От уральских черёмух
кружится ещё голова…
Если третий звонок,
если сцена заполнена светом,
И легко с ваших губ,
словно птицы, слетают слова –
Что Вам эта зима!
Что Вам эта зима
или фраза: «Ах, было когда-то…» –
Стелет нежно Вам под ноги
пух тополиный Москва…
Если дни, как всегда,
добротой и друзьями богаты,
А на кофе порой
забегает подруга Нева –
Что Вам эта зима!
Что Вам эта зима –
треплет кудри Вам
времени ветер,
Отражается небо
в глазах серебристой росой…
Если снова аншлаг,
если пишут стихи Вам поэты,
И девчонка из детства
Вам машет и машет рукой –
Что Вам эта зима!..
Юрий Духанов