Мой Север

От редакции:

Как-то нас упрекнули в том, что в РШ не публикуются рассказы о… французской живописи! А почему мы должны обязательно писать о том, чему посвящены многие сотни книжных томов, альбомы, специализированные издания? Главную задачу регионального журнала редакция видит в том, чтобы знакомить читателей с жизнью русскоязычной диаспоры города и земли. Именно поэтому, когда мы получаем новый материал, возникает вопрос: а как он связан с Баден-Вюртембергом? Задавался этот вопрос и тогда, когда в редакции прочитали записки Александра Швецкого «Мой север».

Записки принадлежат перу не профессионального писателя, а врача-хирурга – живого свидетеля замечательных, интереснейших событий. И в этом их ценность. Мы в разные годы писали о прошлом людей, которые также были участниками больших строек, освоения севера, но теперь эти люди живут в Штутгарте. Александр Генрихович Швецкий в нашем городе не был, его записи оказались у нас, потому что он прислал их сюда своей внучатой племяннице – тоже хирургу. А у племянницы растут два замечательных пацана – умных, трудолюбивых, очень развитых. Мальчишки хотя и говорят по-русски без малейшего акцента, живут в контексте немецкой культуры, немецкой истории, история России пока не вызвала у них большого интереса. И вот именно для них и для их сверстников мы решили с некоторыми сокращениями напечатать рассказы о севере Александра Швецкого. Пусть ребята знают свои корни, в устроенной и продуманной германской жизни восхищаются не только образами романтических героев Жюля Верна, но и подвигами своих предков.

 

Дорогая Элиночка!

Трудно передать, как я обрадовался появлению прямой связи с тобой. Очень рад твоим житейским и профессиональным успехам, о которых наслышан от Верочки. А твоя решимость заняться публикацией моих опусов меня просто изумила. Я не вполне уверен, что все написанное мною достойно этого, и предоставляю тебе полное право кроить текст по твоему усмотрению.

Посылаю тебе северные воспоминания.

Мы с Алей пока очень довольны своим «перемещением». Самое главное его достоинство в том, что дети без нашей опеки явно стали самостоятельнее. Понемножку болеем, понемножку учим иврит. В свободное время я развлекаюсь своим писательством, а Аля – плаванием. Её из воды не вытащишь, плавает по полтора-два часа подряд. Море позволяет ей не чувствовать свой вес, возвращает ощущение стройной юности. Я же предпочитаю ловить рыбу и тоже при этом чувствую себя мальчишкой, а девочки – Аля и особенно Наташа – с удовольствием поглощают мой улов.

Элиночка, я помню тебя маленькой улыбчивой девочкой, которой всё было любопытно, а какая ты сейчас, даже вообразить не могу. Жду от тебя новых вестей и фотографий.

Обнимаю тебя, дорогая. Большой привет твоему благоверному, успевшему, надеюсь, прооперировать пол-Китая, детям и, конечно, родителям.

Твой двоюродный дедушка

Мой север

Дорогой читатель! Эти воспоминания написаны в разное время. Одни, как говорится, по горячим следам, другие — много позже описанных в них событий. Для последних источником служили не только память, но и сотни фотографий и дневниковые записи, которые, я, к сожалению, вёл не регулярно.

С тех пор прошло почти 50 лет и большинства участников этих событий, вероятно, уже нет в живых. Но может быть живы их дети. Я не менял ни имен, ни фамилий и заранее извиняюсь, если кого-нибудь обидел.

В наше прагматичное время многое из описанного мною может показаться наивным или надуманным, но, честное слово, всё было именно так.

Жажда романтики

Знакомству с Арктикой я обязан особенностям своего характера, в котором всегда было слишком много романтики, стремления объять необъятное, совместить несовместимое. Лет с двенадцати-тринадцати во мне боролись желания стать хирургом и жажда приключений. Последняя была так сильна, что я самостоятельно выучил английский язык, без которого, о путешествии на остров Яву – голубая мечта мальчишки – не могло быть и речи. Вероятно, если бы я не стал врачом, то был бы геологом или географом, а родившись лет на сорок позже, – путешественником. Работа на самом Крайнем Севере была попыткой удовлетворить оба влечения, и лишь всё испытав, я понял, что во мне больше врача-хирурга.

Впрочем, были и другие побуждения и обстоятельства, переплетение которых сыграло немалую роль в моей судьбе. Одним из них явилось то, что до войны, в Днепропетровске, я жил в соседнем подъезде с Ширшовым. Тем самым, из папанинской четверки, первым вступившим на лёд Северного Полюса. Прекрасно помню, как вместе с огромной толпой ребятишек, да и взрослых тоже, я встречал Героя вернувшегося домой. И с тех пор, если мне попадалось что-нибудь о путешествиях, особенно об Арктике, я буквально проглатывал это.

Следующее обстоятельство – печальное.

В марте 1953, перед тем как согласно существующих правил, нам, выпускникам Львовского мединститута, предложили заполнить анкеты «кто, где хочет работать», возле деканата появилось объявление: «Выпускники Львовского медицинского института приглашаются на работу в Ивано-Франковский мединститут. Только из местного населения!»

Сейчас, когда я слышу критиков Беловежского решения, усмехаюсь. Видели бы они волну национализма, периодически захлёстывавшую Западную Украину! А тогда, весною 1953, я отказался от мысли остаться в клинике и в аспирантуре, написав в анкете: «Крайний Север». Таким образом, это был и своеобразный акт протеста. Кроме того, к приятелю тогда приехала в гости из Москвы родственница Инга Орлова. Шикарная девочка… Её отец был полярным летчиком, Героем Советского Союза, и она много о нём рассказывала. Вот вам еще одна ассоциация.

Перед государственными экзаменами выпускников института пригласили в кабинет ректора, где специальная комиссия вручала направления на работу. Представитель министерства из Киева, спросил меня:

– У вас тут написано «Крайний Север» – это что, всерьез?

– Конечно всерьез!

– Ну что же, не смею отговаривать, но у нас таких назначений нет. Пишите заявление на имя союзного министра товарища Смирнова.

Еще до начала государственных экзаменов все 320 моих сокурсников получили назначения, а я томился в неведении. Только после последнего экзамена Леонид Николаевич Кузьменко – наш ректор и руководитель клиники, где я проходил специализацию – попросил меня зайти к нему в кабинет и вручил сложенный пополам лист бумаги со словами:

– Направление твоё лежит уже несколько дней, но я не хотел тебя огорчать перед экзаменом.

Я развернул лист. На нем было напечатано: Алма-Ата. В распоряжение МЗ Казахской ССР…

Мой отец, услышав новость, промолчал, а мама обрадовалась и к вечеру, после каких-то телефонных звонков, объявила мне, что в Алма-Ате заведует кафедрой хирургии брат её давнего приятеля, ему уже позвонили и он меня ждет.

Я не смирился, хотя мамин вариант выглядел соблазнительно. Я был возмущён, чувство полной беспомощности, безысходности не давало заснуть. На следующий день пришёл на прием к ректору. Он принял меня сразу же, посочувствовал, но на всякий случай напомнил, что не подчиниться приказу нельзя. Когда я уже уходил, он посоветовал:

– Тебе ведь все равно ехать в Алма-Ату через Москву. Зайди на Рахмановский переулок, в управление кадров, поговори. Может быть, вышла какая-то ошибка….

И вот я в Москве, выхожу из Киевского вокзала. В кармане билет до Алма-Аты и адрес тамошнего профессора, за спиной рюкзак с несколькими общими тетрадями, куда я усердно конспектировал, всё, что могло пригодиться в будущей работе, а на душе – мрак. У входа в метро неожиданно встречаю знакомого по Днепропетровску – Вову Когарлицкого:

– Ну, друг, дела, – начал он без всяких предисловий. – Берию арестовали!

Случилось это задолго до официального объявления, и я Кагарлицкому не поверил.

– Это абсолютно точно, – настаивал Вова и совал мне под нос удостоверение корреспондента ТАСС. – Это и не тайна вовсе, в Москве многие знают. А пресса молчит, потому что не велено говорить до времени.

Остановился я в Москве у наших довоенных соседей Барсковых. Гарик, старший их сын и мой сверстник, с которым мы даже в детский сад вместе ходили, за год до того умер от туберкулеза, а младший, Женя, закончил геологический факультет и уехал на работу в Китай. Константин Антонович уже был на пенсии и тяжело болел. Мы весь вечер вспоминали днепропетровское житье, горевали о Гарике, читали Женины письма. А утром я отправился на Рахмановский в Министерство здравоохранения СССР.

В управлении кадров секретарша сказала мне, что заместитель министра Антонов по личным вопросам не принимает, а заместитель заместителя Сахно должен меня принять. Но пришёл я рановато и нужно подождать с полчаса. Я томился в коридоре и от скуки начал читать стенгазету, которую, видимо, выпускал отдел кадров министерства. В передовице, подписанной тем самым Сахно, было очень разумно написано, что нужно быть чутким и внимательным к выпускникам, идти им навстречу, стремиться удовлетворить их желания. В общем, обычное фарисейство. Совершенно заурядная передовица, но меня она так возмутила, что я, забыв страх и чин, как только Сахно прошёл в свой кабинет, снял эту стенгазету и мимо удивленной секретарши прошёл к нему в кабинет. А потом долбил пальцем по передовице и повторял:

– Я просился на Крайний Север, а вы меня куда? На крайний юг!

Сахно, рослый щеголеватый мужчина средних лет, пытаясь меня остановить и внести свою логику в суть разговора, сказал:

– Раз вы написали «Крайний Север», значит вы человек свободный. Вот мы вас и посылаем, куда нам надо. А газета что? Обычное дело.

И тут меня взорвало. Не самодовольное лицо, не ухмылка стали причиной взрыва, а непроходимый цинизм всесильного клерка.

– Говорим одно, думаем другое, делаем третье. Вот вашего идейного вдохновителя уже посадили, погодите, и до вас доберутся, бериевские выкормыши. Не в Сочи я просился – в Арктику!

Я бросил газету и ушёл, хлопнув дверью. На душе было гадко.

Анатолий Константинович, выслушав мой сбивчивый рассказ о походе в министерство, поведение мое в целом одобрил, хотя колебался в своих мнениях от «кабы не было хуже» до «хуже уж и быть не может».

Около полуночи меня разбудила Зоя Алексеевна:

– Вставай, Саша, Львов звонит!

Я схватил телефонную трубку и услышал взволнованный голос отца:

– Что там у тебя произошло? Пришла правительственная телеграмма, на красном бланке: «Ваша просьба удовлетворена».

– Ничего, папа, ты не волнуйся. Они ведь не знают, где меня искать в Москве. Вот и послали телеграмму на львовский адрес.

Сотни раз я вспоминал эту историю, и все пытался понять, что действительно произошло. Не думаю, чтобы Сахно меня испугался – кто я для него! Скорее, он почувствовал уважение к моей настойчивости. Может быть, и к моей наивности. Во всяком случае, когда я на следующий день пришел в приемную Сахно, секретарша меня узнала и тут же отправила в 213 комнату.

– Вот вам новое направление. Старое можете оставить себе на память.

Я развернул лист и прочел вслух: «Москва, ул. Степана Разина, 9, Главное Управление Северного морского пути при Совете Министров СССР»…

На следующее утро я оказался в кабинете начальника медицинского управления ГУСМП. Полный седоватый мужчина в темно-синем кителе выслушал меня, пролистал мои документы и, улыбнувшись, сказал:

– Должен вас расстроить. У вас уже есть пятая категория (сейчас у хирургов три аттестационных категории, а 40 лет назад их было 5) и вы, вероятно, рассчитывали на работу хирурга. А у нас реорганизация: нас передают Министерству морского флота. Свободных мест для хирурга нет. Так что я могу вернуть вам ваше направление и вы можете быть свободны.

После таких усилий, после всех переживаний? Нет! Я не могу вернуться домой, я должен ехать в Арктику. Как говорится: со щитом, или на щите.

– Я не хочу быть свободен. Я хочу работать у вас!

– Тогда вам на 4 этаж, к полковнику Лебедеву.

На двери табличка: «Начальник управления кадров Полярной авиации». За большим столом – худощавый человек в лётной форме с полковничьими погонами. За спиною у него во всю стену карта Арктики. Полковник, дружелюбно улыбаясь, спрашивает:

– Что это у тебя до сих пор юность в ж… играет? Если хочешь у нас работать, вот тебе место – аэропорт «Нагурская». Слышал о таком арктическом лётчике? Аэропорт только открыли. Будешь там пасти своих телят…

Он показал на карте Землю Франца-Иосифа под самым Полюсом.

– Согласен, – говорю я без раздумий.

– Тогда поезжай в Тушино. Начальник медсанчасти, Николай Николаевич Масленников тебе все объяснит….

В Тушино на краю летного поля я нашел домики медсанчасти. Н. Н. Масленников – мой непосредственный начальник – довольно долго объяснял мне, что на зимовке мне придётся заниматься всем – от санитарии и гигиены и всяческой профилактики, до оказания помощи при авиакатастрофах. Но особо беспокоиться не о чем, так как народ там после строгого отбора, молодой и здоровый, а женщин не будет совсем ввиду особо тяжелых условий. С экипажами (в мою обязанность входит подписывать полётную ведомость) нужно вести себя построже, и т.д., и т.п. В заключение он выдал мне каталоги и велел составить списки оборудования и медикаментов на год, а если чего вдруг не хватит, можно прислать запрос, и мне мигом всё доставят…

Целую неделю я составлял заявки, получал все необходимое: «железки» – от скальпеля до щипцов для удаления зубов – перевязочный материал, медикаменты; запасался всякими справочниками, упаковывал груз в ящики от папирос. Мне очень помогли две молоденькие фельдшерицы Нина и Наташа, с которыми я безбожно флиртовал. Ночевал там же, в медсанчасти.

Мне предстояло выступить в роли единственного врача на архипелаге. До ближайшей больницы на острове Диксон – 1200 километров. Но я не испытывал страха: последние три года учёбы я не одну ночь провел на дежурствах по экстренной хирургии и чувствовал себя достаточно уверенно.

С интересом наблюдал, как взлетали и растворялись в небе или как садились и лихо выруливали ЛИ-2 и ИЛ-12, и удивлялся, как могут они это делать на Севере, где только лёд и снег.

Масленников меня очень удивил, сказав:

– Коллега, ваш рейс до острова Диксон через 8 дней. Слетайте-ка вы домой да попрощайтесь с родителями. А вот с девушкой, если она у вас есть, похуже: станет ли ждать три года?

Действительно, в книжечке подписанного мною типового «Трудового договора» цифра «2» была исправлена на «3». Но меня смутило другое:

–  Денег на билет займёте? – спросил я у Николая Николаевича.

– Зачем же занимать? – улыбнулся он. – Вы теперь работник Полярной Авиации, имеете служебный билет.

Я слетал домой, а через 8 дней с помощью механиков уже грузил свои ящики в хвостовой отсек ЛИ-2, он же  «Дуглас» и он же «Си-47» – самолёт известного русского авиаконструктора Сикорского, эмигрировавшего в Америку и вернувшийся к нам во время Отечественной войны. Нос самолёта напоминает клюв дельфина, а на скуле его, под стёклами пилотской кабины – вздыбленный белый медведь, эмблема Полярной авиации.

Командир машины Иван Иванович Черевичный – легендарная личность: Герой Советского Союза, один из лучших пилотов Полярной авиации. Высокий, сухощавый, в короткой кожаной куртке, он, укрывшись под крылом самолёта от нудного мелкого дождя, в момент погрузки разговаривал с кем-то из аэродромной службы, а я украдкой наблюдал за ним. Я ещё не слышал шутки «летит Ваня Черевичный – открывайте дом публичный», ещё не участвовал в слепой посадке, которую совершил  Мастер… Но я уже влюблён в него и нет для меня большего авторитета.

Взревели моторы, пробежка – и мы в воздухе. Когда самолёт пошёл на посадку, я, выглянув в иллюминатор, увидел на фоне сине-зелёного покрывала тундры два-три домика и мачты радиостанции. А где же Диксон? Оказалось, Диксон закрыт, мы сели на мысу Каменном в Обской губе. Там я был поражён растущими в тундре подберёзовиками, которые были подчас выше едва отличимой от травы карликовой берёзы, и тем, как неопределённого возраста ненка, задрав подол меховой малицы, раскатывала на собственной ляжке и потом пекла то ли блины, то ли коржи, приклеив их к внутренней поверхности котла, висящего над костром в довольно просторном чуме…

Диксон принял нас только на четвёртые сутки. Диксон – это не только остров,  это и бухта, и морской порт, у причалов которого я увидел легендарный ледокол «Ермак»  и большой посёлок с настоящей больницей, и несколько скалистых островков, ограничивающих бухту.

Я поселился в гостинице лётного состава, бродил среди совершенно неразличимых в своей схожести двухэтажных рубленых домов, на катере ездил в морской порт и там бродил среди таких же домов. Всюду было полно мусора, который перестали убирать. Местные жители на мои недоумённые вопросы ответили:

– Через 2-3 недели выпадет снег. Пурга – наша уборщица, а весь этот хлам –«подснежники».

Вечерами играл в шахматы, гонял шары на маленьком бильярде или слушал песни, которые пели под гитару отдыхающие члены лётных экипажей. В составе каждого из них – командир, штурман, второй пилот, бортрадист и два механика. Иерархия у них строгая. Как мне стало потом ясно, определяется она зарплатой. Штурман получает 80% от командирских. И так размер зарплаты снижается до второго механика, которому положено только 50%. Командиры, как правило «старики» с довоенным и военным стажем, и к ним относятся с особым почтением.

Каждое утро, по пути в столовую я захожу в отдел перевозок и каждый раз слышу одно и то же:

– Не томись, доктор, будет оказия – отправим тебя в твою Нагурскую, не оставим зимовать на Диксоне.

Но я томлюсь всё больше, и каждый новый экипаж расспрашиваю, не летят ли они на ледовую разведку, не «подбросят» ли меня…

На пятый день за ужином молоденькая вся в кудряшках официантка Нина, принеся мне чай, с загадочной улыбкой говорит:

– Обернись-ка, доктор, Илья Палыч прилетел, будет работать на разведке, увезёт тебя в Нагурскую…

Я оборачиваюсь и вижу круглолицего плотного мужчину с густо посеребренными висками, в толстом полнящем его свитере, в генеральских лампасах – живую легенду, Илью Павловича Мазурука.

…В салоне ИЛ-12 стоит здоровенный бензобак – машина оборудована для ледовой разведки и может благодаря этому баку много часов держаться в воздухе. Тут же стоят мои ящики и ещё какой-то груз. По правому борту – откидные алюминиевые сидения. В переднем углу маленькая газовая плитка и баллон с газом. Дверь в пилотскую кабину открыта, и я захожу туда.

Слева радист настраивает свою технику, справа штурман что-то записывает в журнал. Дальше – командир и второй пилот. Механик пристроился в гамачке, подвешенном в проеме переборки между креслами. Все надевают наушники, поправляют ларингофоны, переключают какие-то тумблеры на сплошь заполненной приборами передней панели. Включаются двигатели – сначала левый, потом правый. «Поехали», – говорит командир, и машина, набирая скорость, мчится по взлётной полосе. Чувствуется, как сначала отрывается от земли переднее колесо, «сопля» называют его летчики. ИЛ быстро набирает высоту, пробивает низкую облачность. Ослепительно вспыхивает солнце. Какое-то время мы летим между верхушек облаков, как между горными вершинами. Потом они оказываются внизу и становятся похожи на мыльную пену. Курс – северо-северо-запад.

Илья Павлович снимает наушники, обращается ко мне и к механику: «Пошли пить кофе».

Мы уходим в салон, и пока механик Алексей готовит чёрный как деготь, остро пахнущий кофе,  мы разговариваем об истории освоения Арктики, о том откуда название «Земля Франца-Иосифа» и почему не «Седова», не «Дежнёва». Я зарабатываю очки: многое мне уже известно.

Присутствие какой-то земли к северу от Шпицбергена и от Новой земли впервые предположил русский революционер геолог Кропоткин. Но денег на организацию экспедиции к этой гипотетической земле не нашлось, и ее открыли не русские, а австрийцы. Они назвали ее в честь австрийского императора «Земля Франца-Иосифа». Потом было множество экспедиций, многие из которых окончились трагически. 15 апреля 1926 г. постановлением Президиума ЦИК СССР архипелаг Земли Франца-Иосифа был присоединен к владениям Советского Союза. А в июле 1929 г. в бухту Тихую, где в 1913 г. стоял «Св. Фока» Георгия Седова, пришёл ледокольный пароход того же имени и на острове Гукера был поднят советский флаг –  открыта высокоширотная полярная станция. Летом 1936 г. на самый северный из остров архипелага – о. Рудольфа – ледокольный пароход «В. Русанов» высадил бригаду, построившую там базу полярной станции. С ледника о. Рудольфа весной 1937 г. был сделан «прыжок» на Полюс: Водопьянов, Молоков, Алексеев и Мазурук высадили папанинскую четверку на дрейфующую станцию «Северный полюс 1».

– Командир, будем садиться, – прерывает наш разговор чей-то голос из кабины, и Илья Павлович уходит на свое место.

Я спрашиваю разрешения и пристраиваюсь на место механика между креслами пилотов. Они о чём-то переговариваются с землёй, а я пытаюсь рассмотреть место, где мне предстоит прожить целых три года.

Огромный ледяной купол похожий на перевернутую миску. Рядом с ним, на фоне почти чёрной воды,  несколько «отелов» – оторвавшихся от ледника белоснежных айсбергов. Самолет разворачивается над куполом, идёт на снижение и передо мною открывается полоска свободной ото льда земли. Она чёрно-коричневая, грязно-серая, ни одного зеленого пятнышка. Множество больших и маленьких озёр отсвечивают под лучами низко стоящего солнца. Ширина этой полосы километров 15-20, справа и слева море. Вдали по курсу еще один купол, он на северной оконечности острова. ИЛ продолжает снижаться и вот уже набегает посадочная полоса со стоящими вдоль неё половинками бочек (когда темно, в них жгут солярку). За полосой друг за другом три домика и ажурные мачты радиоантенн. Наконец колёса касаются земли острова Земля Александры, одного из 192 островов архипелага Земля Франца-Иосифа.

История аэропорта Нагурская

            Все, кто интересовался историей освоения Арктики, знают о первой папанинской экспедиции, о дрейфующей станции «Северный полюс 1». И я уже рассказывал о торжественной встрече гидролога этой экспедиции Петра Петровича Ширшова. Тогда дядя Петя подарил мне свою фотографию. О второй – сомовской – экспедиции на полюс в 1950-1951 г. мало кто знал. В тогдашних условиях она была засекречена. А вот о дрейфующих станциях СП-3, СП-4, высаженных в 1954 г., как и многочисленных последовавших за ними, стало известно всему миру.

Организация «СП» – дело сложное. ЛИ-2, ИЛ-12 и только что появившиеся ИЛ-14 не могли с этой задачей справиться. Чтобы долететь до полюса и вернуться назад они должны были вместо груза нести дополнительные баки с горючим для обратного полёта. Поэтому при планировании новых дрейфующих станций начался поиск промежуточного аэродрома. Вот тут-то и вспомнили, что И.П. Мазурук как-то совершил вынужденную посадку на Земле Александры  –  самом западном и втором по величине острове архипелага.

Земля Александры похожа на запятую, так как расположенный на её южной оконечности ледяной купол очень велик. В центре острова, среди нагромождений базальтовых скал и впадин, заполняемых талой водой, есть песчаная коса, которую и решили использовать как посадочную полосу. В изгибе «запятой» расположена бухта Дежнёва. Самая северная и глубокая ветка Гольфстрима согревает этот район настолько, что с запада подойти к нему удается почти всегда и бухта Дежнёва доступна для арктических судов. Летом 1952 г. в это «внутреннее море» пришёл ледокольный пароход «Дежнёв». С судна высадились на шлюпках несколько поисковых групп и направились на разведку. Все группы, кроме одной, вернулись к контрольному сроку. Когда решили организовать поиск, пропавшие появились сами, причём все были изрядно пьяны, так как обнаружили хорошо замаскированную в прибрежных скалах немецкую базу подводных лодок…

В Арктике ничто не исчезает. Будучи на острове Рудольфа, я находил не только упряжь для пони, на которых экспедиция Циглера безуспешно пыталась добраться до Полюса ещё в 1903 г., но и прекрасно сохранившиеся консервы из запасов этой экспедиции.

Через год после открытия аэропорта Нагурская немецкая база и склад были разобраны и пошли на строительство метеостанции, всё, что хранилось на складе, ушло «на сувениры» команде «Дежнёва», экипажам самолётов, самим зимовщикам, тем не менее,  я находил множество следов пребывания немцев на острове и следов их поспешного бегства с него. Их снимали самолётом. Судя по следам, это был четырехмоторный «Кондор». Он сел на очень неудобной площадке среди больших валунов в 3 — 4 километрах от базы, при посадке были повреждены шасси. Колёса и стойки валялись тут же, вместе с остатками грузовых парашютов и огромными надувными мешками, которые использовались как домкраты, подложенные под крылья самолёта. А по дороге от бывшей базы до места посадки я находил разные вещи, явно захваченные с собой впопыхах, а потом брошенные. Здесь были и одежда, и спальные мешки, даже упакованная в какую-то коробку от приборов медвежья шкура. Раньше здесь попадалось и оружие, но его, естественно, сразу оприходовали.

На базе было огромное количество ракет, патронов, которые без счета можно было использовать и после моего отъезда из Нагурской. А консервы!.. Тут были и укупоренный в банки хлеб, и голландская ветчина, и итальянский чернослив, и испанские сардины… Кстати, последнюю баночку сардин открыли на мою «отвальную» в марте 1956 г., когда меня из Нагурской перевели на Диксон.

Обнаруженная на Земле Александры база подводных лодок объяснила многие загадки времён Отечественной войны. Например, немецкие подлодки до 1943 г. просто терроризировали наш Север. Они безнаказанно подплывали к зимовкам, сжигали их, а зимовщиков увозили в плен. Так были уничтожены все зимовки в бассейне Баренцева и Карского морей. Из конспирации немцы не тронули зимовку «Тихую», и желаемый эффект был достигнут: наши стратеги считали, что немецкие подлодки боятся и не ходят в высокие широты. А они в 180 км от «Тихой» сделали свою базу и успешно использовали её всю войну. Пилоты, воевавшие на Севере, рассказывали, что всех удивляла точность наведения немецких самолетов на наши цели. А эту точность, по-видимому, обеспечивал пеленг с базы на ЗФИ, где стоял мощный пеленгатор.

За год, прошедший после открытия зимовки на Земле Александры, кроме метеостанции, о которой я уже упоминал, была построена радиостанция и гостиница для экипажей. Дома были сборные щитовые  –  финские, как их тогда называли. В них к моему приезду жили 18 человек. В каждой комнате была печка типа голландки, сделанная из двух поставленных друг на друга бочек, выложенных изнутри кирпичом. Кроме метео- и радиорубки, и, конечно, кухни и кают-компании, как торжественно называли столовую, все помещения были одновременно и жилыми  –  по 4 человека в комнате. Только начальник жил один, а я и шифровальщик Володя жили в своих служебных помещениях. К каждому дому был пристроен угольный бункер. Умывальник был один на всех  в коридоре, а туалет, увы, на свежем воздухе.

Дома, по требованиям пожарной и снежной безопасности,  стояли в шеренгу в 50 метрах друг от друга и в створе посадочной полосы аэродрома. В снежной их безопасности я убедился, в пожарной, слава богу,  не пришлось. Несколько сбоку, но тоже на изрядном расстоянии стояли баня и склад. И, наконец, в 5 км к югу, опять же в створе посадочной полосы, стоял балок с приводной радиостанцией, обеспечивавшей условия для слепой посадки.

Через год мы построили ещё один дом и большой склад, а потом –  дизельную. И вдоль посадочной полосы бочки с соляркой заменили прожекторами. А в третью мою полярную ночь начали собирать из привезённого бруса двухэтажный дом, который должен был быть вдвое больше четырех наших финских щитовых домов вместе взятых. Но до новоселья я не дожил. В начале марта 1956 года меня перевели на Диксон.

Интересно, какая она сегодня  –  Нагурская…

Преодоление

     В мозгу у каждого животного есть центр удовольствия. От рождения и до самой смерти в этот центр идут сигналы обо всём, что для организма полезно, что служит его удовольствию. Утолил младенец голод, согрелся у материнской груди – поступают сигналы в центр. Потом такими сигналами становятся и нравственные категории, формирующие человека. Вероятно, этот центр определяет главное отличие мозга от самой совершенной ЭВМ. Мозгу не нужно, как компьютеру, «просчитывать» все возможные варианты; центр удовольствия на основании накопленного опыта мгновенно решает что хорошо, а что плохо. Поэтому и делятся все люди на тех, кто получает удовольствие от унижения ближнего, от стяжательства, и тех, для кого удовольствие – в благотворительности, в благородном поступке. Я называю это «культурой радости» и всех людей делю, в первую очередь, на тех, для кого высшая радость во владении чем-то или кем-то, и на тех, для кого радость в умении. В умении что-то сделать своими руками, овладеть своими страстями, преодолеть себя.

40 лет назад я, конечно, не знал о центре удовольствия, его еще не открыли, но преодоление себя составляло для меня высшую радость. Таким сплошным преодолением стала для меня первая полярная ночь зимою 1953 года.

Мы ещё не знали о предстоящей  экспедиции «Север-3», но было известно, что с места выгрузки нужно перевезти детали сборного дома и 10 тысяч (!) бочек бензина. Работа была авральная, выполнить её можно было только всем личным составом зимовки. Главным транспортным средством был ГАЗ-66, но в его кузов помещалось лишь 12 бочек. На дорогу от бухты до зимовки, если эту извилистую колею между множеством «озёр» – больших и меньших низин заполненных талой водой – и нагромождениями базальтовых глыб можно было назвать дорогой, уходило 4 часа. Больше 2-3 ходок в сутки сделать мы не могли.

Прошел октябрь и половина ноября, работать становилось все сложнее, так как бочки  приходилось выкапывать из-под метрового слоя спрессованного ветром снега. Мы с нетерпением ждали больших морозов и возможности использовать трактор С-80. С его помощью на специальных санях мы рассчитывали возить по 40 бочек.

– Учтите, что мой бульдозер штука тяжелая, – наставлял всех нас тракторист Лёша Стороженко. – Лёд на озерах дожжен быть не тоньше полуметра, тогда он выдержит вес трактора и прицепа.

Лёша был старше нас всех, он зимовал в Арктике уже лет 20.

Толстенные бревна для саней мы приволокли ещё в сентябре с западного побережья острова. Выбирая бревна нужных размеров, а потом, затесывая и сшивая их скобами, мы с Илюшей Чусовым, авиатехником и плотником по совместительству, рассуждали о том, сколько же «летит щепок» когда рубят сибирский лес, если здесь на ЗФИ только на одном берегу одного острова валяются многие десятки брёвен…

Метеорологи, раз в неделю ходившие на промер льда, только руками разводили: толщина льда достигала 25-30 см.

Бушевали страшные метели. Дом метеостанции замело по крышу, а баню и склад перемело вовсе, и в них при необходимости забирались по туннелю, пропиленному в снегу. Именно пропиленному, так как действовать ножовкой было куда легче, чем лопатой. Но при этом, градусник ни разу не опускался ниже 25, и снежное одеяло не давало озерам замёрзнуть.

Наконец метеорологи сообщили радостную весть: толщина льда достигла 60 см!

Весь вечер мы делали вешки, а утром начальник метеостанции Саша Артемьев и гидролог Боря Камзеев отправились отмечать дорогу. К вечеру они вернулись и после ужина несколько человек решили не дожидаться утра и отправились на бухту за бочками.

Нужно заметить, что понятия «утро» и «вечер» в конце ноября обозначали лишь привычные термины и соответствовали 7-8 часам или 19-20 часам. В метеостанции и в радиорубке висели «морские» часы, потом я видел такие только на кораблях – с циферблатом на 24 деления. Полярная ночь царствовала безраздельно, и восток не светлел даже в полдень.

К трактору прицепили сразу двое саней. Учитывая трудности добывания бочек из-под снега, мы рассчитывали, что пока трактор будет отвозить одни сани, вторые будут нагружаться. Все лежали на вторых санях, накрывшись тулупами и брезентом от изрядной метели, травили анекдоты, всякие были и небылицы. Мощный трактор шёл ходко, тяжелые сани даже не потряхивало, а лишь слегка наклоняло на снежных увалах.

Прошло около часа. Илюша, пожалуй самый расчетливый из нас, рассуждал о том, что если удастся прицепить не одни, а двое саней и возить сразу по 80 бочек за рейс, да еще делать по два рейса в день, с работой можно справиться до средины января… Вдруг сани остановились. Я сострил, что Алексей Стороженко остановился по малой нужде, что больно уж рано началась у него гипертрофия простаты, и стал объяснять ребятам, что их ждет в преклонном возрасте. Наши шуточки прервал Адик Белкин, выглянувший наружу:

– Братцы, а где же трактор? – воскликнул он, и в голосе его было столько неподдельного удивления, что мы тут же выскочили из саней. В нескольких метрах впереди из-под снега едва виднелась крыша тракторной кабины. Леша Стороженко сидел на передке первых саней, ошалело смотрел на эту крышу и не реагировал на наши вопросы. Как он успел выскочить из трактора…

Придя в себя, Лёша начал ругаться. Никогда, ни до, ни после этого, не слышал я такого забористого мата. Он ругал и вешку, видневшуюся метрах в пяти слева от саней, и трактор, и свою разнесчастную судьбу, и всех нас, и горести, которые нас ожидают, и которые он уже видел глазами опытного зимовщика. Но больше всех он ругал гидрологическую науку, всех метеорологов и Сашу Артемьева, не сумевшего добросовестно промерить толщину льда. Саша был тут же и виновато молчал, ничего не понимая…

Только вернувшись домой и успокоившись, мы поняли что произошло. Видимо, недалеко от трассы лежал большой валун, который и стал источником неприятностей. За любым препятствием пурга наметает гору снега. (Именно поэтому на зимовке не замело только радиостанцию, вокруг которой не валялись брошенные бочки и ящики. К следующей зиме мы специально их расставляли вокруг домиков – в заметенном доме было значительно теплее). За тем валуном на тонком льду намело сугроб, и под снежным одеялом лёд оказался значительно тоньше. А Саша Артемьев на следующий день был реабилитирован – он пробурил лёд у вешки в присутствии «понятых» и установил, что толщина его была ровно 60 см.

Неприятности, предсказанные Лёшей Стороженко, не замедлили сказаться и превзошли все ожидания.

Оказалось, что нет запаса бензина для ГАЗ-66, а авиационным его заправить нельзя. Слава богу, что все продукты и уголь для отопления были перевезены еще в сентябре. Недели через две закончилась солярка, встали дизеля, погас свет. Керосин для ламп на морозе загустел, и его приходилось не только приносить из бухты на себе, но и буквально выковыривать из бочки специальным крючком… Но главное –  перемело посадочную полосу. Мы пробовали расчищать её вручную, это было просто смешно.

Узнав о нашем ЧП, Москва сообщила, что в конце марта начнется экспедиция «Север-3». Предстояла высадка сразу двух дрейфующих станций. СП-4 планировалось высадить с острова Врангеля, а СП-3  – с Диксона. Нагурская становилась главной базой для экспедиции. Дом и горючее должны быть любой ценой!

Для спасения трактора мы решили использовать тракторные сани как опору, поставить на них П-образную конструкцию, укрепить на ней тали и буксирный трос. Идея оказалась совершенно неосуществимой. Хотя в наших условиях, вероятно, лучше было работать впустую, чем рассуждать или ждать у моря погоды.

Мы попробовали раздобыть плавник, но в снежных заносах за береговыми торосами удалось найти только два бревна. Пришлось спилить все столбы наружного освещения на зимовке. Эти бревна мы попытались утащить на волокуше, но из этого ничего не получилось, и их пришлось нести на себе. Но чего нам это стоило!

Попытки нести бревно на плечах втроем были безуспешны. Решено было нести по двое. Через каждые 100-120 шагов по команде бревно сбрасывали с плеч, а передохнув, вновь взваливали на себя. Отдыхать с бревном на плечах и поднимать его с земли было одинаково тяжело.

Сколько усилий, не физических, а душевных: упрямства, самолюбия, нежелания уронить себя в глазах товарищей нужно было, чтобы поднять это треклятое бревно! И так  –  7-8 км…

Наконец П-конструкция поставили и укрепили расчалками из вмороженных брёвен. Прилетел самолет, сбросил нам 4 пятитонные тали и пожелания успеха. Тали укрепили на поперечине «П», прорубили большую полынью, вычерпывая осколки льда ведрами и совковыми лопатам, зацепили тали за буксирный трос и начали тянуть.

Но трактор цеплялся за кромку льда и даже не показывался в полынье…

Несколько раз повторили попытку и убедились в тщетности усилий.

Уже после второго похода к трактору стало ясно, что 3 часа туда и столько же обратно, работа 5-6 часов при -30° без возможности обогреться и поесть горячего, ничем хорошим не кончится. Почему-то Москва этого не учла и не сбросила вместе с талями КАПШ – специальную арктическую палатку, исключительно удобную и приспособленную для экспедиционных работ.

Думаю, все эти накладки  – результат деятельности нашего начальника Алексея Курочкина, который был человеком недостаточно опытным, а главное – просто неумным. Он боялся ответственности, и, вероятно, успокаивал Москву, докладывая, что сам во всем разберется. Мы избавились от него только через год, а о степени неуважения к нему можно судить по такому эпизоду. 8 марта в кают-компании, где все собрались за завтраком, вахтенный радист зачитал радиограмму, в которой Москва поздравляла наших женщин:

– Управление Полярной авиации поздравляет Аню Стороженко, Полину Кобзеву и Алексея Курочкина с Днем 8 марта.

– А я что, баба что ли? – совершенно серьезно спросил наш начальник.

– Да нет. Ты конечно мужик, но б… ты изрядная, – ответил ему Николай под дружный смех присутствующих.

Мы палатку не попросили, Москва не предложила и мы с Илюшей – а я взял себе за правило участвовать во всех плотницких работах – сделали «балок»,  фанерный домик 1,5х 2,5 м на полозьях, но без пола. Он отлично укрывал от ветра 6 и даже 8 человек. Когда в нем разжигали подогреватель для авиамоторов – большой керогаз, конкурировавший в те годы с примусом, становилось так жарко, что приходилось снимать шапки и телогрейки или полушубки, хотя штаны могли примерзнуть к перевернутым ведрам, на которых мы сидели. Здесь кипятили чай, размораживали хлеб и консервы. В балке лежала и моя санитарная сумка, которая к счастью не понадобилась ни разу.

Тракторная эпопея продолжалась три месяца и заняла 28 рабочих дней. В остальные дни работать было просто невозможно из-за пурги.

Каждый раз выбрасывая лёд из полыньи, мы нагородили вдоль неё стены высотою в человеческий рост. Они-то и подсказали путь к решению проблемы. Поперёк стен положили связанные пакетами брёвна, кто-то из механиков в гидрокостюме, доставленном нам вместе с талями, нырнул в полынью и привязал тросы к опорным клыкам бульдозерного ножа…

Через два дня, сидя в кают-компании, мы услышали урчание двигателя – трактор своим ходом пришел на зимовку.

Этот день был тройным праздником. Завершились спасательные работы, и зимовка возвращалась к обычному ритму жизни. Впервые после 4,5 месяцев полярной ночи над горизонтом на несколько минут показался краешек солнца, и всё это произошло 23 февраля – в день Красной Армии.

Для меня это был ещё и личный праздник – праздник преодоления. Я убедился, что при необходимости смогу все…

Чтобы больше не возвращаться к этой истории расскажу еще два эпизода.

Дело было в самый канун нового года. У трактора работали все, кроме женщин и двух вахтенных. Компания была большая, мороз – не больше 15, и, главное, – полный штиль. Когда намеченная программа заканчивалась, погода начала портиться и начальник почти всех отправил домой. Кроме него, остались Леша Стороженко, секретчик Володя и я. Мы задержались минут на 30 – прибрали инструменты, а когда собрались уходить, разыгралась настоящая низовая метель.

Удивительное это явление. Метет так, что в 10 метрах уже ничего не видно; сделал человек несколько шагов и будто растворился в снежном мареве. А над головою в это время могут быть видны сполохи северного сияния или звезды.

Мы шли гуськом, кучно, чтобы не потерять друг друга. Звезды были неплохим ориентиром – идти приходилось почти строго на юг, и направление мы как будто выдерживали, но часа через два, когда зимовка должна была быть уже рядом, поняли, что забрались в торосы. Начались споры: куда мы отклонились вправо – на берег моря или влево – на берег бухты. Ведь торосы есть там и там. Спорили долго, потом я вспомнил, что при таких обстоятельствах человек ходит по кругу, причем, левша  направо, а правша  налево. Левшей среди нас не было. Значит, мы у бухты и нужно повернуть на 90 градусов влево.

И вновь мы побрели в снежной каше низовой метели. Через 4 часа опять оказались среди торосов. Положение становилось трагическим. Ясно было, что мы пересекли остров поперек, причем дважды. Во всем этом было что-то фантастическое. Леша и Володя все чаще требовали отдыха. Начальник вел себя достойно. Я не верил, что сил у Леши с Володей меньше, чем у меня, физически они были даже крепче. Просто они пали духом. Володя несколько раз предлагал лечь.

– Нас заметет снегом. Под ним будет тепло. Переждем пургу, как это делают чукчи и ненцы, – канючил он.

– Да нет же, – возражал ему я. – Чукчи одеты в совики и малицы. Всегда с собаками. А мы просто замерзнем. Да и пурга ведь может затянуться на целую неделю…

Уговаривать его становилось все труднее. А потом, после одной из коротких передышек, Володя просто не захотел вставать. Мы упрашивали его, но это не помогло. И тогда Алексей ткнул его прикладом винтовки. Я испугался: сломает ребра, или возникнет драка. Но Володя встал и понуро побрел вперед.

Прошло около 11 часов нашего блуждания, когда Леша увидел ракету. Сначала он не понял, что это, решил – яркая звезда над горизонтом и даже сказал:

– Мужики, кажется, метель стихает. Вон звездочка как блеснула.

Но минут через 15 блеснуло опять. А потом еще раз, и огонек был красным, а не белым. Появилась надежда, и мы ускорили шаг. Через полчаса сомнений не было: это сигнальные ракеты – мы были совсем недалеко от дома.

Второй эпизод был не менее опасным. Авральные работы близились к концу, работая ломом у полыньи, я в какой-то момент потерял равновесие и погрузился в воду. Конечно, меня тут же вытащили. Разожгли обогреватель, и я стал сушиться в балочке. Через полчаса стало ясно, что ватный костюм таким образом не высушить. Я натянул на себя тельняшку, сыроватые рубаху и свитер и практически мокрую стеганку. Намотал на носки вату и бинты вместо портянок, надел мокрые валенки. Уговорил ребят не провожать меня, взял винтовку, свистнул собак и ушел на зимовку. Подумал: буду идти быстро – согреюсь. Я на севере так ни разу и не надел привезенное с собою теплое нижнее белье.

Уже минут через 20 начал жалеть, что пошел один. Влажные ватник и стеганые брюки превратились в ледяную броню и мешали двигаться. Винтовка стала непомерным грузом и, надеясь на собак в случае встречи с медведем, я оставил ее, воткнув в снег. Но собаки, которых не устраивала моя слишком медленная ходьба, убежали вперед, оставив меня в одиночестве.

Под конец мне стоило невероятных усилий заставить себя идти. Вместо обычных 2,5 часов дорога заняла 4 или 5. Хорошо помню, как, подходя к зимовке, подумал, что не смогу открыть двери тамбура, так как вовсе не чувствовал окоченевших пальцев. Вспоминал об известных мне случаях, когда люди замерзали, уже достигнув цели, и сомневался, смогу ли достучаться ногами…

Мне повезло: Саша Артемьев возвращался с метеоплощадки и затащил меня в дом, долго растирал, поил спиртом и горячим чаем, а под конец затолкал в спальный мешок.

Алкаш

            Алексей Каш. Командир «Аннушки», как ласково называют АН-2. Плотный, невысокий балагур и весельчак, всегда с гитарою, всегда готовый лететь или петь, или пить водку, если на ближайшие сутки полеты откладываются. У него очень приятный баритон. Вспоминая о нем, я будто и сегодня слышу, как он поет цыганские романсы, песни Лещенко, Вертинского. «… Мне не нужно женщину, – мне нужно лишь тело. Я могу из горничных делать королев…»  А я понимаю, что несмотря на это «…те-е-елоо» и масляный взгляд, он остро переживает в этих словах именно безграничность фантазии, которая из чего угодно, может сделать что угодно…

Алексей страшный насмешник. Но его «покупки» такие легкие и остроумные, что обижаться на него невозможно.

Мы летим на остров Рудольфа. Все пьют кофе в салоне. Алексей в командирском кресле, он кофе не любит. Я сажусь в кресло штурмана и с интересом наблюдаю за тем, как плавают на шкалах приборов фигурки-самолетики, показывающие высоту, крен, направление полета. Смотрю, как подрагивают передо мною педали и штурвал второго пилота – все управление в самолетах дублировано.

Машина идет на высоте 370 метров. День яркий солнечный, на небе ни облачка. Низко стоящее солнце отбрасывает голубовато-синие тени слегка изогнутых снежных застругов напоминающих барханы в пустыне. Справа вдоль горизонта купола острова Георга, местами обтекающие группы скал. Эти полярные красоты притягивают взор. На них можно смотреть и смотреть, как на отблески костра или блики на воде. Неописуемая красота и величественность арктического пейзажа навевает грусть, чувствуешь себя маленьким и беззащитным, как в детстве…

Алексей продолжает разговор, начатый в кают-компании еще перед вылетом. Рассказывает как в юности бродил с золотоискателями по тайге, как работал мотористом, потом бортмехаником и как наконец осуществил свою мечту – стал пилотом. Потом меня опять привлекают приборы. Они, словно близкие и понятные мне пульс, дыхание артериальное давление, говорят о том, что самолет живет своей собственной жизнью и исправно выполняет все, что от него требуется. От созерцания этой жизни приборов меня отвлекает неожиданный вопрос Алексея:

– Саня, а ты машину водить умеешь?

– Конечно, и трактор тоже.

– А самолет пробовал? Это ведь одно и то же.

– Нет, – отвечаю я, и думаю, что такое сопоставление неправомерно, а Алексей начинает свой очередной розыгрыш.

– Я вовсе не шучу, – продолжает Алексей, – если водишь машину и трактор, то и самолет несложно. Если хочешь – попробуй.

«Вот Алеша! Вот человек!», – молча восхищаюсь я Кашем. Ставлю ноги на педали, беру в руки штурвал. Малейшее приложенное усилие вызывает смещение «самолетиков» на шкалах приборов. Чуть нажал правую педаль, «самолетик» на шкале горизонта сейчас же наклоняется вправо. Повел штурвал – и другой «самолетик» пополз кверху… Педали и штурвал сами возвращаются назад, когда я перестаю испытывать их податливость.

Я украдкой взглянул на Алексея. Он с ухмылкою поглядывал на меня.

– Ну как, получается?

– Вроде получается.

– Так и держи дальше, – вдруг сказал он и, рывком поднявшись, тут же вышел из кабины, закрыв за собою дверь.

Минут 10 я просидел, буквально вцепившись в штурвал, но потом, увидев, что с приборами все в порядке – горизонт и направление выдерживаются точно – понемногу успокоился и даже начал подумывать: а не попросить ли мне Алексея, чтобы он разрешил мне дублировать его при посадке…

Минут через 15-20 Каш вернулся в кабину и уселся в свое кресло. К этому времени я настолько освоился, что рискнул оторвать взгляд от приборной доски и повернулся к Алексею, ожидая услышать его похвалу. Но он с обычной своей ухмылкой спросил:

–  Ну как?

– Что «как»? – с некоторой обидой среагировал я. Ведь 20 минут самостоятельного «самолетовождения», с моей точки зрения, говорили сами за себя.

– Я спрашиваю, как работает автопилот? – уточнил Алексей и дружески рассмеялся.

 

ВСТРЕЧИ И ЗНАКОМСТВА

     Мой арктический опыт очень отдалённо напоминал нансеновский или опыт других полярных исследователей. Три года, проведенные в Арктике, были временем обостренного восприятия северной природы со всеми ее контрастами, самовоспитания, нравственной и физической закалки. Но в отличие от тех, кто творил историю Арктики, кто боролся в одиночку или в очень узком кругу товарищей, я за эти годы познакомился с сотнями интереснейших людей и очень благодарен судьбе за эти знакомства.

В конце октября 1954 года по дороге на «СП-3» у нас остановился начальник УПА полковник Маросанов, и ребята навалились на него с жалобами на все наши тяготы и на нашего начальника А. Курочкина. Вспомнили продуваемость наших «дачных» домов, а также то, что все изрядно обносились, и многое другое. Маросанов предложил командировать меня на Диксон, чтобы быстро решить там многие вопросы. Утром 27.10 Марасанов улетел на «СП» вместе с корреспондентом ТАСС Артемовым на машине Шатрова, а вечером я с И.П. Мазуруком отбыл на Диксон.

Вот короткие записи из моего дневника.

«27.10.1954. Диксон, увы, закрыт, и мы садимся на запасной аэродром в Тадибияхе. В кромешной тьме, ориентируясь по едва мерцающим сквозь поземку лампочкам, приходим в гостиницу. Большой рубленый дом. Обои, паровое отопление. Спальни для летчиков и пассажиров. Еще в одной комнате живет начальник аэропорта с женой. Тут же кухня и ванная с настоящей ванной. Столовая в соседнем доме. Ужин сказочный: много рыбы в разных видах (строганина, малосольная, копченая), икра, сыр и другие, давно забытые мною деликатесы.

— Вся рыба из нашей шаман-реки, так переводится Тадиби-яха, — поясняет  гостеприимный хозяин Михаил Бухтияров.

Он грузный, медведеподобный, очень добродушный. Тут же маленький юркий бухгалтер аэропорта запрашивает с меня деньги за постой. Бухтияров смеется, что я из МАГОН (Московская авиационная группа особого назначения)и платить мне не надо, но сам все-таки в качестве оплаты просит меня осмотреть их больных. Врача у них нет. Я, конечно, соглашаюсь.

После ужина, когда мы остаемся одни, Илья Павлович рассказывает мне историю нашего хозяина. С 1940 года Михаил Бухтияров был начальником полярной станции на мысу Стерлигова. Когда туда пришла немецкая подлодка, фашисты не сразу сожгли станцию, сначала пробовали «гнать липовую погоду». Ведь погода — стратегическая информация. На третий день Бухтияров воспользовался единственной собачьей упряжкой и сбежал. Долго блудил, целую неделю без пищи и огня. Чуть не погиб. А когда добрался до своих, ему не поверили. Хорошо хоть не посадили. Но под подозрением он был до тех пор, пока не освободили из лагеря (уже нашего, последовавшего после немецкого плена) двух его бывших подчиненных… Бухтияров считается самым крепким хозяином и самым горьким пьяницей, если не в ГУСМП Главное управление Северного морского пути), то наверняка в УПА (Управление полярной авиации).

28.10. Как чудно было спать в тепле и на крахмальной простыне. После завтрака И.П. собрался лететь в Москву через Амдерму и я чуть было не уговорил его взять меня с собою. Ведь Тадибияха в стороне от трассы, и тут можно застрять надолго. В последнюю минуту получаю телеграмму от Марасанова, который уже на Диксоне: «Ждите. За вами прилетит Виктор Перов». И я остаюсь.

Толстушка медсестра Тамара по очереди приводит ко мне больных. Тяжелых нет. Осматриваю. Советую.

После обеда Бухтияров спрашивает:

— Нинку Шестак смотрел?

— Смотрел (у нее аднексит, но, конечно я не уточняю).

— Не соблазнила?

— Нет. Слишком затасканная.

— Ее за распутство ко мне перевели из Усть-Порта. Я ее для порядка за плотника замуж выдал.

— Ну, и как?

— Да вот, плотник просит, чтобы развел.… А ты, видимо, недавно на севере, а то бы соблазнила!

30.10. Утром позавтракали с Бухтияровым: жареная нельма и икра «ложкой». Пошли проверять подледные сети. Лунки прикрыты ящиками и старыми чехлами от моторов, чтобы меньше замерзало, но за сутки все равно толщина льда в лунке 30 сантиметров, а так — метра полтора. Из сетей достали пуда два муксуна, нельмы, стерлядки. Еле донесли.

Не успели пообедать — прилетел Виктор Перов. Встреча была очень теплая. Вспоминали весну, «Север-3». Я был страшно обрадован письмами и посылочкой, которые он мне привез. С ним летят в Нагурскую четверо новичков — выпускники Ленинградского Арктического училища. Хорошие ребята, но совсем «зеленые». Чувствую себя рядом с ними «полярным волком», но стараюсь не подавать вида…

31.10. Диксон по-прежнему не принимает. Целый день точим лясы. Оставшись с Бухтияровым один, задаю ему недозволенный и для самого меня неожиданный вопрос: нет ли у него претензий к своей судьбе? Он оценивающе смотрит на меня, а потом отвечает:

— Ты молодой еще. Не поймешь. Но у меня нет обиды. В то время лучше было, как говорится, — перебдеть… А потом добавляет, — ты вот наверняка не знаешь, эти сведения напрочь закрыты, а в войну на севере было ох как неспокойно. Ненцы бунтовали. Кто-то их спровоцировал по созвучию слов «немцы» и «ненцы»… Так что сложно все это.

Вечером смотрели новый фильм «Бродяга», который Виктор Перов везет на «СП-3″. Был очарован и музыкой и игрой актеров. Давно такого не видел»

Или вот еще одна запись из дневника, который я, к сожалению, вел нерегулярно.

«17.04.54. Сутки у нас просидел режиссер кинохроники Сева Воронов. Он с кинооператором Трояновским вел запись на «СП-3». Рассказывал много интересного и об «СП» и о своей работе. Оказывается, Трояновский работает протезами. Он во время сомовской экспедиции на «СП-2″ пьяный обморозил и потерял кисти…»

Расскажу и про наших ребят. Женя Прокопенко — стройный подтянутый, со щегольскими усиками начальник радиостанции. Он может сутки подряд наизусть читать Есенина, а на радио ключе — чемпион. Особенно на «дрыге» – самодельном ключе из наждачной пилы двигающейся не в вертикальной, а в горизонтальной плоскости. Ее поперечные движения рассчитаны так, что в одну сторону передают тире, а в другую — точки. Женя говорит, что хороший радист никаких точек и тире не различает, а воспринимает передачу как своеобразную мелодию… Он зимует уже третий срок. Первая зимовка была самой тяжелой. Целый год втроем: радист, метеоролог и механик. Механик, который был заикой, часто пел, и они прозвали его Козловским. От него Женя научился заикаться. Я вначале не поверил, Думал это очередная «лапша на уши», а потом заметил, что и сам, разговаривая с Женей, начинаю заикаться. Уровень конформизма (обезьяний рефлекс) у меня не очень развит. Было нас 18, общался я со всеми одинаково, и все-таки… Заразная штука заикание…

Леша Фронштейн — начальник метеостанции с лета 1954 года. Наш полярный волк. Он из «Семеро смелых». Шестнадцатилетним мальчишкой по комсомольской путевки уехал в Арктику из Сочи в 1937 году. А в войну, когда немецкие подлодки уничтожили все наши метеостанции, а передача погоды стала стратегической информацией, он был инициатором одиночных зимовок. Его высаживали одного на какое-то место, и он сидел там если не весь год, то с марта по октябрь.

Сколько я не пытаюсь, не могу себе представить, как это происходило. И дело не в психологической нагрузке одиночества, ее я, пожалуй, сумел бы осилить. Дело в режиме работы. Как стать человеком-кошкой? Ведь метеосводки летом (в навигацию) идут каждые 4 часа. Нужно снять показания приборов, зашифровать их и передать в эфир. А кроме того, нужно погонять движок чтобы зарядить аккумуляторы, и приготовить еду, и починить одежду, и…

Наш Леша пошел бы далеко, если бы его не «подвел» младший брат, севший в 1939 по статье 58-10…

ПУРГА

     Что такое пурга? Обыденное явление на Севере. Но в моих воспоминаниях она всплывает как что-то живое, имеющее свой характер, вспыльчивый и буйный. Пурга напоминает мне больного с острым психозом. В памяти всплывает образ больной, с которой столкнулся во время своего студенческого дежурства: после криминального аборта у нее развился острый психоз. Втроем с дежурным врачом и медицинской сестрой мы с огромным трудом смогли уложить больную в постель и фиксировать простынями. Наши халаты оказались порваны, волосы растрепаны, руки исцарапаны, а у меня даже очки были разбиты. И все это сделала маленькая тщедушная женщина.

Я сижу в своей спальне-медсанчасти и перелистываю справочник по акушерству. Полина опять беременна и нужно решить, что с ней делать: не отправить ли ее на Диксон, а если да, то когда это сделать. В полуоткрытой двери появляется голова моего тезки Саши Артемьева только что пришедшего с метеоплощадки.

— Что ты Саня все грызешь свою науку? Ты и так у нас слишком умный. Сходил бы лучше подышал свежим воздухом. Погода — блеск! Штиль, полная луна и всего 15 градусов…

Сунув ноги без носок в унты, и накинув полушубок, я выхожу из дома и отправляюсь на посадочную полосу аэродрома. Снег поскрипывает под ногами. Чуть подернутая дымкой полная луна стоит над горизонтом и от нее по бескрайнему снежному полю как по воде мерцает лунная дорожка. Все плоское, ровное как стол, а гребешки снежных застругов, местами отбрасывающие тени в лунном свете, и ледяной купол Пири чуть правее полной луны создают впечатление фантастической декорации.

Останавливаюсь. Скрип снега прекращается и меня обволакивает тишина. Тишина такая, что начинаешь ощущать ее физически и кажется, что ты один во Вселенной, и хочется крикнуть или хотя бы кашлянуть, чтобы разрушить это белое безмолвие. В лунном свете хорошо виден замерший флюгер на метеоплощадке. Нигде никакого движения.

Вдруг в этой тишине возникает совсем слабый звук, напоминающий звон маленьких серебряных колокольчиков или хрустальных подвесок люстры. Я уже знаю — так звенят снежинки, ударяясь о заструги. Глаз еще ничего не видит, но звон усиливается. Потом появляются как бы струйки снега, стекающие с застругов. Они становятся все больше, начинают заплетаться в косы. Ветер усиливается. Вот он уже давит, бросает в лицо горстями сухого колючего снега. Начинается пурга…

Я возвращаюсь в дом под явственное завывание ветра. Его тоскливый вой чем-то напоминает собачий, и я даже оглядываюсь: где собаки? За домом вижу уже едва просвечивающие в снегу их спины. Чувствуя приближение пурги, они отрыли себе ямки, и улеглись в них, свернувшись калачиком.

Через полчаса, когда Боря Драпкин позвал меня обедать, он уже с трудом открыл двери, и мы будто попали в кипящий котел. Борис хватается за канат специально на случай пурги натянутый между домами, делает два-три шага и растворяется в пурге. До следующего дома ровно 50 метров, но не видна лампочка не только на коньке дома, но и на столбе стоящем посредине между домами. Встречный ветер сбивает с ног. Протоптанную тропинку перемело — никаких следов.

Я наклоняюсь к ветру градусов на 45, «ложусь» на него и иду не пользуясь канатом. Почти на голову выше Бориса, здоровый молодой мужик, — неужели я не смогу одолеть этот ветер! Добираюсь до второго дома, потом до третьего. Чтобы попасть в кают-компанию, нужно свернуть налево. По-прежнему не видно ни зги и плюнув на самолюбие, я нащупываю спасительный канат.

Пришедший с очередного метеосрока Толя с удивлением сообщает:

— Такого циклона еще не было: ветер 43 метра в секунду. Но температура почему-то падает. Утром было 15, а сейчас уже 27.

И есть чему удивляться. Ведь, как правило, когда начинает дуть, температура повышается.

Но я не удивляюсь, я уже дважды пережил такое исключение из правил прошлой полярной ночью, когда я из-за жары в комнате

ложился спать в чем мать родила, а просыпался в спальном мешке, когда замерзала вода в графине и чернила в ручке…

Да, я все это уже пережил и меня больше волнует организация питания на завтра и последующие дни.

— Кашу я сварить успела после завтрака, а вот компота не будет — вода то не закипает! — жалуется мне повариха Нина Левашова.

Нина, как и Толя с Борей, зимует первую полярную ночь. К своей работе она относится очень ответственно и мне приходится ее успокаивать.

— Считай, Ниночка, что у тебя отпуск. Ходить на кухню, пока такой ветер, не стоит. Воду не вскипятишь, наша печь на этот ветер не рассчитана. Получай консервы, хлеб и все, что можно разогреть в комнатных печках. Короче: готовь на завтра сухой паек.

Сухой паек был и завтра, и послезавтра, и после послезавтра… Пять дней мы грели консервы и хлеб, кипятили чай, засунув банку прямо в топку наших комнатных печек. На кухню и в кают-компанию никто не ходил. А в остальных помещениях было не выше минус 5 градусов.

Все свободные от вахты лежали в спальных мешках, и только дизелист Коля Сальников каждое утро бежал в свою дизельную, «давал свет» и уговаривал нас приходить к нему погреться — возле дизелей было плюс 2-3. А метеорологи  каждые 6 часов, вернувшись с площадки, пугали нас: ветер — 40, мороз — 35; или ветер 35, мороз — 40. И мечтали о том времени, когда на площадке останутся только приборы, а шкалы с показаниями будут в рубке.… Но пока это только мечта, с вахтенным должен был ходить кто-то для страховки. Белому медведю и мороз, и ветер — трын-трава, собак в такую погоду не дозовешься, а таскать, кроме фонаря, еще и винтовку — это уже слишком. Потом, согревая руки над электроплиткой, они шифровали «погоду» и передавали ее по телефону вахтенному радисту. Благо Женя Прокопенко вопреки мнению начальника зимовки настоял на том, чтобы провести телефон. И радист, тоже грея руки над плиткой, выстукивал морзянку на Большую землю. А все остальные молились, чтобы пурга не порвала телефонный кабель и не заставила носить «погоду» в руках за 100 метров. И не повредила бы антенну или мачты потому что в такую пургу мы просто оглохли бы и онемели, но я, отвечая за технику безопасности не допустил бы ремонтных работ.

Не помню точно, 6 или 7, а может быть, и 8 раз за три полярных ночи перенес я такое стихийное бедствие, но хорошо помню, что первая такая пурга длилась целую неделю и после нее мы дополнительно обшивали наши щитовые дома рубероидом и вагонкой, но от этого было мало проку.

Расскажу еще один занятный случай, связанный с пургой.

Илья Павлович Мазурук, очень любивший давать всякие хозяйственные советы, в один из приездов в октябре 1953 года, сказал нашим метеорологам только что кончившим утеплять двери своего дома:

— Что же вы, ребятки, сделали! Почему у вас двери открываются наружу? Ведь наметет сугроб — не выберетесь.

— А теперь-то нам что делать? Неужели дверь переставлять, — спросил его Саша Артемьев.

— Зачем же переставлять. Материал у вас есть — сделайте тамбур с дверьми внутрь; и теплее будет, — посоветовал Илья Павлович.

Так они и сделали. Только до первой пурги не успели тамбур как следует законопатить. И за 6 часов — от одного до другого метеосрока — в этот тамбур надуло столько снега, что ни наружную дверь внутрь, ни внутреннюю наружу открыть уже было невозможно. И пришлось метеорологам и мне, жившем тогда в одном с ними доме, 7 или 8 месяцев лазить через люк угольного бункера и терпеть насмешки: заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет…

ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

     Удивительное это время — полярная ночь. И почему-то она короче полярного дня. На полюсе полярная ночь 170 суток, а сплошной день — 186 суток. В Нагурской они немного короче, но и тут сплошной день длиннее ночи — 139 и 145 дней.

Полярную ночь ждут, к ней готовятся, но она приходит всегда неожиданно. Сначала просто кажется, что это пасмурный день или что ты спутал время. Но сколько бы не ждал рассвета, его все нет и нет, как нет и зари, розовеющей на востоке. И если не пуржит и ясное небо, целый день видны звезды. Эта психологическая зависимость от часов на Севере столь велика, что я как открытие воспринял судовые часы, на циферблате которых не 12, а все 24 часа.

Для полярных путешественников прошлого, которые не знали самолетов, а тем более, атомных ледоколов, полярная ночь была страшным испытанием. Они оставили многочисленные воспоминания, но только у Нансена можно прочесть прямо таки оды полярной ночи.

— «Полярная ночь, ты похожа на женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мраморной холодностью… Твои развевающиеся в пространстве, черные как вороново крыло локоны усыпаны сверкающими кристаллами инея… Чистая, мраморнопрекрасная и гордая, ты носишься над замерзшим морем; серебристый плащ на твоих плечах сотканный из лучей северного сияния, развевается на темном своде неба.» Или: — «Ничто не может быть прекраснее полярной ночи. Фантастическое зрелище, разрисованное тончайшими тонами, какие может придумать воображение. Это точно расцвеченный эфир: все переходит одно в другое; не видишь, где один тон начинается и где другой кончается, и, однако, все они существуют. Формы нет: то лишь тихая дремлющая музыка цветов, далекая, бесконечная мелодия на немых струнах».

Фантастика полярной ночи и в искристом блеске снега, и в глубоких тенях застругов и торосов, и в серебристой вуали тумана, и в невероятной бездонной глубине звездного неба. Но самое волшебное украшение полярной ночи — северное сияние. Первый раз, увидев его, я даже огорчился — скучное зрелище — мерцающее пятно похожее на большое облако в дальнем отсвете стоящего где-то далеко за горизонтом солнца. Я даже хотел уйти домой, но Саша Артемьев удержал меня:

— Судя по магнитометру, сияние сегодня будет очень мощное. Подождем немного, Это может быть очень интересно.

И действительно, вдруг все изменилось. «Облако» вспыхнуло, стало ярко малиновым, а из него как бы образуя корону, взметнулись к зениту фиолетовые и розовые лучи. От этого зрелища невозможно было оторваться, и я все смотрел и смотрел на эти безумные пляски, вспышки всех цветов и оттенков.

Саша стоял рядом и смотрел на сияние так же заворожено, и я подумал: где же эта знаменитая грань между физиками и лириками? Ведь еще вчера он рассказывал мне что «сияют» заряженные энергией частицы в атмосфере, что энергия эта от солнца — сияний больше в годы солнечной активности по известному 11-летнему циклу. А «пояс полярных сияний», идущий через Северную и Новую землю, а вовсе не через Северный полюс, в годы высокой активности сдвигается к югу. И, вообще, — хотя сияние и «северное» его можно увидеть даже на экваторе, правда, очень редко…

Не мешают ли Саше эти «физические» знания воспринимать сияние так как воспринимаю его я — как некое чудо природы?

Я нередко и сейчас раздумываю над тем как мое сочувствие больному отличаются от этих же чувств, испытываемых не врачом. Ведь знание строения луны и того, что нога человеческая уже оставила свой след в лунной пыли, не мешает    романтикам и влюбленным любоваться ночным светилом…

За три полярных ночи я видел множество сияний. Все они не похожи одно на другое по формам, цветам, яркости. И все они прекрасны! Но самое большое впечатление на меня производили сияния напоминающие занавес, или, как его называют метеорологи, сияния типа «драпи».

Не буду искать слова, лучше приведу, как мне кажется самое красочное описание северного сияния из книги известного исследователя Арктики Георгия Ушакова «По нехоженой земле».

«На юге появился огромный широкий занавес. Крупные четкие складки украшали его. Он был соткан из неисчислимой массы плотно сомкнутых лучей. Волны то красного, то зеленого света, чередуясь, проносились по нему от одного края до другого… Полотнища занавеса то вспыхивали, то тут же бледнели. Казалось, что он плавно колеблется». Или: «На западе я увидел два гигантских луча, поднимающихся из-за горизонта и занявших четверть небосвода. У основания их цвет был молочно-белым и резко выделялся на темном небосводе. Форма гигантских лучей напоминала старинные двуручные мечи. Сквозь них местами просвечивали звезды, и, казалось, что какой то искусный мастер затейливо украсил эти дорогие мечи алмазами. Как завороженный наблюдал я за волшебными мечами. Они то сближались, то удалялись друг от друга, словно какой то великан, скрывшись за горизонтом, держал их в руках и сравнивал который лучше».

А вот как писал о полярном сиянии Фритьоф Нансен.

«Оно прекраснее всего другого в своей дикой игре, прекраснее даже румяной зари, но не несет оно вести о дне грядущем. Моряк по звездам направляет свой путь; могло бы и ты, северное сияние, оказать пользу, выводя заблудившегося странника на дорогу. Но продолжай свою пляску и дай мне наслаждаться тобой; перекинь мост между настоящим и грядущим и позволь мне уноситься в мечтах. О, ты, таинственный свет, что ты такое и откуда ты исходишь? Но к чему спрашивать? Разве не довольно изумляться твоей красоте.… Это — жизнь, расцветающая среди сияющей ночи».

Перечитывая эти поэтические описания и вспоминая собственные ощущения, я раздумываю: не результат ли это, так сказать, скудности фона. Когда все бело, или все черно, а пуще того — когда все серо, все эти «фейерверки» природы воспринимаются  удивительно остро.

Хорошо помню, как не мог оторвать взгляд от бледно-желтого размером с ноготь полярного мака и голубеньких еще более мелких цветков камнеломки. На ЗФИ растет всего 13 видов растений, кроме этих двух цветочков только мхи и лишайники, и, естественно, мне они показались такими же прекрасными как розы или гладиолусы.

Но вернемся к полярной ночи. Временами она действительно была фантастически прекрасна, но она совсем не казалась мне такой «огромной», она не давила на меня. Ведь, в конце концов, в нужный момент зажигался свет, — электричество или лампа-трехлинейка, — и наступал «день»… Нансен же, который провел в высоких широтах тоже три полярных ночи писал: «Она не произвела на меня никакого влияния, способного в каком-нибудь отношении состарить или ослабить: напротив я помолодел…»

Все мы дети природы и связаны с нею тысячами незримых нитей, но наша «климатозависимость» очень индивидуальна. Судьбы забрасывала меня в разные места. Бывали случаи, когда за сутки двое я пересекал 5-6 часовых поясов или 30-40 градусов широты и не чувствовал при этом абсолютно ничего. И таких людей немало. Но большинство при такой нагрузке буквально болеют, пока не адаптируются к новым условиям.

Я не помню, чтобы кто-то из моих товарищей по зимовке «болел» ночью. А вот полярный день многие переносили с большим напряжением. В полярную ночь достаточно потушить свет.… А в полярный день они завешивали окна, делали специальные пологи над кроватью и все равно мучались бессонницей.

БАЗАР

Конечно, речь пойдет не о рынке, а о базаре птичьем. По свой многоцветности, шумности, хаотичности он действительно напоминает восточный базар каким я видел его где-нибудь в Дамаске или в Мадрасе.

Птиц у нас на земле Александры было сравнительно немного. Да и чему удивляться. Ведь если и были когда-то на косах острова гнездовья, то с появлением аэродрома и особенно своры собак, гуляющих сами по себе все лето, они не могли сохраниться. Скалистых же массивов, недоступных собакам, а в естественных условиях песцам, которые по льдам нередко забредают на острова, на земле Александры нет. За то на мысу Гранта и в бухте Тихой на ЗФИ есть огромные птичьи базары, где временами собирается до миллиона птиц.

Первый раз я побывал в бухте Тихой с Ал. Кашем в марте 1954 года. Бухта образована с одной стороны скалистыми склонами острова Гукера, под которыми расположена на берегу полярная станция, а с другой — гигантской скалой Рубини-Рок, названной английским полярным исследователем Э. Джексоном в честь Рубини — известного европейского тенора конца прошлого века.

Даже на расстоянии около километра черно-коричневая базальтовая скала смотрелась грандиозно. Она напоминает утюг или огромного моржа, лежащего на берегу закрытой льдом бухты и казалось, что он только и ждет когда бухта освободится ото льда и он сможет нырнуть в ее глубокие воды. А то, что глубина бухты достаточно велика не было сомнений. Среди ровного ледяного поля стояли несколько «отелов» — айсбергов высотою 25-30 метров. А ведь это лишь 1/8 истинного размера айсберга; 7/8 его скрыты под водой.

Конечно же, в марте никаких птиц не было — базар еще не функционировал. Ведь полярные птицы питаются исключительно рыбой и планктоном и прилетают в Арктику только в мае, когда появляется чистое ото льда море. Здесь, на недоступных птичьим недругам местах они производят и выращивают потомство, а осенью улетают на юг, чтобы в следующем мае вернуться на родные места.

Когда я прилетел на Тихую второй раз в конце июля, базар был в разгаре. В эти дни нашим гостем был Игорь Павлович Рубан — единственный в то время художник писавший Арктику.

Это был довольно щуплый мужчина лет пятидесяти. Помню его прищуренные глаза за толстыми стеклами очков, треух с всегда опущенным козырьком, короткую трубку с изогнутым чубуком, которую он постоянно мусолил в углу рта.

Говорил Игорь Павлович мало, а писал истово. Взявшись за кисть, он мог часами, не останавливаясь делать один этюд за другим. При этом он не менял место, а лишь поворачивался на камушке, служившем ему креслом, в разные стороны. Я взял на себя роль его охранника, так как впечатление о нем было, как о человеке, который будет продолжать с увлечением делать свое дело даже в то время когда медведь будет жевать его ногу. Лишь бы руки были свободны…

Я сводил Игоря Павловича на выходы базальта, которые смотрелись как дело рук какого-то строителя великана — большая площадка покрытая правильными шестигранниками плит и столбов. Показал ему и скелет кита, лежащий в километре от берега и со всей очевидностью демонстрирующий, что острова медленно, но верно поднимаются из океана. Дважды мы летали на остров Георга, где и купола больше нашего «Пири», и скальные выходы помощнее, и есть большое лежбище моржей, о которых я обязательно расскажу. А вот бухта Тихая, как мне показалось, привлекала И.П. значительно меньше чем меня. Я спросил его об этом и был очень удивлен его ответом.

— Каждому свое, — сказал И.П., глядя куда-то в сторону. Я люблю писать просторы, а не портреты. Тут на Тихой как-то все зажато. И экзотики слишком много.

Бухта была свободна ото льда, только несколько белоснежных айсбергов как табунок лебедей виднелись на ее глади. Громада скалы мрачно возвышалась из зеленовато-голубой на ярком солнце воды. А над нею, казалось, висит снежное облако. Я взял у командира вертолета Гриши Латкина бинокль и навел его на скалу. Стало видно, что «облако» это десятки тысяч носящихся в воздухе птиц, Белые крапинки их грудок усеивали отвесные стены скалы. Захотелось рассмотреть все это поближе, и я попросил Гришу посадить вертолет поближе к Рубини.

Пока мы сдавали на Тихую почту, пока, как сейчас принято говорить, проводили бартер кинофильмов — обязательный ритуал при контакте зимовок, морских судов и других коллективов, — И.П. успел сделать два эскиза. Мы погрузились, и через мгновение МИ-4 был в воздухе. Кстати, для меня так и осталось загадкой почему в те годы вертолеты взлетали с места, вертикально, а сейчас, — мне иногда приходится летать на вертолетах санитарной авиации, — они взлетают «по самолетному» делая пробежку. Пилоты, увы, могут только сослаться на требования инструкции…

Мы облетели скалу, причем командир старался держаться от нее подальше, чтобы какая-нибудь птаха не попала под винт, и приземлились метрах в 150 от нее с относительно пологой ее стороны. Отсюда хорошо были видны и птицы сплошной массой облепившие скалу в некоторых местах, и те тысячи, что носились в воздухе.

Здесь были и кайры с белой «манишкой» и черным «фраком» спинок и крыльев, этой своей «одеждой» напоминающие пингвинов, и крупные белоснежные чайки, и еще более крупные в сероватом оперении олуши. Иногда в поле зрения попадали тяжелые пестро одетые гаги, большие моевки — белоснежные в сером «плаще», с черными кончиками крыльев и легкие крачки в черной «шапочке» с ярко красным клювом и хвостом поразительно похожим на хвост ласточки.

Шум от криков и от крыльев был оглушительный. Пожалуй, он даже перекрывал шум двигателя вертолета. Среди этого гула временами были слышны отдельные звуки, напоминавшие то ли собачий лай, толи скрип пилы и еще что-то совсем невообразимое.

Я хотел подойти к скале поближе, но на меня стало сыпаться такое количество птичьего помета, что я решил отказаться от этой затеи. А тут еще встречный ветерок принес от скалы тяжелый удушливый дух гниющего гуано.… В довершение мои спутники заставили меня чиститься, а потом всю дорогу до Нагурской нарочито тянули носами и брезгливо морщились.

Соскабливая помет со своей куртки, я думал о том, как выглядят ребята с Тихой после того как возвращаются из своих походов на скалу за яйцами и гагачьим пухом. Расспрашивая их я как-то не поинтересовался этой «фекальной» или «гуанной» стороной дела. Что же касается защиты от защищающих свои гнезда обитателей птичьего базара, то тут дело оказалось не таким уж простым.

Птицы на базарах живут и защищаются коллективно и удары клювов и крыльев птиц, отгоняющих от своих гнезд расхитителей, бывают очень опасны. Обязательны толстая шапка и перчатки, желательны так называемые очки-консервы и маски, защищающие лица.

Кто-то мечтательно говорил о противогазе.… А по моим собственным впечатлениям нужен еще и плащ от «фекального» дождя. За то и «улов» бывает прекрасным, а свежие яйца в условиях зимовки очень уж хороши. Только брать их нужно в самом начале яйцеклада. Тогда птицы успевают, и снести новые яйца и высидеть птенцов.

СОБАКА — ДРУГ ЧЕЛОВЕКА

Виталий Бианки, Сетон-Томпсон, Джек Лондон, наконец, — разве можно после них пытаться написать что-нибудь о собаке. Я никогда не был «собачником», не имел удовольствия постоянно наблюдать за этим удивительным животным — самым давним спутником и другом человека. А здесь, на севере я на протяжении трех лет жил среди собак, изо дня в день наблюдал их повадки.

Дружок. Пушистого вислоухого архангельского щенка привезли на зимовку пилоты. Ребята рассказывали, что когда Илья Павлович Мазурук принес его в кают-компанию, как торжественно называли маленькую и тесную тогда столовую, и вручил его Анне Стороженко со словами: «Вот вам защитник от медведей», это прозвучало так нелепо, что все громко расхохотались.

Но прошел год, и щенок превратился в здоровенного кобеля, черного как смоль, с небольшой белой подпалиной на животе. Хотя он был взят не из питомника, а просто подобран на улице, генетика у него оказалась потрясающая. В этом псе обращало на себя внимание, прежде всего чувство собственного достоинства. Он никогда не брал пищу из рук, ел только из собственной миски. Дружил он не со всеми, а по выбору, причем с его выбором нередко нельзя было не согласиться. Когда он хотел пообщаться — становился поперек протоптанной в снегу дорожки-траншеи, по которой мы бегали из дома в дом, и не пускал тебя до тех пор, пока ты не уделил ему внимание. Он отворачивал голову и подставлял шею, чтобы ее почесали и это было знаком полного доверия и даже подчинения, потому что какой же зверь подставляет самое уязвимое место. А ведь он был отнюдь не домашним псом. Даже в самую страшную пургу, в 40-градусные морозы я не помню случая, чтобы он зашел в дом, как это постоянно пыталась сделать его «супруга» Нелли и многие из их многочисленного потомства. За два с половиною года я всего два или три раза видел его в коридоре метеостанции или в тамбуре новой кают-компании. Для ночевки он просто отрывал ямку в снегу и сворачивался в ней клубочком.

Он шел на медведя сразу и бесповоротно, не испытывая, по-видимому, при этом никакого страха. Он всегда умудрялся забежать сзади и схватить мишку «за штаны» и тут же отскакивал, причем именно в ту сторону, куда медведь поворачивался задом. Сила его челюстей была огромной. Вначале я был уверен, что пес не может прокусить толстую медвежью шкуру. Ведь со 100-150 метров пуля из охотничьего карабина только-только ее пробивала и не проникала даже в мышцы. Уложить медведя с этого расстояния можно было только из боевой немецкой десятизарядки. Потом, снимая шкуру, я не раз убеждался, что клыки Дружка прокусывали ее насквозь.

Ловкость и быстрота реакции этого пса тоже не раз вызывали наше удивление. Весной 1954 года я сам видел, как он один «держал», то есть не давал уйти, заставляя садиться, сразу троих: медведицу с полугодовалым медвежонком и пестуна — годовалого медведя, который иногда все еще ходит за матерью.

Родоначальник всей нашей собачьей своры он был удивительным воспитателем.

Привезенная вскоре после Дружка остроухая белая сученка Нелли первый раз ощенилась осенью 1953 года. Шестеро мохнатых курносых щенков значительно больше похожих на отца в двухмесячном возрасте еще не имели своих имен и дружной компанией жили в угольном бункере возле столовой.

Дружок «посадил матерого медведя возле метеоплощадки и подал голос, призывая нас прийти и покончить со зверем. Первым услышал «охоту» Коля Сидоров, только что вернувшийся со «срока».

— Ребята, Дружок зовет, — услышал я его возглас из коридора и, сунув ноги в унты и, накинув полушубок, схватил винтовку и бросился на шум. Мела низовая метель, и метрах в 30 видно было с трудом. Медведь сидел возле флюгерного столба, и ревел, размахивая передними лапами. Дружок крутился вокруг медведя метрах в двух-трех и громко лаял пока не увидел нас. Потом он только рычал, а как только мишка поднялся и попробовал прыгнуть на Дружка, тот тут же оказался сзади и тяпнул медведя за «штаны». Мы с Николаем выстрелили одновременно. Медведь осел и завалился на бок. С некоторой опаской мы подошли и стали рассматривать трофей, совершенно забыв истинного триумфатора этой охоты. Позже, обсуждая подробности, мы пришли к выводу, что Дружок мог бы держать медведя и сутки и двое. А ведь медведь был очень крупным, весом не меньше 700-800 кг. На его голове и на спине шерсть была совершенно белой, а густые длинные «штаны» на задней поверхности передних и особенно задних лап отливали желтизной. Огромные, длиннее указательного пальца желтые клыки были изрядно стерты. На его морде от угла пасти к глазу виднелся рубец — след боев за самку или результат схватки с моржом…

От рассматривания этого «хозяина Арктики» нас отвлекло повизгивание. Обернувшись, мы увидели, что Дружок, сбегавши на зимовку, гонит перед собой по тропинке весь выводок щенят. Сзади трусит Нелька, не вмешивающаяся в события, но, видимо, беспокоящаяся за своих малышей. Дружок лапами и носом стал подталкивать щенят к медвежьей туше. Те сопротивлялись, норовили убежать, но он догонял их, возвращал назад и не успокоился до тех пор пока они не забрались на медведя и не начали теребить его.

Мы с удивлением смотрели на эту сцену: огромный, не менее трех с половиною метров медведь, урчащие, теребящие его совсем маленькие щенки, слизывающая кровь Нелька и стоящий на страже, как изваяние Дружок…

Когда щенки подросли, я несколько раз наблюдал «учебные охоты». Молодые псы окружали медведя, облаивали его, а Дружок, руководивший такой охотой, не только использовал свой обычный прием, хватая медведя сзади, но и успевал куснуть своих отпрысков, если они недостаточно активно участвовали в травле.

У каждой собаки свои повадки. Нелька, например, почти никогда не участвовала в охоте. Но делала она это как-то очень хитро. Когда Дружок и вся свора травили медведя, она могла бродить поблизости, поглядывая на схватку и всем своим видом как бы показывая: «сейчас я вам не нужна, вы справитесь и без меня; но если я вдруг вам понадоблюсь, я здесь и готова прийти вам на помощь».

Барсик и Барсиха — парочка и статью и повадками больше всех похожая на отца. Они отличались только излишним свободолюбием. Летом они нередко исчезали на 2-3 дня, то ли гоняя забредающих на архипелаг по льдинам песцов, то ли охотясь на нерпу или на чаек. Однажды их не было целых 22 дня. Мы уже не рассчитывали их увидеть; думали их унесло на льдине в море. Но на 23 день они появились — кожа и кости, едва передвигая ноги. Где они провели эти три недели? Чем питались? Как смогли вернуться на зимовку? Мы отпаивали их сгущенкой, кормили фаршем из медвежатины и дней через 10 они вполне вошли в норму.

Матрос — рослый, как и Нелька белый пес с черной звездочкой на груди и с черными же очками. Он отличался какой-то странной тягой к воде. Кличку свою он получил после того как был обнаружен плавающим по озеру на доске. Вероятно, это первое в его жизни путешествие так ему понравилось, что он каждый раз норовил забраться в кунгас, на котором перевозили грузы с пароходов.

Пожарник — пес, научным языком говоря, с очень слабым поисковым рефлексом. Уже маленьким щенком он предпочитал вздремнуть, а не ползать и вынюхивать все вокруг, как делали его братья и сестры. При этом, судя по всему, он был вполне здоровым и рослым кобелем. Повзрослев, он стал, как сейчас принято говорить законченным «сачком», хитроумно увиливающим от любой работы. А прозвище «пожарник» он получил потому, что 40 лет назад оно было синонимом сегодняшнему «сачек».

Ездовые собаки. Я вспомнил о них в дни «оттепели», когда спорил с приятелем о достоинствах и недостатках «Одного дня Ивана Денисовича«. Он — приятель — обратил внимание на то, как Солженицын описал «пафос труда» забитого и потерявшего человеческий облик зэка. А я вспомнил при этом ездовых собак, премудрости обращения с которыми меня учил каюр экспедиции Арктикпроекта дядя Вася.

Как я уже говорил, наши, как и большинство северных собак, все лето были в «отпуске» и пользовались полной свободой. Но как только первый снег забелил грязь вокруг домов, собаки были посажены на прикол. Исключительно точное определение: собака привязывается к вбитому в землю колу, причем, каждая — к своему, и желательно цепью или тросом. Если приходится пользоваться веревкой, то с помощью палки, один конец которой привязан к колу, а второй к ошейнику — чтобы нельзя было перегрызть веревку.

После 2-3 месяцев полной вольницы такая «прикольная» жизнь для собак непереносима. Они буквально бесятся, рвутся с привязи, грызут и нередко перегрызают и ремни и даже тросы.

Зато, когда через 2-3 недели, утрамбованный ветром снег превращается в «наст» хорошо выдерживающий нарты, и впряженных в них собак, они тянут груженые нарты с таким усердием, будто получают от работы огромное удовольствие.

А работа эта бывает изнурительной и даже жестокой. Увы, не до всего можно догадаться самому. Дядя Вася не сказал нам, что собакам нужны чулки. Да, да! Настоящие кожаные чулки. И не в морозы, когда они, свернувшись и прикрывшись хвостом, спят на снегу и выгрызают намерзший между пальцами лед, а поздней весной, когда ослепительное полярное солнце подтапливает снег и его верхняя слежавшаяся корочка начинает резать подушечки собачьих лап. Как мне было жаль этих добрых зверюг когда я впервые увидел кровь на следах. Я даже пытался бинтовать их натруженные раненые лапы, но псы, как только им давали минутный отдых, зализывали ранки на лапах…

Мы едем с дядей Васей на нартах, везем экспедиционный груз к самолету. Собаки, напрягаясь изо всех сил, повизгивая тянут постромки, Вдруг Вожак, такой же как наш Дружок мощный калымский пес, не прекращая бега, вонзает клыки в загривок рядом бегущей собаки. Эта собака, наш знаменитый Пожарник, отданный в обучение. Пожарник пробует огрызнуться, получает еще одну трепку и продолжает бежать в упряжку.

— Чего это он? — спрашиваю я дядю Васю.

— Бездельников и хитрюг учить надо, — усмехается каюр. — Вот посмотри, доктор, — говорит он, и, наклонившись вперед, берет в руку постромок, идущий к лямке Пожарника. Оказывается собака прилагает к постромку ровно столько усилий, сколько нужно, чтобы он не провисал, хотя и кажется, что тянет не хуже других. Дядя Вася тянет постромок, тот легко поддается, вскоре пес оказывается у самых нарт, получает хорошую затрещину и на какое-то время припускает во все лопатки.

— Вожак, — он все чует. Вот и «учит» их, когда надо, — назидательно говорит дядя Вася и раскуривает свою удивительно короткую трубочку — «носогрейку».

Еще одна запомнившаяся мне «собачья» история. О ней я часто вспоминаю за рулем автомобиля.

Многим водителям, вероятно, знакомо это чувство. Едешь спокойно, но вдруг тебя кто-то обгоняет. И нога тут же, сама собою нажимает на акселератор. Догнать, обогнать — это ведь собачий рефлекс.

Во время спасательных работ, о которых я еще расскажу, мы ехали на нартах с дядей Васей по ледяному куполу земли Георга. Тяжело груженные нарты, рыхлый колючий наст; собаки проваливающиеся в снегу, «работавшие» почти без отдыха уже третьи сутки. Они отказываются тянуть, ложатся в снег. И тогда каюр отвязывает постромок и снимает лямку с Вожака.

— Вперед, Вожак, вперед, — говорит он псу и подталкивает его.

Вожак отбегает в сторону и призывно лая начинает вертеться у понуро лежащей упряжки. Собаки поднимаются, тянут постромки; мы помогаем им стронуть с места примерзшие, было, нарты. И вот они уже бегут — только успевай, — стараясь схватить за хвост, бегущего перед ними Вожака. А тот не убегает далеко, держит расстояние таким, что кажется, его вот-вот схватят…

Я очень уважительно отношусь к старому каюру. И бесцельно рассуждать что важнее — курица или яйцо, но в этот момент мне кажется, что хороший вожак — важнее, чем каюр…

Дружок погиб в феврале 1956 года. Он погиб не достойной смертью в схватке с медведем, а от случайной пули Коли Сидорова. Смерть редко бывает «умней», а смерть Дружка была совсем уж глупой. Николай добивал медведя, в котором уже сидели 2 или 3 пули и мог бы вовсе не стрелять, потому что медведь уже не мог поднять голову, а только изредка шевелил задней лапой. Он промахнулся и попал Дружку в спину…

Я занес Дружка в баню, недалеко от которой произошла трагедия, и осмотрел его. Рана была сквозной и почти не кровоточила, но когда Дружок пытался подняться, задняя часть туловища оставалась безжизненной — перебит позвоночник. Пес жалобно заскулил. Я не мог смотреть на него, слушать его повизгивание. Его взгляд, обращенный ко мне, будто спрашивал: «Что, доктор, мое дело швах?»

Борис Кобзев, стоявший рядом, даже не спросил меня, а только взглянув на лежащего на лавке Дружка, все понял и наотмашь ударил стоявшего тут же Николая…

Николай, с которым мы все не разговаривали дней десять, сам похоронил Дружка за метеоплощадкой.

ЭКСПЕДИЦИИ

     Большие и маленькие, длительные и короткие, экспедиции всегда были для нас не только новыми заботами, но, прежде всего, в определенной мере «развлечением»: новые люди, новые впечатления. Может быть я расскажу и об аэрофотосъемочной, и о геологоразведочной, и о киноэкспедиции «Ленфильма», проводившей у нас натурные съемки к «Двум капитанам». Но, прежде всего, наверное, нужно рассказать об экспедиции «Север-3».

Конечно, мы завидовали зимовщикам «СП-3» или «СП-4». Всеобщее внимание, слава, экипировка — куда там нашей, питание по специальным пайкам… И оплата — 100 р в сутки. Условия в сравнении с нашими — царские. Но одновременно мы испытывали гордость от своей сопричастности. Ведь без нас не было бы «СП». Да и ситуация для того времени была типичная — любой производственный рекорд был что называется «на плечах миллионов».

Для нас экспедиция «Север-3» началась страшной зимою 1953, когда мы спасали трактор, а потом лихорадочно возили бочки с горючим, строили новый дом — кухню и кают-компанию, способную вместить сразу 30-40 человек. И мы успели ко времени.

В конце марта 1954 прилетели первые самолеты: ЛИ-2, и «Аннушки» на лыжах и ИЛ-12 — на колесах. Не продохнуть. Собиралось одновременно по 10-12 экипажей, и готовящиеся к высадке зимовщики «СП-3», и синоптики, и даже официантка. Во всех помещениях стояли койки в два этажа, но многие из них не остывали: как только один вставал, кто-нибудь другой ложился спать. В кают-компании не успевал закончиться завтрак, как уже начинался обед.… Все чем-то занимались, а у кого дел не было, крутили пульку в метеорубке. Эта знаменитая пулька продолжалась, кажется по 2-3 дня подряд: игроки сменяли друг друга, принимая на себя полную ответственность и за выигрыш и за проигрыш…

Но несколько экипажей в это время вели поиск льдины для дрейфующей станции. Дело это достаточно сложное. Нужен многолетний паковый лед толщиною в 2,5-3 метра. Важны и размеры льдины — она ведь и аэродром, и ее расположение с учетом будущего дрейфа. А главное — нужен опыт.

Посадки на лед дело весьма рискованное, — под снегом могут скрываться трещины и ропаки… Поэтому за первую посадку на лед командир машины получал дополнительно 1000 р, а каждый член экипажа соответствующий процент от командирских. И это понятно и разумно — «плата за страх», как шутили летчики. Но вот за вторую посадку тоже платили, правда не 1000, а 800 р и над этим конечно все потихоньку смеялись.

«Финансовые отношения» — штука деликатная. Сегодня все кричат о коррупции, а ведь она была всегда.

Зашел ко мне однажды молодой парень. Представился: — Фурманов Валерий, бортрадист, племянник того самого.… Привез вам посылку из Москвы: банку засахаренных лимонов и нельму домашнего посола…

Познакомились, подружились и в непогоду, давшую передышку в полетах, пели под гитару, под нельму с лимонами, под антиобледенитель — спирт с глицерином, — которого в те времена было достаточно на каждом борту. Разоткровенничались, и я спросил у Валеры как ему, радисту с трехлетним стажем, удалось попасть в экспедицию, где за 3 месяца заработок будет больше чем за целый год на трассовых полетах Москва — бухта Провидения. И что же я услышал?

— Все достаточно просто, — нимало не смущаясь, ответил мне Валера; — джентльменское соглашение с начальником отдела кадров. Обязался отдать половину заработка.

— А если не отдашь? — поинтересовался я.

— Что ты! Тогда мне не видать больше ни экспедиций, ни ледовой разведки. Останется только трасса.

— Почему ты его не разоблачишь; ведь это черте что! — возмущался я.

— Система, — усмехнулся Валера. Выгонят этого, придет другой. Но меня самого наверняка выгонят еще раньше…

Поиски льдины, с учетом «платы за страх» первой посадки тоже имели свои сложности. А.Ф. Лактионов в книге «Северный полюс» (М. 1955) пишет: «… в поисках ледяного поля для станции СП-3 самолеты садились на дрейфующие льды пять раз, а для станции СП-4 — семь раз». Но на моей памяти это было совсем не так. Поиск затянулся дней на 10 и даже больше. Погода стояла хорошая и экипажи, ожидавшие «открытие полюса» в Нагурской уже смеялись, что льдина давно выбрана, а отцы-командиры все садятся и садятся; копилка то наполняется: 1000 р за первую посадку и 800 р за вторую…

Помню, как пришел в кают-компанию Женя Прокопенко и, заикаясь как всегда от волнения, радостно сообщил:

— Все, ребята! Завтра начнется высадка. Только что выводил на прямую связь Бурханова с Черевичным. И что вы думаете, он ему сказал? Только три слова: «Иван, кончай искать!».

Не знаю, сколько посадок было в действительности, но не 5 и не 10 наверняка…

И вместе с тем, вся эта шелуха не может заслонить реальные сложности экспедиции, ледового дрейфа и тех же посадок на лед.

«СП-3» была высажена в 4 км от полюса. Толщина льдины была не меньше трех метров, а длина около 2,5 км. Но это огромное ледяное поле просто игрушка в руках стихии. Ветры, течения, разница температур — сверху 30-40, а снизу — около 2 градусов — приводят к страшным сжатиям. Толстенный лед лопается и крошится как тонкое стекло, льдины залазят одна на другую, вздыбливаются пяти-семиметровыми торосами или, наоборот расходятся. Грохот при этом напоминает выстрелы. Несмотря на то, что я неоднократно читал об этом, первый раз, наблюдая картину торошения в Нагурской на западном побережье, я испытал страх, несмотря на то, что мы стояли на берегу и были в полной безопасности.… А если это происходит на дрейфующей льдине, рядом с домиком или палаткой!… Начинается великое переселение. Весь лагерь или его часть приходится переносить на новое место…

Игорь Цигельницкий — метеоролог с «СП-3», проживший у меня несколько дней, рассказывал, что им пришлось за год дрейфа перебазироваться 4 раза. И если бы не автомашина и маленький трактор, и особенно вертолет, им бы несдобровать…

Снимали «СП-3» тоже с большими сложностями. Аэродром, например, удалось найти только в 40 км от остатков льдины, на которой начался дрейф. Не знаю, сколько пришлось увозить, но завозили-то все через нас, и это был не один десяток тонн: и домики, и палатки, и огромное количество разного оборудования, и машина, и трактор, и даже пианино…

С 9 апреля 1954 по 19 апреля 1955 года станция «прошла» 2000 км. Хотя по прямой переместилась только на 825 км — все остальное — причудливые зигзаги и даже петли ледового дрейфа.

Перескажу еще одну забавную историю, связанную с «СП-3» и с моим коллегой Владимиром Воловичем.

Он, как и я, исправно совмещал обязанности врача с помощью товарищам в научных и хозяйственных работах, а кроме того, обладая общительным характером, был еще и своего рода массовиком-затейником. Кстати, пианино было привезено на станцию «под него». Он же, как рассказывали пилоты, послужил объектом довольно злой шутки.

Началось с того, что радисты состряпали на его имя радиограмму такого содержания: «Институт Гигиены питания просит вас организовать забор материала для изучения деятельности желудочно-кишечного тракта в условиях полярной станции».

Получив эту радиограмму, доктор отнесся к ней с полной серьезностью, и развил бурную деятельность. Согласно своих обязанностей он составлял еженедельное меню, специальным образом разнообразил продукты питания. Но как изучать деятельность?… Нужно собирать пробы кала. И он стал систематически собирать их и упаковывать в банки, снабжая подробными пояснениями при каком меню этот кал «образовался». Эту часть своей деятельности он вел тайно, хотя конечно все 22 его спутника о ней знали и до времени не подавали вида, ожидая развязки этой грандиозной «покупки».

Через несколько месяцев, когда «проб» накопилось 2 или 3 ящика, доктор обратился к кому-то из командиров машины, прилетевшей на станцию.

— Командир, мне нужно отправить в Москву посылку. Возьмете?

— Нет проблем, — ответил командир, — отдайте ее второму пилоту.

— Спасибо. Но там несколько ящиков, — желая быть точным, добавил доктор.

— А что у вас там такое? — удивился командир. Для медвежьей шкуры — много; консервы в Москву слать с полюса глупо…

Владимир замялся, придумывая, что бы ответить, ведь разговор происходил в кают-компании, но тут кто-то из присутствующих не выдержал и сказал:

— Да у него там г… в баночках.

— Г… ? — удивленно переспросил командир. — А что, в Москве уже своего г… нехватает?!

Дружный хохот окружающих был концом этой истории.

Кстати, суровость погоды вблизи полюса значительно меньше чем на ЗФИ или на Северной земле. Ведь и через лед океан все согревает. И не даром полюс холода далеко от полюса географического, — за 3000 км от него, на 63 градусе северной широты в Оймяконе, где средняя температура января 51, а не 40 мороза. И пурги на полюсе бывают реже и короче. Например, за два года дрейфа «Г. Седова» было всего 9, и длились они не дольше 6-7 часов. А в июне температура на полюсе такая же, как в Ленинграде!

Вот две выдержки из моего дневника, относящиеся к «СП-3»

«14.04.55. С СП-3 прилетели Цигельницкий и Канаки, остальных должны вывести до 20.04. Льдина уперлась в прибрежный Гренландский лед и дальше ей дрейфовать некуда. Игорь очень интересный собеседник, о «СП» рассказывает очень скромно, признает, что там только страшновато: вдруг треснет прямо под койкой. Да и то — можно убежать. А в остальном намного легче, чем у нас. За год они перебазировались только 4 раза»

«19.04.55. Двое суток свирепствовала пурга. Ветер был до 36 метров в секунду, и даже будку стоявшую в 10 метрах от дома порой не было видно. Игорь Ц. — он ведь первый год в Арктике — страшно удивился: у них на СП-3 ветер не бывал больше 20 метров»

Вот вам, друзья и история глазами современника. Лактионов, преувеличивая опасность на СП, пишет о 7 перебазировках, а у меня в дневнике, со слов тамошнего гидролога — 4. А академик Д. Щербаков, например, в своей книге «На самолете по Арктике» (Л.1956) так описывает свое посещение а/п Нагурская, называя нас «временной базой экспедиции»

«Расторопный начальник базы А. Курочкин, устраивает всех на ночевку. Обращаю внимание на надписи, запрещающие удаляться от домов более чем на 200 шагов: место нередко посещают белые медведи, весною исхудалые и голодные. Следы их недавних посещений — три маленьких медвежонка, оставшиеся от убитых медведиц; они теперь живут при базе вместе с собаками».

Читаю и удивляюсь: зачем понадобилось почтенному академику придумывать эти «надписи», которых никогда у нас не было…

В заключение, вероятно, следует объяснить, что экспедиция» Север-3″ кроме высадки дрейфующих станций «СП-3», о которой я рассказывал и «СП-4», дрейфовавшей значительно восточнее, включала еще большой комплекс работ. В то время они были засекречены, но сейчас ясно, что шли подготовительные работы для плаванья в Ледовитом океане атомных подводных лодок. Проводила эти работы группа из АН-2. Самолеты были специально оборудованы. Они садились на лед, прорезали полыньи, измеряли толщину льда, течения, а главное — глубины. В результате, например, был открыт подводный хребет им. Ломоносова, идущий от мыса Челюскина почти до полюса.

Кстати, с одной из этих «Аннушек» приключилась беда. Началось с того, что прервалась радиосвязь, которую самолеты постоянно поддерживают с «землей». Через 2-3 часа начались поиски. Записи, к сожалению, не сохранились, но как мне помнится, нашли их только в начале следующих суток и через 2 часа они уже были у нас. Вот что с ними произошло.

Кроме гидрологических исследований в их задачу входило испытание новой техники. Их машина была оборудована реверсом — реверсивным винтом. Дело в том, что при посадке самолету нужно большее расстояние, большая длина посадочной полосы, чем при взлете. Ледовые площадки выбрать бывает трудно. Особенно если место точно определено. Смысл реверса в том, что в определенный момент лопасти винта так поворачиваются, что он из тянущего становится толкающим и таким образом тормозит машину. Я, естественно, не знаю деталей, но происходить это должно уже на земле (на снегу, эти самолеты на лыжах), а произошло в воздухе. К счастью — в нескольких метрах от земли… Машина грохнулась и почти сразу же загорелась. Все успели выскочить, но кто в чем был, то есть без верхней одежды. Конечно, не успели вытащить ни продукты, ни аварийную радиостанцию.… Более суток на ветру, без  одежды и еды… Ран и переломов не было, а вот без обморожений не обошлось; к счастью не инвалидизирующих…

Еще несколько выписок из моего дневника.

«1.04.54. Профсоюзное собрание. Как профорг я ставлю надоевший всем вопрос об авралах. Когда они будут оплачиваться?

Курочкин: — бросьте все эти меркантильные разговоры! Все это самообслуживание.

Я: — разгрузки, перегрузки продуктов, угля — может быть действительно самообслуживание. Аврал с трактором — тоже; сами утопили, сами и вытащили. А строительство четвертого дома, а 10 тысяч бочек бензина? Это что, тоже самообслуживание?

Курочкин: — странный ты человек. Сам устроил соревнование. Сам придумал бригады. Сам поставил рекорд — 240 бочек в смену. А теперь из-за этих же бочек поднимаешь смуту…

Пишем запрос в Управление. Ждем ответ…»

«2.08.54. «Меркантильные» страсти опять накалились. Но дело не в том, что ответа на наше письмо так и не было и Женя смеется: день плохой выбрали. 1 апреля; вот начальство и решило, что все это шутка. У нас уже полтора месяца экспедиция Арктикпроекта. Будут проектировать большой аэропорт. Наша коса не устраивает пилотов ни по длине, ни по ширине.

Мужики ходят с теодолитом и с рейками — ведут геодезическую съемку. Долбят шурфы в поисках строительных материалов на нашем базальтовом острове. Живут в КАПШах, а эти двустенные палатки не холоднее наших дачных теремов. Да и отапливаются они не углем, а газом из баллонов. Может быть чуть потеснее. Но зарплата то в три раза больше нашей.… Женя смеется:

— Не завидуй. Живем ведь при социализме: «каждому по его труду». Видно, их труд ценится больше нашего.

— Может быть, геодезист с теодолитом «стоит» больше, чем радист с ключом, — отвечаю ему я. А их врач? Он ведь когда с рейкой от скуки ходит — доплату получает, а его врачебная ставка втрое выше против моей.

— Ты лучше скажи: зачем его вообще взяли, если в Нагурской есть врач!…»

Вспоминая все эти противоречия, я часто задумываюсь над тем, что это было: патриотизм, чувство долга, романтика или безвыходность? Помню, как я искренне радовался, когда зимою 1955 мы начали собирать рубленый двухэтажный дом пятьсот метров квадратных (!) — «будет что оставить следующим поколениям зимовщиков». А ведь и этот дом и эта экспедиция «Арктикпроекта», все это как любил говорить Женя: «кошке под хвост». Ведь и тогда уже было ясно, что в высоких широтах лучшие аэродромы — ледниковые купола…

ВЕРТОЛЕТ

Передо мной маленький квадратик кальки — 15 на 16 сантиметров — выкопировка крупномасштабной карты: 48-52 градуса восточной долготы, 80 градусов 20 минут северной широты. До Северного полюса 900 км. На карте изрезанные контуры Земли Георга — самого большого острова ЗФИ. Полуостров Аритедж, заливы Аспирантов, Географов, Клемента-Мариама… И пять маленьких кружочков с надписями: «самолет», «Яна», «Дежнев» и «ваша палатка».

Я смотрю на эту карту, сделанную для меня штурманом ледокола «Капитан Белоусов» и чудом сохранившуюся более 40 лет, перебираю выцвевшие фотографии того времени и вспоминаю трагическую, а может быть героическую историю. Сегодня, когда нога человека уже поднимала лунную пыль, когда атомные ледоколы запросто ходят к полюсу и возят туда туристов, когда до полюса добираются не только команды лыжников но и храбрецы одиночки, эта история может показаться заурядной. Она лишь маленький эпизод в истории покорения Арктики. Впрочем, «покорение» природы — это лишь метафора. Человек может и должен «покорять» технику, «покорять», прежде всего, самого себя. И при этом всегда помнить, что его личные успехи, не только результат упорного труда или героических усилий. За ними всегда стоит опыт поколений…

Андрей только что вернулся с улицы, где разгребал огромный сугроб, оставшийся под окном после последней майской пурги. Спрессованная ветром гора снега была необычайно прочной, но он трудился с самого утра используя полуторачасовые промежутки между сроками радиосвязи. Конечно, он мог бы подождать  еще три дня до запланированного воскресника, но сугроб действовал ему на нервы, скрывая все, что происходило на территории зимовки. Нет, он, связанный с целым миром, не мог этого терпеть. Вооружившись большой ножовкой, он распилил этот «пережиток зимы», растащил на волокуше полуметровые кубики и теперь, сидя на своем рабочем месте, мог рассматривать в окно привычную картину.

А смотреть то, собственно говоря, было не на что. Метрах в 15 справа стояла банька, срубленная из просоленного в странствиях по Карскому и Баренцеву морю сибирского плавника. За нею — гараж, а еще дальше на бугре — кают-компания, как на морской лад называли на зимовке столовую. Потом — невысокие холмы на берегу бухты Дежнева, а за ними — пологие, отсвечивающие голубизной шапки ледников. Вон тот, крайний слева — купол острова Арктура, потом купол Анны; в центре — огромный купол Земли короля Георга, еще правее — купол Пири. Сколько же до них? До «Анны» совсем близко, километров 12,- думает Андрей, — позавчера мы ездили туда на ГАЗ-69. До «Пири» — не меньше 25. На Земле Георга ледников много, но все они сливаются в один. А вот «Арктур» в этом году виден впервые; до него ровно 57 км и увидеть его можно только благодаря рефракции в очень ясную погоду.

Скудный однообразный пейзаж. Он знаком Андрею до мельчайших подробностей, так же как знакомо собственное лицо или нехитрое оборудование радиорубки. Он видит его так же явственно когда закрывает глаза. Там за холмами бухта. Всегда тихая и пустынная, с двумя-тремя небольшими айсбергами, сегодня она, вероятно, полна шума. К скрипу талей и грохоту лебедок примешиваются мелодии танго и фокстротов… Разгружается ледокольный пароход «Дежнев», доставивший на зимовку продукты, топливо, авиационное горючее и другие грузы. Почти все товарищи сейчас там — на разгрузке. А радисты с ледокола «Капитан белоусов» бодрят ребят музыкой. Лед нынче тяжелый, «Дежнев» сам пробиться не смог и пришлось вызывать на подмогу ледокол «Капитан Белоусов».

Не повезло Андрею. Вчера целый день были разные срочные дела, сегодня — вахта. Не сможет он погостить на судах: вымыться в душе, — не то что наша банька «черным паром»; посидеть в кают-компании за столом сервированным как в приличном ресторане; насладиться уютом и теплом ватер-клозета… До вечера разгрузка закончится и суда уйдут, — прощай до будущего года.

К нам прилетела киногруппа: операторы «Ленфильма» Дудко, Максимович и Жора Калатозов, сын известного режиссера снявшего «Валерия Чкалова», «Летят журавли». Они начали снимать сразу же. Снимали все подряд, любую «натуру»: купол Пири, и скалы, и торосы и зимовку, и взлеты, и посадки. Помню как Жора, вопреки правилам безопасности, лежа на полосе, снимал несущийся на него и поднявшийся в воздух буквально в нескольких метрах от него «ИЛ».

Наблюдая эту сцену, я, честно говоря, позавидовал его мужеству. Хотя Шатров — один из лучших пилотов и оторвется от земли именно в той точке, где надо, но вдруг.… А когда «ИЛ» сделав крутой разворот, ушел в низкие облака и Жора поднялся, я не удержался и с издевкой спросил у него:

— И кому нужен этот героизм, этот риск? Ведь мой тезка из «Двух капитанов», к которым вы снимаете натуру, никак не мог в начале 30-х летать на таких самолетах!

— Все это ерунда, — спокойно ответил мне Жора. Ведь мы снимаем художественный фильм, а не кинохронику.

— Но это же явный обман зрителя, — не унимался я.

— Если зритель занят не коллизиями фильма, судьбою героев, а «техническими» подробностями, такой фильм никому не нужен, — продолжал спокойно пояснять Жора.

— И все-таки…

— Если на сотню зрителей находится один, который будет разбираться в технике, это не значит, что мы должны тратить миллионы только на то, чтобы угодить этому «зануде», — не без намека закончил Жора и ушел к себе в комнату.

Я потом много раз вспоминал этот разговор, думая о том, что такое «правда в искусстве» и чем она отличается от просто правды…

Не знаю, была ли заранее запланирована такая поездка или это мы соблазнили «киношников» своими рассказами и фотографиями. И тамошние «отелы» куда крупнее наших, и Рубини-Рок, и птичий базар.… С последней «Аннушкой» они улетели на Тихую. И эта история имела, увы, печальные последствия. Бухта Тихая вскоре очистилась ото льда, и ребята застряли там надолго и всерьез. Месяца 2,5 они бомбили Москву и нас радиограммами с требованием помочь им выбраться.

Когда наконец на ЗФИ пришел ледокольный пароход «Дежнев», до желанного отъезда оставалось еще ох как долго. Ледовая обстановка была тяжелая и «Дежнева» проводил ледокол «Капитан Белоусов». Они должны были кроме нас разгружаться еще и на острове Рудольфа, и на Хейса и только под конец зайти на Тихую. Впрочем, дело не в последовательности; не разгрузившись уйти «Дежнев» не мог, да и потом до Диксона ему не меньше 6-7 суток.

Была еще одна возможность — вертолет. Но тут необходимо маленькое отступление.

«МИ-4» привезли за год до описываемых событий, летом 1954 года. Едва лишь два огромных контейнера сгрузили с теплохода и притащили на базу, прилетел военный экипаж Михаила Евстафьева, быстренько собрал эту удивительную, впервые увиденную нами стрекозу и начал на ней летать. Летали всюду. И на Рудольфа, и на ту же Тихую. Возили академика Шербакова по каким-то делам, возили и меня с художником Рубаном на этюды, летали на моржовое стойбище и садились совсем рядышком с ревущими гигантами. Возили все что угодно. И ГАЗик, и маленький трактор ДТ-35 (их привезли с Рудольфа) и даже бревна. У меня сохранилась фотография: не уместившиеся в кабине бревна торчат под хвостом вертолета между связанными канатом створками заднего люка…

Я очень сдружился с экипажем: со вторым пилотом Гришей Латкиным — шутником и балагуром, всегда что-то мурлыкающим техником Николаем Бурлаковым и молчаливым радистом Виктором Павловым.… Но с приближением Полярной ночи экипаж законсервировал машину. С нее сняли лопасти, закутали в чехлы, и экипаж улетел на Большую землю. С марта 1955 мы ждали своих старых знакомых, но их все не было и не было. Пошел слух, что ВВС отказали УПА: летайте мол, ребята, сами. И УПА стало готовить своих вертолетчиков в Торжке, куда послали на переподготовку опытных полярных пилотов.

И вот они прилетели. Наш старый знакомый Костя Дзегудзе, летавший на «Аннушке» с аэрофотосъемкой и знающий ЗФИ как свои пять пальцев. Рослый, косая сажень в плечах, механик Гриша Хвастунов и совсем молоденький второй пилот Саша Потапов. Они тут же расконсервировали вертолет, но летать не стали — не было радиста. Прошло дней 10, и Москва дала согласие временно использовать в качестве бортрадиста Ивана Францева — сменившего Женю Прокопенко начальника радиостанции.

Это был их первый полет. На Тихую за киношниками. День был сказочный. Разгрузка «Дежнева» заканчивалась, а вместе с ней и моя работа главного грузоприемщика, и я договорился лететь с ребятами в Тихую. Хотелось поснимать, да и отдохнуть от хлопот последних семи разгрузочных дней.

Радист с «Дежнева» предупредил меня: вертолет вылетел, через минут 15 будет на бухте; готовься. Я бросился искать второго помощника капитана, чтобы подписать документы. Но они оказались не готовы. А вечером «Дежнев» должен уходить. Что делать? Летите ребята без меня…

И они улетели. Костя, Гриша, Саша, Иван и Леша Фронштейн — наш начальник метеостанции, имевший какие-то дела к своему коллеге в Тихой. Вечером «дежнев» ушел на остров Хейса, а мы уехали с бухты домой.

На следующий день, 30.07.55, около полудня пришла вылетная радиограмма. 180 км; через час вертолет будет садиться. Но прошел час, полтора, а «МИ-4» все не было слышно. Тем временем остров Георга совсем затянуло туманом.… На наш запрос Тихая ответила, что час 35 минут назад вертолет вылетел, 40 минут назад была последняя связь; Иван сказал, что переходит на связь с Нагурской… Стало ясно: что-то произошло. Вероятно, ребята в тумане лететь не стали и сели на Георга. Но почему нет связи?…

Срочно запросили Диксон. В районе острова Визе оказалась на ледовой разведке летающая лодка — «Каталина» — четырех моторный американский морской десантник или охотник за подводными лодками, как ее называли во время войны благодаря способности держаться над водой до 40 часов подряд. Через 2 часа мы ее услышали. В тумане, который к тому времени накрыл и нас, лодка прошла над нами и, взяв пеленг, ушла на Тихую. Через час мы опять услышали гул ее моторов. И так несколько раз…

Страшное напряжение в 23.00 разрядила радиограмма: «В разрывах тумана на куполе острова Георга вижу аварийную машину и надпись «врача хир». Берите пеленг.

Я тут же подошел к карте. Пеленг через бухту Дежнева, через залив Аспирантов, где мы были с И.П. Рубиным.

Дали радиограмму капитану ледокола «Капитан Белоусов» и стали собираться. План был такой: едем вчетвером — Курочкин, я, Толик Майоров и Дима Камынин со своим ГАЗиком. 10 дней назад он возил на нем путешествующую на «Дежневе» профессора почьвоведа из Московского университета — маленькую сухонькую старушку в лыжном костюме, кирзовых сапогах и с огромным планшетом на плече. Возил ее прямо на купол Пири. Вот и нас на куполе Георга привезет прямо на место аварии. Только в последний момент А.Н. Князев, начальник гидрографической экспедиции, который был у нас в гостях, уговорил взять с собой собачью упряжку и каюра экспедиции дядю Васю.

31.07 около 2.00 мы погрузились на вернувшийся в бухту ледокол, и все пошли спать в свободный кубрик. Часа через полтора я проснулся от шума судовых машин. Вместо размеренного и ровного он то затихал, то резко усиливался. Я оделся и пошел в ходовую рубку. Ледокол подходил к заливу Аспирантов. Местами сквозь туман проглядывали скалы или обрывистая стенка ледника. Ледокол ломал прошлогодний двухметровый лед: мощные насосы закачивали воду в кормовые цистерны, нос ледокола поднимался, он «заползал» на ледяное поле, воду перекачивали в носовые отсеки и льдина проламывалась под этой тяжестью…

В 6.30 мы были в ста метрах от берега. ГАЗик подцепили стрелой и выгрузили на лед. Перебраться со льда на берег мешала береговая промойна. Она была неширокой, метра полтора, и мы преодолели ее, притащив с ледокола несколько досок. На машину погрузили эти же доски, судовые носилки, шины, санитарные сумки и шлюпочный компас напоминающий котелок или горшок средних размеров. Отправились. Толик с дядей Васей на нартах, а на машине Курочкин, я, мой коллега с ледокола, помощник капитана и трое матросов. Примерно через час, лавируя среди проталин, валунов и скальных обломков Дима Камынин подогнал ГАЗик к самому краю ледника.

Часа полтора мы пытались затащить машину на ледник. Мостили валуны, доски, но все оказалось тщетным. Высота кромки ледника всюду была до полутора метров, в то время как на Пири она не превышала 25-30 см. Убедившись в тщетности своих попыток, бросив машину и судового врача, которому по возрасту маршрут был явно непосилен, мы отправились пешком.

Внизу видимость на 250-300 метров была приличной, но начав подъем, а он был довольно крутым, мы очень скоро окунулись в густой туман. Шли гуськом на расстоянии 8-10 шагов друг за другом. Последним в цепочке шел один из матросов; он нес компас и сверяясь с ним направлял наше движение по проложенному курсу. Параллельно, метрах в 15, еле видимая в тумане двигалась собачья упряжка с Толиком и каюром.

Это был тяжелый поход. И не только физически, с каждым часом нас все больше давило чувство безнадежности, но больше всего нас мучили миражи. Периодически кто-нибудь вскрикивал: «вон они!» и бросался в сторону, где ему померещились сидящие на снегу люди, но через 15-20 шагов наталкивался на кучку собачьего помета. После третьего такого эпизода Курочкин даже предложил отправить упряжку куда-нибудь подальше…

Ледовый марш продолжался ровно 10 часов. Он продолжался бы и дольше, если бы мы не натолкнулись на трещину, в которую чуть не угодили нарты. Да и дорога явно пошла под уклон — мы пересекли ледник…

Возвращались по собственному следу. Спорили о том, почему пеленг не вывел нас на место аварии. Может быть, мы не выдержали пеленг. Может быть, нас увело в сторону магнитное склонение очень сильное в этом районе. А может быть все дело в тумане — прошли в сотне метров от ждущих помощи товарищей и не заметили их…

Несмотря на страшную усталость, обратный путь занял меньше восьми часов. На ледоколе у меня едва хватило сил принять горячий душ и выпить кружку молока. Я свалился на диванчике в каюте и забылся в тяжелом сне.

Через 10 часов меня разбудил Курочкин. Новая группа была готова к выходу. В ней были только моряки с ледокола. Но с ними должен был идти и я. Ведь именно я должен быть первым у пострадавших, оказать помощь, решить вопросы эвакуации. А если поход будет опять неудачным! Смогу ли я ходить с каждой группой?… Все это настолько беспокоило меня, что я обратился с просьбой к капитану ледокола, и он принял мое предложение: на нарты были погружены палатка, примус и прочие припасы, чтобы в случае неудачи я мог остаться на куполе.

И опять был ледовый поход. И опять все было тщетно…

Все ушли, а мы с Толей Майоровым остались на леднике и, поставив палатку, провели ревизию наших запасов. Консервов нам хватит дней на 10. Есть примус и трехлитровый бачок с бензином. Носилки и кусок кошмы, два спальных мешка и шлюпочная радиостанция чтобы поддерживать связь с ледоколом. Она без аккумулятора; нужно крутить ручку магнето. Слабенькая — может работать только в «минуту молчания» — последнюю минуту каждого получаса, когда согласно международной конвенции замолкают все «большие» радиопередатчики и SOS от такой малышки может быть услышан.

Часы тянутся томительно долго. Мы рассказываем друг другу разные разности; Толя читает мне лекции по метеорологии, я объясняю ему принципы диагностики и лечения разных переломов… Палатка хорошо защищает нас от ветра. Она прозрачная, вернее — светопроницаемая. Я вытаскиваю мой маленький «Тенакс» — трофейную камеру вроде сегодняшних «мыльниц», и фотографирую в ней…

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мною альбом, смотрю на эти снимки и явственно вспоминаю все перипетии нашей спасательной экспедиции.

Мы кипятим чай, открываем всякие «шикарные» консервы — язык, балык — о которых мы даже не слышали, хрустим галетами… В палатке становится чуточку теплее, но температура все равно мало отличается от «уличной». Хорошо, что там, «за бортом» только 7-8 градусов и почти нет ветра. Впрочем, мы молим господа: пошли ветер, разгони туман…

Так прошли 4 томительных дня. Мы уже начали волноваться: что с ледоколом, почему никто не приходит? Но беспокойство за товарищей попавших в аварию было несравнимо больше. Живы ли? Ведь замеченная с Каталины надпись «врача хир.» Говорила о бедственном положении. Что едят? Не замерзли ли? Ведь с момента аварии прошло уже 7 суток!… И все-таки: где ледокол? Толя хотел было спускаться с ледника…

«Спасатели» появились к средине восьмых суток. Оказывается «Белоусов» ушел в Нагурскую. А самолетом туда привезли с Диксона две дюжины лыж и еще 2 собачьи упряжки. На лыжи стали сразу 24 человека и четыре команды стали прочесывать ледник в разных направлениях. Но и это не сразу дало результат. Только к полудню девятых суток, когда туман начал рассеиваться кто-то из лыжников увидел пострадавших и сделал сигнальный выстрел. Через 20 минут я уже был на месте.

МИ-4 лежал «на спине» с торчащим кверху левым шасси. Хвост был обломан и лежал тут же. Несущие лопасти были разбросаны метров на 100. Недалеко от вертолета, припорошенная снегом, еще была видна сделанная моторным маслом надпись «врача хир». У Жоры Калатозова, делавшего эту надпись, больше масла не хватило. Ребята лежали в разбитом корпусе машины укрытые моторными чехлами.

Началась транспортная иммобилизация и вывозка с ледника. У Саши Потапова — второго пилота — перелом правого плеча, у Радиста Ивана Францева — обоих бедер, у Леши Фронштейна — поясничный позвонок, у Максимовича и второго оператора — ключицы и несколько ребер. У Марины — метеоролога с Тихой, которая решила не ждать теплохода — открытый перлом голени. У ее пятилетней дочурки и у Жоры Калатозова только множество ушибов, как и у всех остальных.

Трупы командира — Кости Дзегудзе и механика — Гриши Хвастунова Жорик оттащил в сторону и прикопал в снегу. У Кости в глазнице торчал какой-то приборчик, оторвавшийся с приборной доски, и был он в рабочей позе сидящего человека, что бывает при мгновенном окоченении. Гриша был совершенно голым до пояса, даже без нательной рубашки; и волосистая часть головы у него отсутствовала…

Пока мы шли на ледоколе в Нагурскую, а потом летели в Москву, я узнал у товарищей как все произошло, и как прожили они эти 9 дней.

На Тихой их встретили как послов с верительными грамотами. В условиях зимовки, когда даже самое приятное рано или поздно начинает надоедать, новые лица сами по себе приносят радость. А еще и новые кинофильмы, их обмен обязательный «гостевой» атрибут, и возможность передать на Большую землю письма, да и улететь… Вообще, говорить о «восточном» гостеприимстве могут только те, кто никогда не был на зимовке… Утром был торжественный завтрак и, конечно, выпивка для всех кроме экипажа. И Жора так расчувствовался, что перебрал, и улегся спать на чехлах на полочке грузового люка вертолета еще до того, как машина поднялась в воздух.

Взлетели. Гриша Хвастунов стоял на лесенке из грузового отсека за спиной второго пилота, на моем любимом месте, откуда удобнее всего фотографировать. На подлете к острову Георга попали в облако тумана. Вероятно, еще могли облететь, но решили лететь напрямую поднявшись повыше. Попали в полосу обледенения, начали терять высоту. Возможно, следовало сесть, но видимость была нулевой, а высотомер полуметры не показывает. «Чиркнули» правым шасси по куполу. Гриша по инерции сбил Сашу набок, через левую дверцу, а сам, пробив фонарь кабины, вылетел прямо под лопасть несущего винта. Лопасть, как это бывает в авиационных катастрофах, совершенно необъяснимым образом «раздела» его до пояса. При этом лопасть отлетела. При следующем рикошете о ледник отлетела противоположная лопасть и машина перевернулась. Командир тоже погиб мгновенно…

Когда прошел первый шок катастрофы и Жора понял, что он единственный. Кто может что-то делать, он стащил всех живых в «нору», которую соорудил из чехлов от мотора и провел «инвентаризацию» всех продуктов. Потом прилетела «Каталина» и сбросила вымпел. Если бы не трагические обстоятельства, записка из вымпела была для «Крокодила», и если бы я сам не читал ее, никогда бы не поверил. «Если вам нужна пища, пусть на снег ляжет один человек, если теплые вещи — двое, если медицинская помощь — пусть на снег лягут трое». Жора мог лечь один и слив моторное масло он написал свое «врача хир». Правда, летчики действовали разумнее, чем писали. Они сбросили борт-паек и два спальных мешка…

Леша Фронштейн — самый опытный из потерпевших — понимал, что поиски могут затянуться, и настоял на том, чтобы все продукты были разделены на две недели. Вот и получилось: на 8 человек по одной пачке галет, одной плитке шоколада и одной банке консервов в день. Правда, был еще спирт, около восьми литров. И его тоже делили по 25-30 грамм трижды в день… Осунулись страшно… А уж как выбирались из «норы» по нужде — этого не рассказать…

Гришу и Костю похоронили на Ваганьковском кладбище. Леша и Иван получили инвалидность. Остальные поправились.

Не могу не сказать еще несколько слов об этой трагической истории. Десятку разных людей я задавал вопрос: как это могло произойти, да еще с таким опытным полярным летчиком как Костя? И от большинства слышал ответ:

— «Летчиком — да! На своей «Аннушке» с ним такого произойти не могло. А вертолетчик он никакой — при переподготовке не было ни одного вылета в сложных условиях. Вот и не сориентировался. А правильнее считать, что его просто «подставили».

ХОЗЯИН АРКТИКИ

     Сегодня, когда мы периодически слышим о существовании «Красной книги», при всеобщей экологической просвещенности, а может быть просто в силу возраста, в котором начинаешь переоценивать свои поступки, я испытываю стыд и раскаянье за тот охотничий азарт, который владел мною на зимовке.

Первого «живого» белого медведя я увидел с борта самолета между Диксоном и Нагурской. Авиатехник Леша позвал меня к иллюминатору и ткнул пальцем: — смотри, доктор, медведь плывет.

Это было в семистах километрах от Диксона, уже за мысом Желание на Новой земле. Самолет шел под облаками в четырехстах метрах над морем. Оно было свинцово-серым спокойным и чистым ото льда насколько хватало глаз. Сразу же под самолетом я увидел желтоватую точку. Леша дал мне бинокль, и я смог хорошо рассмотреть белого медведя. Как опытный пловец на дальние дистанции, слегка переваливаясь с боку на бок, мишка совершенно по-человечески плыл саженками. Зрелище было поразительное. Я читал, что медведи в Арктике не имеют постоянного места жительства, а все время кочуют. Но я думал, что они идут по паковому, многолетнему льду, а тут в 100 км от ближайшей суши, когда льдов не видно даже на горизонте, медведь плыл по своим делам также уверенно, как мы летели на самолете…

О медведях во все времена ходило множество легенд, а может быть и небылиц. Пилоты, например, рассказывали, что на острове Визе медведь съел повариху прямо рядом с кухней, откуда она вынесла мусор. А на мысе Челюскина медведь напал на механика, возвращавшегося из бани; подкрался сзади и содрал с бедняги скальп…

Не верить этим рассказам нельзя было по двум причинам. Во-первых, медведь полярной ночью постоянно испытывает муки голода. В желудках убитых ночью или ранней весной медведей мы находили ремни и даже металлические крепления от лыж, какие-то деревяшки, а однажды нашли даже смятую консервную банку. С другой стороны, медведи не раз приходили к нам на зимовку, причем не только в сумерках или под покровом Полярной ночи, но и среди бела дня. Например, в мае 1955 медведь был убит прямо у дверей кают-компании, причем не сразу, а после нескольких предупредительных выстрелов, на которые абсолютно не реагировал. В марте 1954 два медведя «разодрали» стенку склада и были застигнуты, когда лакомились похищенной ляжкой своего собрата…

Находиться вблизи полярного медведя дело чрезвычайно рискованное. Огромный, весом до 600-700 кг и больше и такой медлительный в зоопарке зверь, обладает не только невероятной силой, но и молниеносной реакцией. Помню как первый, пойманный нами медвежонок — малыш чуть больше рукавицы и питавшийся исключительно сгущенкой, испугавшись резкого движения, мгновенным ударом лапы пропорол ватные брюки Жени Прокопенко. Или вот такой случай: на бортовом Газ-66 мы везли бочки с бензином на дальнюю приводную радиостанцию, расположенную в пяти километрах от зимовки. Долго петляли среди озер талой воды, буксуя в глубоком мокром снегу, и наконец выбрались на узкую песчаную косу. Вдруг, из-за большого валуна, лежавшего в самом начале косы, выскочил молодой медведь. На мгновение он уставился на рычащее чудовище автомашины и, вероятно, решив не связываться, припустил по косе. Наш механик-водитель Дима Камынин нажал на акселератор и погнал машину за медведем. Глупый мишка, как заяц в свете фар бежал строго по косе, а ведь достаточно ему было свернуть в сторону и мы уже не могли бы его преследовать. Я успел взглянуть на спидометр, когда мы его догоняли: на спидометре было 70! Значит, медведь бежал со скоростью не меньше 50 км.

Наша уверенность в «медвежьей опасности» была настолько велика, что мы не роптали когда начальник зимовки, с приходом Полярной ночи снимал ремни со всех винтовок, хотя эти требования — носить оружие в руках — казались нелепыми, особенно если это были тяжелые трофейные десятизарядки. Кстати, в конце концов, нам пришлось убедиться в правильности такого «регламента».

Зимою 1955 года, когда на зимовке 18 часов в сутки стучали дизеля, началось строительство большого дома, наружное освещение было вполне приличным, а личный состав перевалил за 40 человек, — медведи стали посещать зимовку очень редко.

Напряжение, естественно возникающее в любом изолированном коллективе, лучше всего «разряжается» всяческими «подначками». Подшучивают, конечно, больше всего над новичками. Двое из новичков — гидролог Володя Камзеев и синоптик Николай Максименко — ребята: палец в рот не клади, избрали активную тактику защиты и в частности «медвежью» тему. Ни разу не видя живого медведя, они с издевкой спрашивали старожилов кому и как много они заплатили за фотографии медведей, куда дели чучела использованные для снимков «я с трофеем», какой, как сейчас говорят, бартер использовали для получения шкур… А уж как возмущались привычным для старожилов, ношением оружия в руках! Ведь раз в две недели им приходилось ходить на «ледовый разрез» километров за 5-6 и при этом, кроме бутылок с пробами морской воды и всяким другим оборудованием, таскать с собой бесполезную с их точки зрения винтовку.

Я не раз ходил с ребятами на «ледовый разрез» и потому могу описать все, что с ними произошло так, будто был этому свидетель.

Был воскресный день. Ребята рассчитывали после обеда, как и все свободные от вахты посмотреть в кают-компании «Арену смелых». Мороз был небольшой — градусов 25; поземка завивала снежные косы. По узкой галечной косе крутою дугой идущей от зимовки к северо-западному побережью ребята споро прошли 4 км до прибрежных скал и полосы торосов за ними. Откопали спрятанные в условном месте ледовый бур, термометр и бутылки для проб воды. Проваливаясь в глубоком снегу, они перевалили прибрежную «полосу препятствий» и вышли на чистый припайный лед. Через каждые 250-300 метров они бурили лед, измеряли его толщину, брали пробы воды.…

Но вот работа сделана, и они повернули домой. Изрядно устали. А тут усилился встречный ветер, и они решили возвращаться не по косе — кружным путем, — а напрямую; сэкономить на этом целый километр. Тем более что хорошо был виден свет «потолочного» прожектора, который обычно ночью использовали для определения высоты облаков, а при походах разворачивали горизонтально и он становился ориентиром.

Через прибрежные скалки пошли новым путем. Шли как обычно — гуськом. Впереди Володя с буром, который решили подточить, и бутылками в рюкзаке, сзади — Николай с винтовкой в руках…

Володя рассказывал, что, провалившись по грудь, успел подумать: откуда такая глубокая трещина, ведь они на земле? И еще: хорошо, что в руках бур, — задержал падение!… А почувствовав как под ногами появилась шевелящаяся опора, и подумать не успев, выскочил из этой ямы и старался побыстрее уйти от нее.

Николай, который шел вслед за Володей, тоже вначале подумал о глубокой расщелине. А когда из образовавшейся в снегу ямы вслед за убегавшим на карачках Володей появилась медвежья морда, ткнул прямо в нее винтовку и нажал на спусковой крючок…

Они не успели к обеду и вошли в кают-компанию, когда уже крутили «Арену».

— Братцы! Володька в берлогу провалился, — воскликнул Николай, только появившись в дверях.

— Поглядите, он с собою медведя привел, — тут же нашелся кто-то. — Да нет, он отложил свидание на завтра. — мишка кина не любит… — посыпались реплики сквозь смех.

Их рассказу, конечно же, никто сначала не поверил — считали, что это очередная «покупка». Но когда кто-то догадался включить свет, и мы увидели их возбужденные лица, сомнения исчезли. Дима Камынин завел ДТ-35, хотя и тут кто-то предлагал ехать на С-80, а то мол медведь такой большой, что его не дотащить… Матерую медведицу с трудом вытащили из берлоги, зацепив ее тросом, и прибуксировали на зимовку. Как ни печально, медведица оказалась беременной. Из вполне уже зрелого готового родиться медвежонка мы сделали чучело и отправили его в подшефную московскую школу № 26…

Может сложиться впечатление, что Главсевморпуть совершенно не «регулировал» отношения своих работников с «медвежьим населением». Но это не совсем так. Инструкция на эту тему существовала и звучала недвусмысленно: «Отстрел медведей запрещен». Увы, дальше следовала оговорка, которая практически перечеркивала этот запрет: «… за исключением тех случаев, когда медведь нападает, нет свежего мяса и с целью отлова медвежат.» Увы, в России подзаконные акты всегда сводили на «нет» действие самых хороших законов. Первые две оговорки не требуют комментариев, так как нападение всегда возможно, а свежего мяса нет большую часть года, — консервы. Последняя же оговорка требует специального обсуждения.

Белый медвежонок рождается совсем маленьким, менее килограмма. Из берлоги выходит за матерью только к трем месяцам, когда весит килограммов 5-6. Медвежата прелестны. За ними можно наблюдать бесконечно. Они словно дети могут играть, часами кувыркаясь через голову. Они устраивают борьбу: становятся на задние лапы и, обняв друг друга, раскачиваются из стороны в сторону словно борцы на тренировке или соревнованиях. Или бегают наперегонки, причем явно не стараются убежать от преследователя, а сохраняют малую дистанцию и тем самым интерес к игре. А как они катаются со снежных горок то на спине, то на заднице, то, смешно распластавшись на животе и раскинув лапы в стороны…

Когда их много, и им не уделяют внимание, они залазят в угольные бункеры и становятся неузнаваемо черными, но, добравшись до чистого снега, быстро отмываются.

Первые 2-3 медвежонка становятся совсем ручными. Во-первых, их ловят совсем маленькими, во-вторых, их мало, они первые. Но самое главное — экспедиция, большие работы начинаются с конца марта и тогда времени заниматься с медвежатами, подчас просто нет. А до того с ними постоянно кто-нибудь играет.

Первого медвежонка мы поймали в конце февраля 1954 года когда уже вытащили утонувший трактор и приехали на берег бухты за очередной партией бочек с бензином. Медведь вышел из-за торосов и неспеша направился к нам. Он периодически останавливался, принюхивался и как маятником качал из стороны в сторону своей огромной башкой. Леша Стороженко, первым заметивший медведя, окликнул Николая и меня, откопавших в глубоком снегу очередную бочку и зачаливавших ее тросом, и, подбежав к трактору, вытащил из кабины винтовку.

— Погоди, Леша, — попросил я, пытаясь достать спрятанный под полушубком фотоаппарат. Но, куда там, один за другим прозвучали три выстрела…

Мы тут же освежевали зверя, погрузли на сани две недостающие бочки. Мясо сложили на передке саней, а шкуру привязали к саням на веревке, чтобы отмылась от крови. Уже собирались тронуться, но заметили выглядывавшего из-за тороса медвежонка. Сначала думали его ловить, но Алексей предложил:

— Давайте тронемся; может быть он побежит за матерью. Ведь не побоялся же он шума работающего трактора.

Медвежонок действительно трусил за нами метров пятьсот, а потом устроился на волочащейся за санями шкуре и на ней проехал всю дорогу до зимовки.

Медвежонка, он оказался самочкой, назвали «Машкой». Заботу о нем взяла на себя повариха Аля Стороженко. Она кормила «Машку» молоком, а потом кашами, хлебом, мясным фаршем. С «Машкой» играли все, и даже собаки не проявляли к ней враждебности. Она стала всеобщей любимицей и прожила у нас до сентября. Правда, став старше, она начала шкодить и — главное несколько раз пыталась уйти с зимовки. Это таило в себе две угрозы. Во-первых, она явно погибла бы не умея добывать пищу или сама став добычей взрослого самца. Ведь мать «опекает» медвежонка до года, а иногда и после рождения следующего. Во-вторых, ее могли загрызть собаки, как это случилось той же весной с другим медвежонком. «Борьку» собаки задушили километрах в полутора от зимовки, сразу же за посадочной полосой. Они пытались загнать его назад, но он упорно не хотел возвращаться, и стал жертвой своего упрямства или свободолюбия и одновременно нашей беспечности. Все произошло у нас на глазах, но никто не вмешался, — думали, что они играют…

В сезон 1954 года мы поймали кроме «Машки» и «Борьки» еще трех медвежат. Их отправляли попутными самолетами на архангельскую зообазу, которая периодически телеграфировала нам свои заказы. Не помню, оплачивалось ли это каким-то образом. Но однажды в награду нам прислали целый ящик армянского коньяка…

Охота белого медведя удивительное зрелище, Я читал о ней и слышал от Леши Фронштейна и Жени Прокопенко, зимовавших уже не раз. А увидеть самому мне удалось это только однажды, но я был вознагражден за то, что десятки раз таскал с собою на берег довольно тяжелый морской бинокль.

Я пошел с Толей Майоровым и Николаем Сидоровым на ледовый разрез До берега быстро добрались на лыжах. Соорудили из них створ-пирамиду и пешком начали работать. Толя шел впереди, намечал маршрут, вел записи и тащил бутылки с пробами воды. Мы с Николаем по очереди бурили лед, измеряли его и температуру воды и брали пробы. Среди торосов, а весной их полоса местами занимала до километра, идти было тяжело, — часто проваливаешься в глубокий снег, ноги напряжены до судорог в икрах. Бур берет лед хорошо, но каждую вторую лунку приходится повторять — из-за торосистости не хватает двухметровой длины бура. Солнце то скрывается за облаками, то вновь выглядывает и тогда торосы отливают удивительной голубизной. Они невысокие, до 4-5 метров, расположены то правильными рядами, то нагромождены хаотически. С девяти до полудня прошли полосу старого припая, а перед тем как выйти на молодой совершенно гладкий лед решили осмотреться.

Метрах в двухстах на льду разглядели чуть желтеющее пятно. Медведь! Я достал бинокль, и мы стали поочередно рассматривать его. Он лежал мордой в нашу сторону и чуть попрек и явно прикрывал морду — черный кончик носа — лапами. Лежал совершенно неподвижно. Николай даже предположил, что медведь мертв и хотел идти к нему. Я же, вспомнив рассказы об охоте медведя на нерпу, уговорил ребят подождать.

Ветерок тянул с моря, и можно было не опасаться, что медведь нас почует. Мы просидели за торосом минут 20, передавая бинокль из рук в руки; начали застывать и уже подумывали бросить наши наблюдения, но в этот момент все произошло. Бинокль был у меня, и я все видел с необычайной отчетливостью. Из лунки, а медведь лежал именно за ней, появилась круглая черная голова нерпы. Лежа, медведь махнул лапой и веретенообразное туловище нерпы, описав в воздухе дугу, шлепнулось на лед. В три прыжка медведь оказался над нерпой и схватив зубами за задние ласты ударом лапы вспорол ей брюхо. Мне казалось, что медведь тут же начнет есть внутренности, но он стал отрывать куски сала со шкурой и с жадностью их проглатывал. Я отдал бинокль Николаю. Пиршество продолжалось минут 10, потом медведь взял остатки нерпы в зубы, пошел вдоль берега и вскоре скрылся за торосами. Подождав еще минут 5 и держа винтовки наизготовку, мы подошли к месту пиршества.

Лунка в метровом льду — продух, как говорят на севере — имела в диаметре около полуметра. Рядом с нею — четкая вмятина на снегу от тела медведя. До места медвежьего пиршества мы насчитали ровно 14 шагов! Это надо же суметь: одним ударом лапы выбросить нерпу на такое расстояние; ведь она весит 50-70 кг.

Кстати, нерпа тоже удивительно приспособленное к жизни на севере создание. Она живет в одном месте. Охотится на рыбу. Лунки-продухи поддерживает открытыми, пробивая ударом лба молодой лед. Имеет 3-4 таких продуха совершенно открытых с гладкими обкатанными краями. На лед вылазит быстро, ловко цепляясь за него передними ластами. И лежит возле лунки, греясь на солнышке, периодически поднимая голову и осматриваясь. Подобраться к ней поближе без специальных приспособлений нам ни разу не удалось, хотя можно было бы соорудить и белый халат, и специальный щиток. Она мгновенно скрывалась подо льдом и, вероятно, потом пользовалась уже другой лункой, расстояние до которой может быть и 300, и 500 метров.

Своих малышей нерпа рожает в норе. Ложится возле лунки в пургу и ждет пока из-за препятствия над лункой наметет сугроб. Там и живет до времени нерпенок-белек. В отличие от черно-коричневой короткошерстной матери он одет в пушистую совершенно белую шубку. Его огромные глаза смотрят удивительно по-чело-вечески. Так, во всяком случае, показалось мне, когда собаки притащили на берег полу придушенного белька…

Машку, которая стала большой и капризной отправляли на Большую землю на «Леваневском». Жаль было расставаться с нею, мы так к ней привыкли. Но белый медведь не игрушка и капитан согласился взять Машку только после того, как она была водворена в специально сделанную клетку. Хлопоты разгрузки-погрузки конечно как-то отвлекли нас. Но до следующей весны, до следующего медвежонка, мы все время вспоминали Машку, прожившую на зимовке полгода. И больше уже не позволяли себе держать медвежонка на зимовке больше 2-3 недель; не давали себе привыкнуть к нему…

А вот еще одна «медвежья» история записанная мною 25.02.1955.

«… Вдоль торосов по молодому льду идет медвежья тропа. Вчера мело и следы свежие. Четыре цепочки идут на восток и три на запад. Сколько же их здесь прошло? Или из четырех медведей три вернулись назад? Одни следы огромные — больше следа моих унтов, другие поменьше. Рядом с ними мелким бисером две цепочки песцовых следов. Эти полярные шакалы путешествуют по льдам вслед за медведем и питаются остатками его добычи… Стоящий метрах в 20 от линии торосов небольшой айсберг, мы обходим с разных сторон. Когда мы с Толиком увидели Николая, он делал нам предостерегающие знаки, потом с винтовкой наперевес побежал к торосам. Мы за ним, еще не видя медведя, но понимая, что он близко. Николай припал на колено и сталь целиться. Мы с Толей в один голос закричали ему, чтобы не стрелял, только держал зверя на мушке и дал нам поснимать.

Огромный медведь стоял на дыбах у тороса метрах в 50 и принюхивался, поводя головой из стороны в сторону. Потом опустился на передние лапы, и так же принюхиваясь, медленно пошел в нашу сторону. Но, куда там, разве Николая удержишь! Он выстрелил дважды и оба раза промахнулся. Через видоискатель аппарата я видел, как от тороса отскакивали куски льда. Больше выстрелов не было, и я понял, что у Николая заело затвор. А медведь, тем временем, большими скачками кинулся на нас. Пришлось бросать аппарат и хвататься за винтовку. После моего выстрела медведь припал на переднюю лапу, повернулся и побежал от нас оставляя на снегу кровавый след. Даже раненный, он легко перемахивал через небольшие торосы и мог уйти, чтобы умереть спокойно или выжить и рассказать своим детям об опасности встречи с двуногим зверем…»

Сейчас, через много лет после происшествия, даже мысль о том, что не добей я того медведя, он запросто мог набить нами свою голодную утробу, не может подавить жалость к нему. Но тогда мной владел лишь охотничий азарт. Приклад «Лиенфильда» жег мне плече, и я добил его еще двумя выстрелами…

«С тушей мы возились минут 40. Медведь был матерый, с поломанным левым клыком и множеством рубцов на морде и плечах — следами прежних, более благоприятных для него боев за самку или с моржом. В его желудке, мы вскрывали их постоянно, нашли кусок ремня с пряжкой, видимо лыжного, и шкуры без меха. Тушу зврыли в снег, а шкуру поволокли за собой, погрузив на нее медвежье сердце и внутренний жир, который некоторые наши ребята топили и пили с большим удовольствием. Толик шел впереди — нес бур и другое оборудование, а мы с Николаем — винтовки и шкуру. Измотались так, что километра через полтора оставили шкуру в яме у берегового валуна. В довершение у меня лопнул ремень на левой лыже, и пришлось идти пешком…»

НАДЕНЬКА

     Когда я обсуждал в медсанотделе МАГОН мои будущие обязанности, то, естественно, спросил ждут ли меня акушерство и гинекология, и, честно говоря, обрадовался ответу: — «Что вы, на острове женщин нет, условия слишком тяжелые и женщин туда не пускают». Была ли это некомпетентность или попытка меня «утешить» — не знаю; но то и другое достаточно странно. Прилетев в Нагурскую я был удивлен увидев там сразу двух женщин: Алю Стороженко и Полину.

Аля — маленькая кубышка лет 45, повариха и жена тракториста Леши, худого и длинного как верста, — вместе они ассоциировали с Дон Кихотом и Санчей Пансой, — учитывая ее возраст, «опасности» для меня не представляла. Другое дело Полина — дебелая архангельская деваха лет 20-22, которая явно готова была беременеть, рожать и делать аборты. Полина вела вполне добропорядочный образ жизни, то есть жила, как говорится, в гражданском браке с мотористом Борисом Кобзевым, ей подстать здоровым молодым парнем. И хранила ему верность, хотя желающих «потеснить» Бориса было предостаточно.

Вскоре после приезда я провел диспансеризацию всех зимовщиков. Диспансеризация, кухня, санитарный режим и полетные ведомости состояния экипажа — вот круг моих постоянных обязанностей. С каждым вел «душеспасительные» беседы, а с Полиной этот разговор происходил примерно следующим образом.

— Полина, ты с Борисом живешь?

— Других не допускаю, — отрезала она, не поняв, куда я клоню.

— Да я не к тому. У тебя, когда последняя менструация была?

— А я знаю! Я и не помню вовсе. А тебе зачем? — выпалила она без запинки.

— Видишь ли, Полина, раз живешь — можешь забеременеть. А рожать тебе лучше в больнице, на Диксоне. Срок же родов лучше считать от последней менструации.

— А-а-а, так нет уже. А когда были, — не помню. Не к чему мне это.

— Значит, теперь жди, когда ребеночек шевелиться начнет. Скажешь мне…

В определении срока родов на 2-3 недели могут ошибиться даже опытные акушеры. Я же, не имевший никакого опыта, и довольно формально относившийся к акушерству в институте, просто не мог не ошибиться. Я ошибся на 4-5 недель, и роды пришлось принимать самому. Впрочем, может быть это излишняя самокритичность, так как в дело вмешался случай.

В начале марта 1954 года, когда мы уже достали утонувший трактор, восстановили посадочную полосу, перевезли 2 тысячи бочек бензина и детали четвертого дома, мы начали лихорадочно его собирать, так как без него обслужить «Север-3» было невозможно.

Этим занимались все свободные от вахты.

Погоды стояли морозные — 35 и больше, и мы поочередно бегали греться. Борис Кобзев, который пошел не только погреться, но и помочь Полине развесить для просушки выстиранное белье, прибежал с выпученными глазами и заорал: — «Она там рожать начала!»

Назад мы побежали вместе. Полина упала с табуретки; вроде не ушиблась, но у нее начались сильные схватки. Я так и застал ее лежащей на полу и тут же осмотрел. Схватки шли непрерывно и она то орала, то тихо стонала, закусив нижнюю губу.

Не помню: обдумывал ли я ситуацию заранее. Думаю, что нет, так как твердо решил отправлять ее рожать на Диксон. Решение пришло как-то само собой.

— Снимай двери, — скомандовал я Борису. И как только это было сделано, мы положили двери на спинки кровати, застелили их и положили на них Полину. Не принимать же роды на низенькой да еще изрядно продавленной пружинной сетке.

— Иди грей воду, 2-3 ведра, да принеси чистый таз, — отослал я Бориса и начал успокаивать Полину.

Когда Борис вернулся из кухни с первым ведром воды, я сходил за инструментами и всем, что могло понадобиться, разделся, вымыл руки и стал ждать.

Разговаривая с Полиной, я фактически успокаивал не только ее, но и самого себя. Как пойдут роды? Не возникнет ли каких то осложнений? За этими мрачными мыслями я не заметил отошли ли воды, но когда минут через 30-40 схватки сменились потугами, я понял, что вот-вот все должно произойти…

Показалась предлежащая часть. Я замер от удивления. Мне показалось, что ребенок рождается уродом, что у него нет черепной крыши. Под пленкой явственно просвечивали извилины мозга. Я даже потрогал их пальцем… Но в этот момент плодный пузырь лопнул. А это был именно плодный пузырь и через него просвечивали не извилины мозга, а складочки сжатых ягодичек. Когда пузырь лопнул, ягодички выкатились наружу…

Я потом часто задумывался над тем, как всплывают из памяти разные события, разные казалось бы неизвестные факты. Ни разу за время учебы я не видел роды в ягодичном предлежании, да еще в заднем виде, но вызубренная когда-то последовательность действий врача в подобной ситуации вдруг явственно открылась передо мной.

Дело в том, что когда ребеночек рождается ягодичками вперед, его головка может прижать к стенкам таза пуповину. Тогда ребенок сделает первый вдох еще не родившись и может захлебнуться. Значит нужно рожать как можно быстрее… Но при быстрых родах есть еще одна опасность — ребенок может зацепиться своим подбородком, его головка запрокинется — повреждения будут еще хуже…

Я уговаривал Полину: успокойся, расслабься, дыши глубже, — а сам в это время искал своим пальцем ротик ребенка. И как только нашел его и ввел в него палец, стал торопить: давай быстрее, упрись ногами, тужься сильнее!…

И вот у меня в руках девочка — первый коренной житель Нагурской. Она кричит, сжимает кулачки… Я перевязываю и отрезаю пуповину, обмываю малышку в тазу, заворачиваю в простыню и отдаю ее растерянному и не выявляющему особой радости папаше, который все это время слонялся взад-вперед по коридору.

С последом все обошлось благополучно, да и потом все было без каких-либо происшествий.

Вспоминая эту историю и анализируя ее с позиций преподавателя медицинского института, хочу рассказать еще об одном случае.

Преподаватели любят и одновременно побаиваются дотошных студентов, всегда готовых загнать вас в угол неожиданным вопросом. Вот и мне, студент, которого я распекал за незнание каких-то подробностей, задал неожиданный вопрос:

— Знаете ли вы, что произошло при встрече Эдисона с Эйнштейном? — и тут же рассказал притчу.

Эдисон пожаловался Эйнштейну, что никак не может найти себе достойных помощников.

— А по каким критериям вы их отбираете, — спросил Эйнштейн.

— У меня есть список вопросов, на которые они должны ответить.

— Задайте их мне, — попросил Эйнштейн.

— Какова скорость света?

— Не знаю.

— А скорость звука?

— Тоже не знаю…

— Профессор, как же вы можете всего этого не знать! — удивился Эдисон.

— А зачем засорять голову тем, что есть в любом справочнике…

Рассказав эту притчу, студент самодовольно усмехнулся, а я действительно сразу не нашелся, что ему ответить, но при следующей встрече сам задал вопрос: — Чем Эдисон отличается от Эйнштейна?…

Эдисон — изобретатель, его помощники — конструкторы-практик, а не теоретики, как Эйнштейн. И если по любому поводу они будут вынуждены заглядывать в справочник, у них просто не останется времени, чтобы делать свои конструкции.

Видимо, врач должен уметь рассуждать как Эйнштейн, но как Эдисон, он должен многое знать как свою фамилию, потому что в практике врача бывают случаи, когда времени на раздумья нет…

А Наденька, как назвали девочку, окруженная общим вниманием, росла здоровым ребенком. Ей было чуть больше года, и она уже начала разговаривать, когда кто-то из пилотов привез мне апельсины. Я дал малышке апельсин. Она сунула дольку в рот, скривилась, выплюнула апельсин и лаконично заключила: — Кака! Дай лучше картошку!…

ПИЛОТ

     Я стою в проходе из заднего отсека кабины, где места штурмана и бортрадиста и не могу оторвать глаз от лица командира. Четкий сухой профиль его едва освещен мерцающим светом приборной доски. Он слегка поддался вперед. Глаза прищурены. Тонкие губы плотно сжаты. Жилистые сильные рука с вздувшимися шнурами вен крепко держат полукольцо штурвала…

Глаза и руки…

Третий раз разворачивает он машину для посадки, третий раз, так и не найдя скрытый в тумане аэродром, он делает круг и начинает все сначала.

Глаза и руки…

Машина ложится на нужный курс и командир начинает снижение… Едва заметным движением он отжимает штурвал, опуская нос машины. Я слежу за его руками, за его глазами. Это им нужно найти в молоке тумана узкую посадочную полосу, это им нужно посадить тяжелую машину и провести ее по самой средине покатой как бревно, заметенной снегом песчаной косы…

Меня опять охватывает чувство страха. К горлу подкатывается комок тошноты… Что будет, если он зацепит радиомачты! Ведь они совсем рядом с началом полосы…

Штурвал все больше уходит вперед. Я лихорадочно ищу глазами высотомер-альтиметр. Высота — 150 — 130 — 100 — 90 — 80 …

Испугано подрагивают стрелки приборов. Машина продолжает снижаться и вместе с ней опускается что-то у меня внутри…

— 70 — 60 — 60 — 50 …

Абсолютно ничего не видно. Ни домиков зимовки, ни красных сигнальных огней на верхушках мачт, ни горящих вдоль посадочной полосы факелов, ни даже посадочного «Т», составленного из полубочек горящего мазута.

— 50 — 40 — 30 — 40 — 40 …

Комок стоит в горле: — мачты!…

— 40 — 50 — 60 — 80 …

Командир тянет штурвал на себя. Машина начинает набирать высоту. Разворот, еще разворот… Мы опять уходим от накрытой туманом зимовки.

И откуда только взялся этот треклятый туман! До Диксона — 5 часов. Мыс Желание пуржит. Хватит ли нам горючего?…

А на борту срочный груз: толь, войлок, вагонка для утепления домов. А главное — на борту я. Зимовку нельзя оставлять без врача. А сейчас, в конце декабря трудно ждать более летной погоды…

За моей спиной что-то выстукивает ключом радист. Механики в грузовом отсеке. У всех дела. Один я занят своими волнениями, страхом…

Бледное лицо второго пилота… Губы командира что-то шепчут. О чем он говорит с землей?…

Еще один разворот. И опять штурвал уходит вперед. Опять снижение, опять поиск.

… 150 — 140 — 120 — 100 …

Мелькают за лобовым стеклом клочья тумана. Лоб командира становится влажным. Вновь белеют от напряжения пальцы сжимающие штурвал.

— Глаза и руки…

И опять на альтиметре: 100 — 80 — 70 — 60 …

И опять у горла комок…

В памяти всплывают известные подвиги командира.

25 лет в Арктике. Меня еще на свете не было, когда он летал над этими льдами… На открытых машинах в любые морозы, без постоянной связи, без радиомаяков…

Ребята рассказывают, что нынче летом Инспекция ГВФ аттестовала УПА. На машины поставили самописцы, полностью регистрирующие взлет, посадку и все остальное, и сверяли их записи с заданием. Иван Иванович Черевичный «налетал» трояк — удовлетворительно! И сделал это конечно из бравады. Все знают, что он — первый!

25 лет назад… Да здесь и сейчас можно 4-5 дней ждать погоду, а потом по 30 часов летать на ледовой разведке. Радиомаяки?… Здесь кроме них нужны глаза и руки, и опыт, и риск, и смелость, и еще раз опыт и имя… Потому что не каждому дадут, доверят летать и садиться вот так: вслепую, наощупь…

… 60 — 50 — 40 — 30 — 30 …

Подмигнув, мимо проносится кроваво-красный глазок сигнального фонаря. Мачты позади. Теперь — посадка…

Я смотрю вперед. Только вперед. За лобовым стеклом не пробиваемая мощными фарами самолета, плотная, физически ощутимая масса тумана…

… 25 — 20 — 15 …

Мимо проносится расплывчатое пятно света — посадочное «Т».

Комок в горле…

Упругий толчок, еще толчок… Полоса узкая, не шире 20 метров, и покатая как бревно… Еще толчок и все замедляя бег, машина скользит по полосе…

Я облегченно вздыхаю и поворачиваюсь к командиру.

Неужели мне все это показалось?! И побелевшие от напряжения пальцы, и влажный, покрытый бусинками пота лоб… Командир сидит в кресле свободно откинувшись и чуть касаясь штурвала выруливает поближе к темнеющим домикам зимовки.

— Что в наши дни пилот! — улыбается он, — в наши дни машину ведут штурман, радист, автопилот…

РФТ

Я сижу у приемника. В комнате темно. Совсем темно. Перегорела лампочка шкалы и только зеленый глазок настройки — зрачок вселенной, мерцает подмигивая мне. Бежит по невидимой шкале невидимая стрелка, тишину пронизывают синкопированные ритмы джаза. Все спят. Медленно ползет по шкале стрелка, уводя вдаль замирающие звуки трубы. А на их место приходит едва слышимая, с детства знакомая мелодия «Каховки». Но не огни гражданской войны, не дороги революции тысячи раз знакомые по книгам и кинофильмам, встают передо мной. Я вспоминаю совсем другое…

Зимовка, зимовка, родная зимовка,

Поярче огнями свети.

Полярною ночью, от бухты до дома

Не дай ты нам сбиться с пути…

Ты помнишь, товарищ, как мы зимовали,

Как нас окружали снега,

И как за окошком порой бушевала,

Ревела, стонала пурга…

Ты помнишь, товарищ, как ночью 1953-54 года у нас утонул трактор. Как голыми руками три месяца подряд мы вытаскивали его. И как вытащили, наконец, 23 февраля; и этот день был для нас трижды праздником. Праздником Советской Армии, праздником первого солнца после 4,5 месяцев Полярной ночи, праздником выносливости и сплоченности, победивших и стихии, и немощь человеческого тела. Ты помнишь как брели мы проваливаясь в снегу, с бревнами на плечах. Как отдыхали положив головы на бревно и любовались бездонной глубиной неба с холодными искрами заезд, призрачной укутанной в дымку луной или феерическими лентами Северного сияния. Помнишь, как зачарованные слушали мы пение снегов — первый признак начинающегося шторма, нежную мелодию звенящих о твердый наст снежинок. Нежную мелодию, вырастающую в завывание пурги.

Ты помнишь, Женя, как обессиленные борьбой с ветром и морозом, мы, придя домой падали на кровати, а потом, отдышавшись, согревшись горячим чаем или стопкой спирта, сочиняли песни. И ты пел эти песни, аккомпанируя себе на гитаре…

… Мороз 38 и ветер за 40,

За 40 в секунду, дружок.

И в доме у печки горящей замерзнешь;

Спасает лишь спальный мешок…

Ты помнишь, товарищ, как градусник в рубке

До минус 15 упал,

Как пальцы к ключу у тебя примерзали,

Но сводки в эфир ты сдавал…

Когда я случайно ловлю в эфире отрывистые звуки морзянки и узнаю порознь единственные оставшиеся в моей памяти буквы — Р, Ф и Т, — перед моими глазами возникает маленькая тесная радиорубка на затерянной во льдах и снегах Земли Франца Иосифа зимовки и ты, Женя, со сдвинутыми на виски наушниками и рукой как-то легко и даже изящно лежащей на ключе… Я — РФТ, я — РФТ, слушайте меня, — отстукиваешь ты, и где-то за сотни километров, услышав тебя, радостно отзывается бортрадист самолета. Щелкает реле. Прием. Карандаш бежит по бумаге, но тоненькая ниточка связывающая вас вдруг обрывается. Беззлобно ругая помехи, ты бросаешь карандаш и опять: одна рука на ключе, а другая крутит рукоятку настройки. Сосредоточенное лицо. Глаза ищут за немой сеткой настройки пробивающийся сквозь магнитную бурю самолет…

— Я — РФТ, я — РФТ, слушайте меня…

И вот, через фон, через треск магнитной бури начинают пробиваться отдельные сигналы. Где-то на второй или третей запасной волне ты находишь заблудившийся самолет… Рука перепрыгивает на винт микро настройки и тоненькая ниточка, связывающая тебя с радистом самолета, крепнет, растет, ширится. Она превращается в тугой шнур, в луч маяка.

— Я — РФТ, слышу вас хорошо. Как слышите меня?…

И опять точки и тире. А на лице, все таком же сосредоточенном, вернее где-то в уголках глаз, начинает появляться тень улыбки удовлетворения. Улыбки говорящей, что ты вновь чувствуешь себя хозяином эфира, сумевшим если не укротить, то обмануть сидящего в нем зверя.

Карандаш бежит по бумаге. Стучит ключ… По выражению твоего лица я узнаю радостную новость: Афонин летит к нам. Через 4 часа, пробившись сквозь пургу, он будет садиться. А мы, собравшись в начале мерцающей огнями костров посадочной площадки, будем затаив дыхание смотреть, как серо-зеленая машина пройдет в нескольких метрах у нас над головами и скроется в туче поднятого моторам снега. Забыв прятать нос от ветра и мороза, мы будем бежать навстречу выруливающему на стоянку самолету. Радостное волнение охватит всех. Письма, посылки, приветы от знакомых и незнакомых друзей с Большой земли… И елка. Настоящая, зеленая, пушистая елка, привезенная специально для нас, сюда, на край света, на 82-й градус северной широты…

А ты? Ведь ты будешь лишен этого праздника встречи. Ведь вахта. До восьми утра, вернее — до 8-00, потому что и утра то никакого нет, и долго еще не будет, до смены вахты ты просидишь у приемника настроенного на самолетную волну…

— … Связи конец. — Конец связи.

Ты выключаешь приемник и поворачиваешься ко мне с совершенно безразличным лицом. Но меня не обманешь. Ведь мы зимуем не один день и не первую вахту сижу я с тобой… Ведь действительно елка, ведь летит наконец Афонин… Я не обладаю даром чтения мыслей на расстоянии. Просто месяц, как мы ждем самолет, и уже 10 дней сидит на Диксоне в ожидании погоды Афонин. А сегодня стало потише. И сегодня 30 декабря. И ты никогда не откажешь себе в удовольствии подшутить… Но ты не выдерживаешь и сбросив наушники начинаешь приплясывать вокруг меня: — Ура! Сашка, буди механиков. Через 4 часа Афонин будет у нас.

Я поднимаю ребят, и они уходят готовиться к приему машины. Возвращаюсь в рубку. Женя вновь царствует в эфире. Он настоящий король со скипетром-ключом в руке, в короне наушников. Та-та-ти-та, та-ти-ти-та… Он передает на мыс Желание, на Новую землю сводку погоды. Температура минус 32 градуса, ветер 8 метров в секунду — в общем, ничего хорошего. Но погода кажется мне великолепной, — ведь к нам летит самолет.

Женя сдал погоду и принимает какой-то циркуляр. А я, надев наушники и включив запасной приемник, «ищу блох в эфире», как комментируют радисты неумелые попытки отстроить приемник. Через трескотню пробивается песня. Девичий голос тянет нежную задушевную мелодию. Но проходит минута-другая и я сбрасываю наушники. Визг, писк, шум помех превращают лирическое танго в скрип немазаной телеги. — Как ты можешь, — спрашиваю я Женю. А он грозит мне карандашом, — не мешай. И я покорно жду. Думаю о нем. Расстояние и время связывают и ограничивают нас во всем. Расстояние и время не преодолимы для большинства… А для него их нет. Одним нажатием ключа, одним поворотом рычага настройки он преодолевает любые расстояния. И, кто знает, может быть его слышат и в других Галактиках…

Любуюсь Женей. Стройный и гибкий как девушка… В кителе с всегда белоснежным подворотничком… Тонкие черты лица, умные со смешинкой глаза… На вид ему не больше двадцати, и только начинающаяся лысина, которую он пытается скрыть стрижкой наголо, да еще какая-то внутренняя сосредоточенность говорят что он и старше, и многое уже успел пережить.

В 1945 году, семнадцатилетним юнцом, он закончил московские курсы радистов и уехал на Чукотку. На острове Колючин — скале торчащей из океана у входа в Колючинскую губу, начал он свою самостоятельную жизнь. Какой-нибудь меркантильный скептик скажет: заработки! Нет. По-моему это был подвиг. Бессознательный подвиг молодости, отдающей себя борьбе за освобождение человечества. Ведь и Спартак, выводивший рабов из римского плена, и Пастер, открывший бациллу бешенства, и мой друг-полярник участвуют в общей битве. В битве, где побеждают разум и воля, где преодолеваются темные силы, стоящие на пути прогресса…

На острове их было трое: радист, механик и метеоролог. Кто-то из них был начальник, но это была формальность. — они были семьей. Идеальной семьей, коллективом, в котором осуществлен заветный принцип: от каждого — по способностям. Работы было невпроворот. Нужно было «сдавать погоду в эфир», ремонтировать дом и следить за электрохозяйством, перекладывать печи и готовить обеды. Расчищать снежные заносы и перетаскивать на двухсотметровую скалу, от берега к дому: продукты и оборудование, привезенные в короткую арктическую навигацию пароходом. И лазить по веревке на неприступные кручи птичьего базара за яйцами, и еще сотни повседневных и сезонных обязанностей зимовщика.

Они успевали справиться со всем. Да и как могло быть иначе. Это был их долг, сама их жизнь. И они не унывали, — эти трое. Они шутили и смеялись тем больше, чем труднее им приходилось. Они подбадривали друг друга шуткой и заражали примером. Женя говорил, что им здорово повезло: они были настолько совместимы, будто тонкий психолог специально подбирал их. А ведь ничего такого не было… Они настолько сжились. Что переняли друг у друга многие привычки. Вспоминая колюченские два года, Женя смеялся, что полысел, после того, как «заразился» от механика привычкой глубокомысленно почесывать затылок. А от метеоролога он научился заикаться. Я не верил этому, пока не обратил внимание на то, что, разговаривая с Женей, сам начинаю заикаться. К счастью я преодолел эту привычку, а вот Женя… У него она осталась, как память о первой зимовке и о метеорологе — Козловском, как прозвали они вечно поющего заику.

Женя полюбил Арктику. Полюбил ее людей, на которых всегда можно опереться; ее скупую, но такую выразительную природу… Прошло два года. Он вернулся домой, в подмосковную Опалиху с твердым желанием посвятить себя Крайнему Северу. Он пошел учиться в Ленинградское Арктическое училище и опять уехал на зимовку, но уже не простым радистом, а энэсом — начальником связи, отвечающим за работу многих радиооператоров, техников, механиков…

Мои мысли бегут в такт стуку ключа и обрываются, когда я слышу: — связи конец; конец связи.

Женя сбрасывает наушники и устало откидывается на спинку стула. Перед ним стопка мелко исписанных листов.

— Видишь, — говорит он мне. — циркуляр и 56 поздравительных. Нужно будет задержать их и прочесть завтра за ужином в кают-компании, чтобы торжественнее получилось. Не забывают нас. И студентки из Казани поздравляют и даже Командующий Севморпути привет шлет… Да, — он смотрит на часы, — через два часа Афонин будет садиться. Назад уйдет сейчас же. А ты ведь еще одно письмо написать хотел и механикам помочь собирался… Он протягивает мне лист бумаги, но я, думая о своем, спрашиваю его:

— Скажи, как ты можешь?…

— Что можешь? — удивленно смотрит он на меня.

— Помнишь, я спрашивал тебя, как ты можешь так ловко отстроить приемник от всей этой трескотни в эфире?

— А, — вспоминает он, — так я это делаю не намного лучше тебя. Просто терплю. А если что-нибудь совсем не разберу, — переспрашиваю.

— Погоди, но ведь сегодня такой треск, что перепонки лопнуть могут.

— Что поделаешь. Принимать-то надо. Работа такая…

И удивляясь наивности моего вопроса, он пожимает плечами и тут же, взглянув на часы, опять надевает наушники и включает передатчик. Гудит умформер. В бесконечность Вселенной уносится Женин голос:

— Я — РФТ, я — РФТ, слушайте меня…

МИША

Хочу рассказать о том, как в сплетении обстоятельств проявляется закономерность, как мальчик становится мужчиной…

Я проснулся неохотно. Жаль было отпускать этот теплый вечер и свечи каштанов, едва различимые на фоне южного неба, и тихий шепот воды в фонтане, и голубовато-зеленый свет газовых фонарей, подчеркивающих очарование старого густого парка…

Еще досматривая картины этого чудесного сна, вернувшего меня в дни юности, я выпрямляю свернутое в клубок тело и окончательно просыпаюсь когда голова моя высовывается из спального мешка. В комнате темно. Стены домика сотрясаются под порывами ураганного ветра.

— Вставай, Саша, — слышу я голос Миши Драпкина, метеоролога пять месяцев как приехавшего на нашу зимовку.

Наверно Мише нужно идти на метеоплощадку, — подумал я, — а Алексей, сдавший ему вахту, опять видел возле дома медвежьи следы. Миша не то чтобы боится встречи с тезкой, просто в такую заваруху лучше ходить вдвоем и держать винтовку наготове.

Нащупав лежащие между вкладышем и меховой стенкой мешка свитер, рубаху, носки, я вылажу и одеваюсь, торопясь пока нагретое в спальном мешке белье еще сохранило тепло. Смотрю на часы. Ярко светящиеся в темноте стрелки сошлись внизу циферблата. Значит уже полседьмого; Миша уже вернулся с площадки, — поборол в себе робость и пошел один… Но зачем же тогда я ему нужен?… И почему он стоит в коридоре, не заходит в комнату… Открываю дверь. В глаза бьет луч переносного фонаря, и сначала я ничего не могу различить. Потом, когда глаза привыкают к свету. Я узнаю в стоящем передо мной снежном чучеле маленького Мишу. С головы до ног залепленный снегом он входит в комнату и протягивает мне свои руки…

Вечером у меня в комнате было минус 9^о. Вот уже пять суток свирепствует страшная пурга. При температуре минус 30-35^о ветер не менее 32 метров в секунду. Стихийное бедствие принес циклон, начавшийся в новогоднюю ночь. 31 декабря мы любовались сказочными занавесями Северного сияния, сверкающими под лунным светом куполами ледников и нашими утонувшими в снегу домиками с подслеповатыми, забранными ледяным узором окнами и султанами дыма из труб — вымпелами, говорящими о том, что этот маленький кусочек закоченелой безжизненной равнины отвоеван у их величества мороза и Полярной ночи. А утром нового года, расходясь из кают-компании после торжественного ужина, мы сгибались под напором начинающегося шторма.

Пурга пришла внезапно, и как любил шутить Женя Прокопенко, забыла спросить разрешение.

Уже к 14-00 видимость упала до 15 метров и чтобы не упасть и не сбиться с пути, мы ходили на обед, держась за натянутые на этот случай леера. Вечером второго января температура в подветренных помещениях упала до ноля, а к утру — до минус 5. Хорошо еще, что дул северо-восточный ветер, дул попрек вытянутых цепочкой домиков зимовки и модно было топить печи. При таком ветре, дующем вдоль зимовки, искры несло бы на соседние дома, а пожары в Арктике кончаются не раньше, чем пурга уносит последнюю горстку пепла с места, где может быть еще час назад стоял дом.

Но даже круглосуточная топка нас не спасала. Ветер выдувал все до последней калории. Если бы не ватные костюмы, унты и рукавицы, если бы не меховые спальные мешки, можно было бы замерзнуть возле топящейся печки.

Третьего завтракали не снимая перчаток, а наш «кухмейстер» Нина Левашова бегала по кают-компании в ватных брюках, вопреки твердо выполнявшемуся обещанию всегда хранит женственность. Извиняясь, она раздавала сухой паек, и поили нас некипяченым чаем, так как довести воду до кипения было невозможно. Не стучали бильярдные шары в кают-компании. Спрятали свои инструменты вечно что-то мастерящие авиатехники Илюша Чусов и Виктор Бархатов, забросил шахматные задачи Толик Майоров. И даже Андрюша Рейко, перестал писать нескончаемые письма, оставленной на Большой земле еще до окончания традиционного медового месяца Людмиле. Все свободные от вахты спасались в спальных мешках.

Жизнь зимовки замерла. Но как в теле спящего продолжает стучать сердце и продолжается неслышная работа желез, так и работа продолжалась в четком ничем не сбиваемом ритме. Каждый день к 6-00 пробирался в дизельную маленький и шустрый. Остающийся мальчишкой в свои 46 лет Володя Корабельников. И после 1-2 часов таинственных манипуляций с паяльной лампой и старым американским движком он умудрялся запустит дизеля и дать свет. А в 15-00 его сменял огромный, неторопливый, напоминающий медведя Иван Чигинцев, или тоскующий по стоящему без дела С-80 тракторист Аюдша Белкин.

Точно, в назначенное время «выходили на связь» радисты — язык и уши зимовки. Согревал дыханием правую и пробовал работать на ключе левой рукой Женя. Горячился и ругал нескончаемые из-за магнитных бурь помехи Ваня Третьяков… Но хуже всего приходилось метеорологам. Четыре раза в сутки они ходили на площадку снимать показания приборов. А в промежутках составляли сводки, обрабатывали и разносили по журналам данные о силе и скорости ветра, о видимости и влажности, о давлении и температуре…

Алексей, стоявший дневную вахту, разбудил Мишу в 20-45. Жаль было расставаться со спальным мешком, но вахта — есть вахта. Натянув ватные брюки, куртку с капюшоном и валенки Миша  бочком прошел узенький коридорчик и открыл двери в метеорубку. На него дохнуло морозом. Температура в этой всегда такой теплой и уютной комнате была минус 18. Толик сидел за столом вахтенного, грел руки над электрической плиткой и решал задачи по высшей математике.

— Бр-р-р. Ну и климат у нас сегодня, — сказал Миша, посмотрев на термометр. —  Еще сутки и будет не теплее чем на улице. Он поежился, сунул руки в рукава куртки и подсел к Толику.

— Как дела, профессор? Ты бы еще за шахматы взялся…

Толик молчал, углубившись в вычисления. Он вообще никогда не отличался разговорчивостью, а в пургу становился еще более молчаливым.

— Если ты такой морозоустойчивый, возьми да кончай за меня декадные таблицы… Ну, чего ты молчишь? Язык у тебя отмерз что ли, — не унимался Миша.

— Болтун. И как тебе не жаль на пустые разговоры энергию растрачивать, — рассердился Толя.

— Вот чудак, я ведь о тебе беспокоюсь. Иди ложись, пока мой мешок не остыл.

Предложение было заманчивым, и Толя принял его без возражений. — Это идея. Спасибо. Пойду погреюсь перед площадкой. Просплю — разбудишь, — крикнул он  уже через закрытую дверь и через несколько минут уже нежился в еще теплом Мишином мешке.

Время до первого ночного срока прошло быстро. Миша поболтал по телефону с Андреем Рейко, дежурившим на радиостанции. Позвонил в дизельную и попросил Ивана Чигинцева не тушить свет до часу, чтобы еще «засветло» успеть сходить на площадку. Слушая московские последние известия, он попробовал поработать с декадными таблицами, но даже в перчатках руки мерзли, и он отложил таблицы до лучших времен. Заглянул в спальню метеорологов. Все спали и только струйки пара из недр спальных мешков пушистым густым куржаком оседали на капюшонах. Томясь одиночеством, Миша зашел ко мне, поделиться последними новостями с Большой земли. А потом мы читали друг другу Есенина и Щипачева… Миша вспоминал Ленинград, в котором родился и прожил всю жизнь. Эти воспоминания были полны такой теплотой, что я невольно задавался вопросом: что ему дороже — братишка и мать пенсионерка — единственные родные ему люди, так как отец погиб в ополчении, или широкие проспекты и мосты над Невою, величественный Исакий и игла Петропавловской крепости. Я знал Ленинград неплохо, но бывал там только зимой и Миша, захлебываясь от восторга, рассказывал мне о Царскосельских парках, о Павловском, о Самсоне — обо всем, что было пронизано солнцем, зеленью, красотой…

Наши разговоры прервал Толя. Как всегда полный сознания долга, он проснулся, чтобы сходить с Мишей на площадку.

— Собирайся, болтун. Будет тебе воспоминаниям предаваться. На срок опоздаем. А у тебя, Саша, пожалуй, холоднее, чем у нас, — заметил он. Гляди, не замерзни до утра. — И они ушли, пожелав мне спокойной ночи…

Я лежал в темноте, прислушивался к вою ветра, к скрипам стен домика, который казалось вот-вот развалится под натиском пурги, и думал о своих товарищах-зимовщиках. О Леше Фронштейне, зимующем с 1937 года и изъездившем Арктику вдоль и поперек, и об этих мальчишках — Мише и Толе — только 5 месяцев назад впервые попавших на зимовку. Какие любопытные у них отношения. Алексей им в отцы годится, а ведет себя с ними как с однолетками. Внешне между ними как будто и нет соподчинения, но ребята любят и уважают его безгранично. А он как-то деликатно передает им свой огромный профессиональный и житейский опыт; прививает любовь к Арктике, к метеорологии, сознание важности точно и своевременно вести наблюдения. Ребята взрослеют на глазах. В октябре они взяли на себя обязательство не задержать ни одной сводки погоды, а в ноябре их работа была оценена Управлением на отлично. А какая трудная у них работа…

Мысли невольно складываются в рифмы и яя продолжаю нескончаемую «Зимовку — Каховку».

Пусть видимость метров 15,

Пусть бродят медведи вокруг,

Но взявши винтовку и книжку,

Идет на площадку мой друг…

…И как бы пурга не ревела,

Как снег за окном не метет,

Товарищ мой — метеоролог

Бессонную вахту несет…

Стихи искренние, но не нравятся мне излишней патетикой, которая в нашей жизни напрочь отсутствует. И я пытаюсь найти себе оправдание:

— Поэты, не видя ни разу

Тот скромный, но доблестный труд,

Ни повесть о нем не расскажут,

Ни песен о нем не споют.

Приходится мне — очевидцу

В поэты себя записать…

Я засыпаю и уже не слышу, как ребята возвращаются с площадки, как долго очищают снег набившийся во все складки и карманы одежды, и как Толик, пожелав Мише «ни пуха, ни пера» и услышав традиционное «к черту», залазит в мешок.

Миша звонит в дизельную и через несколько минут дважды мигнув гаснет свет… Вот уже составлена и зашифрована сводка. Уже выяснено, что Иван Чигинцев благополучно добрался из дизельной до третьего дома… Миша пытается взяться за обработку таблиц и раскладывает на столе их большие, мелко разграфленные полотнища. Но работать совершенно невозможно, особенно на счетах, — пальцы в перчатках так и примерзают к костяшкам. А ноги! Их ведь не отогреешь над электроплиткой. Нет, при минус 18 долго не проживешь.

Миша откладывает таблицы и, уйдя в жилую комнату расшуровывает печь. Прикоснуться к ней нельзя, а в полутора метрах температура ниже нуля. Возле печки не усидишь — тянет ко сну. А сон у Миши крепкий — не разбудишь. Разрыв сугроб в тамбуре и набрав чистого снега, он кипятит прямо в топке крепкий чай и погружается в воспоминания.

Перед его глазами встает большой дом на Лиговке, где беззаботно прошло детство. Дом, откуда ушел в ополчение отец и куда Миша вернулся после снятия блокады. Он вспоминает, как часами гонял с приятелями футбол на школьной площадке и во дворе дома. Как бранилась и всхлипывала мать, боявшаяся за судьбу соседских окон и за будущее сына, предпочитавшего футбол учебе. Бедная мама; как часто он огорчал ее, уходя из школы на стадион и возвращаясь домой затемно. Болельщик он был азартный. Не пропускал ни одной игры. Почти всегда умудряясь пролезть на стадион без билета. Он знал биографии всех футболистов, мог простаивать часами до матча у раздевалок, чтобы выразить свое восхищение или хотя бы посмотреть на своих кумиров. С этой страстью   к футболу могли конкурировать лишь любовь к поэзии и еще к шахматам. Сколько раз мать ворча отнимала у него книгу и велев спать — братишку разбудишь, а завтра в школу опоздаешь — тушила свет в комнате и уходила на коммунальную кухню жаловаться соседкам. А он, подождав немного, читал, прикрыв лампу газетой. Читал, захваченный лирикой Симонова, Щипачева или маршевыми рифмами Маяковского.

С Толиком он познакомился за шахматами во дворце пионеров и потом, когда оказалось, что Толя тоже болельщик, ребят ничто уже не могло разлучить…

Кто первый подал эту идею? Ребята были так дружны, так единодушны в своих желаниях, что и сами не смогли бы установить приоритет, но, оканчивая седьмой класс, они твердо решили пойти в ЛАУ — Ленинградское Арктическое училище.

Что знали они об Арктике? В их представлении она была населена героями Джека Лондона — сильными и мужественными людьми, с беспечной легкостью переносящими и морозы и страшные пурги, и бесконечную темноту полярной ночи. Арктика была полна романтики. А что еще нужно мальчишкам, которым только что исполнилось 14 лет.

Но столь желанные их сердцу трудности возникли еще в Ленинграде. Неодолимою ледниковою стеной стала перед мальчиками медкомиссия. Доктор, видите ли, считал проблематичным тот, неоспоримый для ребят факт, что за 4,5 года учебы они вырастут и окрепнут. Ему видимо казалось, что они так и останутся навсегда худенькими щуплыми мальчишками. А они действительно были чуть ли не на голову меньше всех остальных ребят, толпившихся в приемной медкомиссии.

Но они не сдались. Миша мог бы написать целый роман о том, как они оббивали пороги разных, даже не имевших отношение к ЛАУ начальников. Они доказывали, просили, уговаривали… Финал был торжественный. Первого сентября, затянутые во фланельки и широкие ремни с якорями на бляхах, они красовались на левом фланге четвертой роты курсантов ЛАУ…

Ноги вновь озябли, и Миша отогрел их приплясывая. Включил маленькую лампочку над столом, — до этого он сидел в темноте экономя аккумуляторы, — их ведь не так просто зарядить в ненастье. Посмотрел на барометр, — стоит, не поднимается; на морские часы со всеми 24 часами на циферблате… На часах было около четырех. В Мишином распоряжении оставалось больше часа и, завернувшись в полушубок, он опять начал следить за бегом собственных мыслей.

И чем только это объяснить? В училище они с Толиком, как и все, впрочем, с нетерпением считали месяцы до окончания учебы, до начала самостоятельной работы. Но вот, — не прошло еще и полугода, а он с грустью вспоминает свою курсантскую жизнь, и, пожалуй, предложи ему сейчас, с удовольствием вернулся бы учиться. Счастливое было время. Они освоили оборудование, узнали, как возникают теплые и холодные, морские и воздушные течения. От чего зависят северные сияния. Как рождаются страшные Исландские циклоны и как они влияют на погоду в Европе и в Азии. Научились разбираться в синоптических картах. Мальчишки стали гидрометеорологами.

Изучая историю исследований Арктики, они поняли, что не герои-одиночки Лондона, а только сплоченные коллективы могут покорить суровую. Арктическую природу. Ведь из сотен экспедиций исследователей одиночек, пожалуй, лишь знаменитый дрейф нансеновского «Фрама» был до конца победным и не сопровождался человеческими жертвами. Даже миллионы американского  денежного туза Циглера дважды пасовали перед полюсом… Только перед папанинцами склонил он свою голову… Дымка романтики, окружавшая Арктику несколько рассеялась, но Арктика не стала для ребят менее притягательной, менее желанной. В них по-прежнему жило столь свойственное молодости стремление к подвигу.

За годы учебы они выросли и окрепли. Но не возмужали. Особенно Миша. Он отлично сознавал это. Несмотря на пробивающиеся усики и басок, он оставался все тем же мальчишкой, щуплым и худеньким, ростом всего 160 см. Но он был убежден, что не в росте дело и мужественно сносил подшучивания товарищей, удивлявшихся, откуда в таком тщедушном теле возникает такой густой бас.

Сколько было пререканий с комиссией, сколько волнений пережили они с Толей, прежде чем добились назначения на Землю Франца-Иосифа, на одну из трудных зимовок.

Как быстро проходит время в работе. Миша вспоминает свой приезд на зимовку и, хотя прошло уже 5 месяцев, ему кажется, что это было совсем недавно.

В августе 1954 они с Толей спустились по трапу ледокольного парохода «Леваневский» на метровый лед еще не унесенного ветром припая и поднялись на скалистый берег Земли Александры — Лунной земли, как назвал ее штурман Альбанов. Им очень нравилось это название. В судовой библиотеке Толя нашел «записки штурмана Альбанова. Не отрываясь прочли ребята эту трагическую повесть о том, как с затертого во льдах и дрейфующего мимо полюса к Гренландии судна «Святая Анна» ушли  в поисках земли, в поисках спасения 14 моряков. После двух месяцев блуждания по дрейфующим льдам Альбанов увидел на горизонте блестящую как лунный серп громаду ледникового купола и назвал эту землю Лунной…

А она действительно была «лунной». И не только из-за лунного блеска напоминающих перевернутую тарелку ледников; лунной безжизненностью вяло от растрескавшихся береговых скал и от равнины, усеянной обломками тех же скал, но уже превратившихся в щебень под разрушительным действием воды, ветра и мороза.

Но это было лишь первое впечатление. Позже ребята узнали, что среди россыпей щебня растет мох, лишайник и даже полярный мак — пускай маленький, с ноготок, и бледно-желтый, а не пунцовый, но живой, тянущийся к скупому северному солнцу цветок. Они узнали, что и сюда, на 82-й градус северной широты, залетают и крикливые чайки, и пестрые кайры, и маленькие, не больше воробья, пуночки. И любопытная нерпа то и дело высовывает голову через поддерживаемый во льду «продух», или, вылезши на лед, нежится на солнце. И моржи, приплывающие летом к пустынным берегам архипелага, оглашают окрестности ни с чем не сравнимым ревом…

А самым главным было то, что из 14 ушедших с Альбановым спасся только один, и для них Лунная земля отличалась лишь тем, что ее не несло бог весть куда по прихоти ветров и течений. Ребята же были встречены шумной толпой зимовщиков. Им крепко пожал руки начальник метеостанции Алексей Викторович Фронштейн. Их хлопали по плечам и требовали немедленно рассказать последние новости знакомые еще по ЛАУ радиотехники Федя Здобнов и Борис Дроздов. Месяц назад самолет привез их на зимовку, а они спрашивали «как там Ленинград?» — будто не видели его целую вечность. Им приветливо улыбались, принимавшие их в свою семью зимовщики — ребята с загорелыми обветренными лицами, почти все не старше 25 лет…

Поразительное зрелище: спрессованный снег сопротивляется лучам скупого северного солнца и там, где мы умудрялись идти след в след, эти следы еще долго торчат столбиками когда вокруг все уже растаяло

Да, быстро бегут дни в работе. Медленно ползут часы ночной вахты… Скоро 5. Нужно собираться на площадку. В десятый раз приплясывает Миша  посреди рубки, отогревая ноги, а в его сознании вспугнутой птицей трепещет шальная мысль: а что если пойти на площадку одному? Всего 150 метров… канат натянут… да и ветер как будто стал потише. Ведь Алексей ходит один. Правда, он большой и сильный, и ему не привыкать, — в войну он несколько лет работал на зимовке один. Совсем один: за метеоролога и за радиста, за механика и за прачку, за повара и… Миша, честно говоря, не представляет, как можно было все успевать. Наверное, он спал как кошка — по часу через каждые 2-3 часа… А ему с Толей приходится ходить вдвоем…

При мысли о встрече с Пургою один на один, в душе у Миши просыпается странное чувство, вероятно — страх. Его нужно преодолеть! А дисциплина? — ведь запрещено ходить одному… И жаль будить товарищей; вытаскивать их из спальных мешков, из объятий сна для того лишь чтобы «конвоировать» его, Мишу, на короткие 25-30 минут и может быть помочь выпутаться из какой-нибудь сложной ситуации… Неужели он не сможет пройти сам эти, так хорошо знакомые 150 метров? Неужели не сможет преодолеть страх. Ведь это страх, а не подчинение приказу заставляют его будить товарищей…

— Да и что, в конце концов, со мной может приключиться, — думает Миша. Медведи наверняка спят, им ведь тоже несладко в такую пургу… И канат натянут… Но ведь сейчас суточный срок и придется менять ленты на самописцах… И света нет… А много ли  нужно времени чтобы сменить ленты! И разве нет у него переносного фонаря, фара которого даже в пургу бьет метров на 12-15…

Желание пойти одному захватывает его и доводы, говорящие о рискованности этого поступка отступают на второй план.

Но что это. На часах 5-15. Через 15 минут нужно быть на площадке. Будить товарищей уже поздно. Пути к отступлению нет. Нужно идти одному. Иначе будет сорвано обязательство: не задерживать  снятие показаний приборов и передачу сводки погоды…

Миша складывает в журнал чистые бланки для самописцев, затягивает тесемки капюшонов, надевает через плече сумку с аккумулятором переносного фонаря, укрепляет на груди фару и прихватив винтовку выходит в коридор. К двери тамбура не подобраться. Она завалена сугробом. Он добирается до люка в угольнике, и с трудом приоткрыв его, ныряет в кипящее молоко пурги. Все страхи и сомнения позади. Только одна мысль молоточком стучит в мозгу: быстрее, только бы не сбиться, не опоздать на срок…

Он пробирается по снежной траншее вдоль охватывающего дом с трех сторон огромного сугроба. Над головой нависает острый гребень сугроба. Тучи снега проносятся с этого гребня над крышей дома и впрессовываются в следующий сугроб, длинным хвостом вырастающий с подветренной стороны.

Помогая себе винтовкой, Миша взбирается на этот «хвост». Здесь снег не так клубится, видимость становится несколько лучше, и он различает в двух метрах от себя тянущийся прямо из-под снега канат. За то ветер становится во много раз сильнее, подхватывает его, пытается сбить с ног, унести в сторону от  спасительного каната. Ухватившись за канат, Миша то ли бежит, то ли ползет. Подумать только: 6 часов назад столбики, на которых натянут канат, были вдвое выше. А сейчас… на сугробах, которые растут особенно быстро, столбики почти полностью занесены.

Помня, что назад, против ветра идти будет еще труднее, Миша спешит. Несколько раз он падает, поскользнувшись на твердых и скользких как лед застругах, вскакивает и бежит дальше. Только в 2-3 метрах он различает крайнюю метеобудку — маленький ребристый домик на четырех тонких журавлиных ногах. Он взбирается на лесенку и нащупывает лучом фонаря укрепленную на верхушке стоящего в нескольких метрах столба флюгарку. Тяжелая доска ветромера почти горизонтально лежит в воздухе: 42 метра в секунду — запоминает он и открыв дверку будки начинает вычищать из нее снег, пользуясь как щеткой крылом убитой чайки. Теперь он стоит лицом к ветру и, хоть будка немного защищает его, ветер, проходящий через ребристые секции стенок, бьет в лицо тысячами острых снежинок, слепит глаза…

Миша очищает от снега термометры и сбрасывает меховые рукавицы. Нужно быть очень осторожным, иначе сломаешь перо самописца гигрометра — усик с укрепленной на конце маленькой вороночкой, наполненной незамерзающими спирт-глицериновыми чернилами.

Рука в тонкой шерстяной перчатке тот час же немеет; он прячет ее за пазуху и работает второй…

Наконец приборы очищены от снега. Достав из-за пазухи  вахтенный журнал, Миша записывает  онемевшими пальцами показания, и снимает с барабана самописца бумажную ленту. Пока окончательно не замерзли пальца, нужно укрепить на барабане новую ленту. Миша сует подмышку вахтенный журнал… Но в этот момент порыв ветра вырывает из рук и уносит, нет, не пустую, их у него много, а драгоценную, неповторимую ленту с суточными записями.

Не задумываясь ни на мгновение, Миша бросается за ней. К счастью, ветер прижал ленту к столбику флюгарки и Миша, поймав ее, упрятывает в карман вместе с вахтенным журналом. Ветер уносит правую рукавицу, но разве найдешь ее в такую пургу…

Уже совсем не чувствуя кончиков пальцев, Миша все таки умудряется укрепить на барабане свежую ленту…

Скорее, скорее! Сводка не должна запоздать. Сгибаясь вдвое, с неимоверными усилиями преодолевая силу ветра, несущегося ему навстречу со скоростью больше 140 км в час, пытаясь прикрыть лицо левой рукой от его леденящего дыхания, Миша спешит домой. Ежеминутно падая, не смея открыть глаза ослепленные иглами снежинок, Миша уже не различает дороги и только старается, чтобы ветер дул в левое плечо…

Ему кажется, что прошел уже час, два, три — целая вечность, а он все идет и идет…

На мгновенье, открыв глаза, он видит перед собою что-то чернеющее из-под снега. Что это? Холодок пробегает по спине. Наткнувшись на торчащую из-под снега крышу продуктового снега, он осознает нависшую над ним опасность. Ведь он прошел мимо домов зимовки, и, не наткнись сейчас на склад, мог бы еще долго брести в бесконечность Арктики. Долго ли?…

Сознание страшной опасности придает силы и повернув налево, почти назад, он пробивается через пургу пока не наталкивается наконец на сугроб-хвост. Без сомнения это он, второго такого нет. Несколько шагов вдоль сугроба и он скатывается в траншею между сугробом и домом. Он шарит рукой и находит люк угольника, буквально отковыривает его стволом винтовки и бросив ее снаружи и залазит внутрь. Последним усилием воли, совершенно не чувствуя рук, он открывает двери во внутренний коридор. Двери в рубку открыты. На часах 6.15. Со сводкой он уже опоздал. Но что делать с руками? Зубами он стаскивает левую рукавицу. Чужие не слушающиеся руки со скрюченными пальцами…

И вот он стоит передо мной, маленький, с головы до ног облепленный снегом, протягивает мне свои руки и смущенно улыбаясь спрашивает: — что делать, Саша? Я, кажется, обморозился…

Я снимаю с него перчатки и куртку. Вся левая половина лица, правая кисть и пальцы левой белые и твердые на ощупь.

— Что, больно? — задаю я нелепый при подобных обстоятельствах вопрос.

— Нет, — смущенно отвечает Миша. Я их просто не чувствую. И тут же, вспомнив о забытом на мгновение долге, просит: — помоги сводку составить. Ребят будить не хочется.

Под его диктовку я быстро провожу необходимый для кодирования расчет, составляю сводку и передаю ее по телефону на радиостанцию. Дежурящий там Андрей Рейко пытается сострить и кричит, что для освоения новой профессии я выбрал не совсем удачное время… Но разговаривать некогда. Нежным массированием я отогреваю Мишины руки и лицо. Из белых они становятся багрово-фиолетовыми. Потом накладываю повязки и после недолгих споров заставляю его залезть в мешок и выпить стакан разведенного спирта. Потрясенный пережитым он тотчас же засыпает. А я бужу Толика и объяснив ему, в чем дело, прошу принять вахту…

К полудню начинает расти давление и на следующее утро ветер уже всего 7-8 метров. Циклон уходит на восток. Все с облегчением вздыхают и начинают приводить зимовку в порядок. Тамбуры, угольники, туалеты — любые помещения, где были малейшие щели, забиты снегом, и для того чтобы подобраться к дверям нередко приходится сначала оттаскивать снег во внутренние коридоры и даже в комнаты. Радисты укрепляют разболтанные оттяжки мачт. Одну из них погнуло и ее приходится заменять… По очереди мы дежурим по камбузу, ездим с Адиком на С-80 на бухту, откапываем из под снега уголь материалы, бочки с горючим. Чиним, строим — в общем, начинается обычная жизнь зимовки с днями проводимыми на вахте или в хозяйственных заботах.

А Миша сидит дома. На третий-четвертый день его руки и лицо покрылись волдырями. Мы носим ему кушать и даже кормим с ложечки — сам он есть не в состоянии. И, конечно с ним никаких разговоров о случившемся. А в кают-компании, когда после ужина Виктор Бархатов — авиатехник и «заслуженный киномеханик» готовится в десятый раз крутить известную наизусть картину, вспыхивает обсуждение так печально окончившейся истории.

— Мальчишка. В герои записаться захотел, а руки, небось, потеряет — комментирует начальник зимовки Алексей Курочкин. Списывать за такие вещи нужно. Ты как думаешь, доктор?

Поскольку в его реплике два вопроса, я отвечаю только на один: — нет, не потеряет; сможет работать, но не скоро.

— Подумаешь, герой нашелся. Решил показать, что он самый храбрый, — возмущается Федя Здобнов.

— Конечно, — пытается смягчить ситуацию Андрей Рейко, — не хотел ребят будить. Но такие вещи до добра не доводят; вышло то все наоборот. Теперь им за него вкалывать.

А радиооператор Леша Кауров, круглолицый нагловатый парнишка, любящий увильнуть от неприятных хозяйственных работ и как-то сказавший мне, что самая кривая дорожка, нередко самая короткая, заявил, что вообще все в жизни относительно. Что не было бы большой беды, если бы в такую погоду метеорологи не мучили себя понапрасну, а просто давали бы «ориентировочные» данные.

— Они, наверное, так и делают, — продолжал он, но тут же смутился под взглядом Алексея Фронштейна.

— Ты, мальчик, со своими шутками поосторожнее. А насчет Мишки не беспокойтесь. Как начальник метео я беру ответственность на себя. Заминок с работой не будет. И с Михаилом ничего такого не повторится.

По-разному оценили Мишин поступок товарищи. Но сошлись на том, что парень он неплохой и впредь будет помнить об этом случае и не лезть на рожон.

А Миша сидел дома и страшно томился от безделья. Привыкший за пять месяцев жизни на зимовке к основательной ежедневной нагрузке, он уже после четырех дней вынужденного отдыха, буквально не находил себе места. Он слонялся по комнатам  нашего домика как мусульманин на молитве нося перед собой забинтованные руки и тысячи раз вспоминал и переживал все происшедшее.

— Все считают его поступок мальчишеством. А ведь он пошл один пожалев будит товарищей… Только ли это им руководило? Нет. Ему хотелось перебороть себя. Выдавить из себя, то, что он никак не хотел считать страхом. Ему хотелось победить и услышать слова одобрения. Конечно, он не рассчитал своих сил… Ведь он мог заблудиться и его не нашли бы до мая, когда начал бы таять снег. Или совсем отморозить руки… Что было бы с матерью и братишкой. Что было бы с Алексеем Викторовичем, которого он так уважает… И хотя все кончилось так печально, он не чувствует себя побежденным. Напротив, — у него появилась уверенность, что он всегда сумеет заставить себя сделать так, как считает нужным…

Хуже всего то, что он выбыл из строя, и ребята выполняют его работу. Правда, лицо уже начало заживать, а вот руки… Как перчатки снял с них Саша отставшую кожу, намазал розовые слезящиеся поверхности какой-то мазью и заставляет пить кучу всяких порошков и таблеток. Пальцы уже немножко шевелятся. Но разве это руки которыми можно работать…

И Миша снова приходит ко мне и выслушивает мои уверения, что все идет хорошо, что частые перевязки могут только повредить, что скоро на руках вырастет новая кожа, что через несколько дней я разрешу ему выходить не улицу…

На пятнадцатый день, когда полностью зажили раны на лице, я помог Мише надеть куртку, всунуть еще забинтованные рука в рукавицы, и вышел с ним на улицу. Было 22 января. Появились первые признаки приближающегося полярного дня. Даже при низкой, в 10 баллов облачности, в серых сумерках хорошо были видны метеобудки на площадке. Мы прошли с ним на площадку. Я пытался помочь ему перелезть через сугроб, но он ушел вперед и всячески избегал моей помощи. Миша обошел будки, взобрался на лесенку и открыв дверцу долго смотрел на самописцы. Я наблюдал за ним, пытался угадать, что он думает, сожалеет ли обо всем? И мне показалось, что в нем нет и тени сожаления… Кто знает. Может быть он и прав. Ведь каждому нужно узнать себе цену, испытать себя. Ведь теперь и он сам и мы, осудившие его, знаем, что этот парень не подведет…

Миша закрыл будку и, спрыгнув с лесенки, быстро зашагал к дому. Я молча шел за ним. Не раздеваясь, он зашел в метеорубку, Дежурил Алексей. Толика не было — он спал после ночной вахты.

Миша сел, помолчал немного, будто собираясь с мыслями, а потом начал говорить торопливо и сбивчиво:

— Алексей Викторович! Конечно, я извиняюсь за все огорчения, которые причинил Вам… Я не скажу «больше не буду», нет, это не то слово… В общем, мне надоело сидеть у вас на шее. Вот, доктор уже разрешил выходить… И пальцы почти зажили… Так что, с завтрашнего дня я беру на себя дневные дежурства, — закончил он, и не дожидаясь ответа вышел из комнаты.

Алексей послушал как хлопнула входная дверь, протянул мне портсигар и закуривая сам, спросил:

— Ну, как тебе все это нравится? И тут же, не дожидаясь ответа, добавил, — король умер, да здравствует король!…

На следующий день через тонкую стенку, отделявшую мою комнату от метеорубки, я услышал срывающийся Мишин басок: — Ванюшка. Привет. Дежурим вместе. Принимай погоду…

ВЕРТОЛЕТ

Карта

Передо мной маленький квадратик кальки — 15 на 16 сантиметров — выкопировка крупномасштабной карты: 48-52 градуса восточной долготы, 80 градусов 20 минут северной широты. До Северного полюса 900 км. На карте изрезанные контуры Земли Георга — самого большого острова ЗФИ. Полуостров Армитедж, заливы Аспирантов, Географов, Клемента-Мариама. И пять маленьких кружочков с надписями: «самолет», «Яна», «Дежнев» и «ваша палатка».

Я смотрю на эту карту, сделанную для меня штурманом ледокола «Капитан Белоусов» и чудом сохранившуюся более 45 лет, перебираю выцветшие фотографии того времени и вспоминаю трагическую, а может быть героическую историю. Сегодня, когда нога человека уже поднимала лунную пыль, когда атомные ледоколы запросто ходят к полюсу и возят туда туристов, когда до полюса добираются не только команды лыжников но и храбрецы одиночки, эта история может показаться заурядной. Она лишь маленький эпизод в истории покорения Арктики. Впрочем, «покорение» природы — это лишь метафора. Человек может и должен «покорять» технику, «покорять», прежде всего, самого себя. И при этом всегда помнить, что его личные успехи, не только результат упорного труда или героических усилий. За ними всегда стоит опыт поколений….

Андрей

Андрей только что вернулся с улицы, где разгребал огромный сугроб, оставшийся под окном после последней майской пурги. Спрессованная ветром гора снега была необычайно прочной, но он трудился с самого утра используя полуторачасовые промежутки между сроками радиосвязи. Конечно, он мог бы подождать еще три дня до запланированного воскресника, но сугроб действовал ему на нервы, скрывая все, что происходило на территории зимовки. Нет, он, связанный с целым миром, не мог этого терпеть. Вооружившись большой ножовкой, он распилил этот «пережиток зимы», растащил на волокуше полуметровые кубики и теперь, сидя на своем рабочем месте, мог рассматривать в окно привычную картину.

А смотреть то, собственно говоря, было не на что. Метрах в 15 справа стояла банька, срубленная из просоленного в странствиях по Карскому и Баренцеву морю сибирского плавника. За нею — гараж, а еще дальше на бугре — кают-компания, как на морской лад называли на зимовке столовую. Потом — невысокие холмы на берегу бухты Дежнева, а за ними — пологие, отсвечивающие голубизной шапки ледников. Вон тот, крайний слева — купол острова Арктура, потом купол Анны; в центре — огромный купол Земли короля Георга, еще правее — купол Пири. Сколько же до них? До «Анны» совсем близко, километров 12,- думает Андрей, — позавчера мы ездили туда на ГАЗ-69. До «Пири» — не меньше 25. На Земле Георга ледников много, но все они сливаются в один. А вот «Арктур» в этом году виден впервые; до него ровно 57 км и увидеть его можно только благодаря рефракции в очень ясную погоду.

Скудный однообразный пейзаж. Он знаком Андрею до мельчайших подробностей, так же как знакомо собственное лицо или нехитрое оборудование радиорубки. Он видит его так же явственно когда закрывает глаза. Там за холмами бухта. Всегда тихая и пустынная, с двумя-тремя небольшими айсбергами, сегодня она, вероятно, полна шума. К скрипу талей и грохоту лебедок примешиваются мелодии танго и фокстротов…. Разгружается ледокольный пароход «Дежнев», доставивший на зимовку продукты, топливо, авиационное горючее и другие грузы. Почти все товарищи сейчас там — на разгрузке. А радисты с ледокола «Капитан белоусов» бодрят ребят музыкой. Лед нынче тяжелый, «Дежнев» сам пробиться не смог и пришлось вызывать на подмогу ледокол «Капитан Белоусов».

Не повезло Андрею. Вчера целый день были разные срочные дела, сегодня — вахта. Не сможет он погостить на судах: вымыться в душе, — не то что наша банька «черным паром»; посидеть в кают-компании за столом сервированным как в приличном ресторане; насладиться уютом и теплом ватер-клозета…. До вечера разгрузка закончится и суда уйдут, — прощай до будущего года.

И ведь всю неделю не везет Андрею. Вчера забарахлил его «подшефный» приемник и пришлось пол дня возиться с техниками, а еще раньше, в прошлую среду, он сам принял радиограмму положившую конец самым радужным его надеждам….

В начале апреля прилетели на зимовку киношники — веселые шумные мужики с Ленфильма. Прилетели снимать «натуру» к «Двум капитанам». Отсняли в Нагурской, а потом с последней «Аннушкой» улетели на остров Гуккера в бухту Тихую. Там, говорят, — сказка, самое красивое место на архипелаге. Ну, и застряли там. Лед в Тихой ушел удивительно рано, а посадка там только на лед. Осталось киношникам ждать парохода, а с ним ведь канитель, — пока обойдет все зимовки в районе целый месяц пройти может. Или вертолет. Этот куда угодно сядет, хоть на крышу. Но с вертолетом тоже не все ладно. Прошлогодний экипаж сменили. Пока новый прислали, бортрадист заболел…

Вот тут то и размечтались ребята. Навигация в самом разгаре, лишних людей нет. Вдруг возьмет начальство да и посадит на борт кого-то из «сухопутных» радистов… Посадили, да не его Андрея, а Ваню Францева… Конечно, это справедливо. Иван уже седьмой год зимует и опыт у него побольше. Но ведь могли бы и Андрея. Ведь ему же передал Иван все дела, и теперь он ЭНЭС — начальник связи…. А как было бы здорово: полетать, людей посмотреть и себя показать; и зарплата как-никак раз в 5 больше, и паек…. И сейчас вот: все вкалывают на разгрузке, а вертолетчики гостят на Тихой…

Его мысли прерывает телефонный звонок.

— Андрюша, миленький, вертолет скоро ли прилетит? У меня щи уже перестоялись, — слышится из трубки воркующий говорок Нины Левашовой.

— Эх ты, профессор кислых щей, — смеется Андрей, — да они чем дольше стоят, тем вкуснее.

— Ты меня не учи, — сердится Нина. И вообще: тебе что, трудно прямо ответить!

— Скоро, Нинок, скоро — примирительно отвечает Андрей. Ты, Нинок, не сердись; лучше на стол накрывай. Минут через 30 прилетит твой Иван, — не удерживается он от намека на гражданский брак Нины и Ивана Францева.

Он вешает трубку и, взглянув на часы, включает передатчик. Ровное гудение умформера прерывает стук ключа:

— Я — РФТ, я — РФТ; вызываю борт 08217. Прием. — В наушниках слышно только легкое потрескивание; 08217 не отвечает.

— Я — РФТ, я — РФТ, вызываю 08217… — Группы точек и тире несутся в эфир, но 08217 молчит.

— Что за чертовщина, — сердится Андрей, — прошло уже больше получаса с момента вылета, а вертолете еще не слышно. Уснул там Иван, что ли? Или правило забыл: пролетел пол дороги — переходи на связь с местом посадки!

Андрей смотрит в окно. Вон там, за бухтой, над куполом земли Георга, если смотреть в бинокль, уже должна показаться красная точка вертолета. А его все нет. Только наползают откуда-то с юга грязно-серые облака. 15.00, 15.15. Прошли уже все сроки… Андрей переключает передатчик и вызывает бухту Тихую.

— КНР. КНР; я — РФТ. Почему не сообщили, что вылет отменен? — выстукивает Андрей.

Звонкий писк морзянки в наушниках не заставляет долго ждать. Нет! Тихая-КНР вылет не отменяла. Борт 08217 вылетел ровно в 13.50, а в 14.25 была последняя связь. 08217 сообщил, что у него все в порядке, и он переходит на связь с Нагурской….

Сначала Андрей испугался: что если он прослушал вызов, а теперь с машиной что-то случилось и связь утеряна! Но нет, он уже больше часа сидит в рубке и приемник все время включен. Он не мог прослушать вызов. Значит: авария… или катастрофа!….

Андрей не мог осмыслить все связанное с этим страшным словом. Он только почувствовал холодок, ползущий по спине и начал отстраивать передатчик на судовую волну.

Пятый год он работает радистом. Три года в армии и вот — второй год на зимовке. И все время одна лишь проза: сводки погоды, прогнозы, какие-то, пусть даже самые срочные радиограммы. Но ни разу не было какого-нибудь «экстра» происшествия, какого-нибудь SOS…. А ведь сейчас от точности и скорости его работы, может быть, зависит жизнь товарищей….

Вот отозвались судовые радиостанции, сначала на «Дежневе», потом на «Белоусове». Андрей обсудил все с начальником зимовки, которого нашел на «Дежневе», и еще через пару минут, уже совсем взяв себя в руки, трижды отстучал следующую радиограмму:

«Всем, всем: Тихая, Желание, Визе, Ушакова, Диксон. 08217 вылетел Тихой Нагурскую. Последнюю связь имел в 14.25. Следите 08217 на основной и аварийной волне. Сообщите, что знаете о нем».

Он еще не успел закончить, как опять позвонила Нина.

— Андрюша, миленький, Ну что же это такое! Почему их до сих пор нет?

Что он мог ей ответить? Ведь там, на борту был ее муж и его друг — Иван…

— Позвони, Ниночка, попозже; занят я очень, — только и нашелся сказать Андрей.

То ли в голосе его прозвучала фальшивая нотка, то ли какое то седьмое чувство подсказали Нине горькую правду, но только через минуту Андрей увидел, как она выбежала на крыльцо кают-компании и, не закрыв двери, как была в поварском колпаке и белой куртке, побежала к дому радиостанции.

Он встретил ее в дверях рубки. Глаза полные слез, губы сведенные судорогой боли…

— Не нужно, Ниночка, не волнуйся; мы обязательно их найдем. Все будет в порядке. В поиски уже включился весь район…

И действительно, будто услышав, и подтверждая его слова, замигала сигнальная лампочка, и из приемника послышался радостная мелодия морзянки. Андрей схватил карандаш и еле успевал записывать. Нина, хоть и жена радиста, не понимала в этом писке ничего, но затаив дыхание слушала его.

— РФТ, РФТ. Я борт 5649. Иду к вам из района острова Визе. Дайте вашу погоду. Держите связь каждые 30 минут.

Приемник умолк. Мигнув последний раз, погасла сигнальная лампочка и в рубке стало как то безжизненно-тихо. Только Нина всхлипывала, закрыв лицо руками. Андрей встал из-за стола и обняв ее за плечи попросил:

— Не нужно, Ниночка, успокойся; давай лучше посмотрим, где они могут быть.

Стоя перед приколотой к стене картой они смотрели на голубые, белые и коричневые пятна. Коричневых — земли — было совсем мало. — 87% поверхности архипелага занимает материковый лед. Белых — ледников, естественно, было много. Но еще больше было сине-голубых — воды. Сейчас, в конце июля это была действительно «открытая вода».

Британский канал — пролив разделяющий западный и восточный сектор архипелага — 55-60 км, потом 40-50 км — ледник острова Георга, потом — пролив Кэмбридж и наша бухта Дежнева — еще 25-30 км. Но нет, последнее исключено. Здесь вертолет видели бы с судов стоящих в бухте. Значит: Британский канал или остров Георга. Верная гибель — на воде вертолет не держится и минуты, или вынужденная посадка. Нет, не посадка, — авария или катастрофа. Пусть так, но твердая земля. Где, где, где?

А в штурманской рубке ледокола «Капитан Белоусов» та же мысль не давала покоя начальнику зимовки, штурманам, капитану. И радисты на Тихой, на мысу Желание и на острове Диксон вероятно думали о том же: где?….

Андрей ни на минутку не отрывался от приемников. Он включил сразу три одновременно, настроив один на аварийную волну, второй на борт 5649, а третий, чем черт не шутит, на 08217.

15.45, 16.15, 16.45. Как он ждал, что вот, на пятнадцатой или сорок пятой минуте часа, в минуту молчания, когда умолкают все «сильные» радиостанции чтобы дать пробиться в эфир всем слабым, нуждающимся в помощи, он услышит SOS переданный Иваном. Теперь у него за спиной уже сидела не одна Нина. Вернувшиеся с бухты Катя и Полина утешали подругу. Их шепот и всхлипывания отвлекали Андрея. Он вообще терпеть не мог в рубке посторонних, но тут приходилось терпеть до боли напрягая слух.

И вот, наконец, долгожданное: — РТФ, РТФ! Я — 5649, подхожу к вам. Проверьте пеленг.

Андрей включил передатчик и стал выстукивать позывные. А через несколько минут, невидимая через низкую облачность, успевшую накрыть зимовку и всю юго-восточную часть горизонта, над ними прошла летающая лодка. Ровный гул ее четырех моторов вселил теплоту и надежду, что все теперь будет в порядке. Нина немножко успокоилась и ушла к себе на кухню. Вместе с нею ушли Катя и Полина. Андрей остался на вахте.

Иван

Первым, что дошло до сознания Ивана, был плач ребенка.

— Господи, что же это Нина не встает к Сережке, — подумал он, но тут же кольнула мысль: Сережка ведь у бабушки, в Калуге. Откуда же этот детский плач?

Он открыл глаза и отвалился от прикрытого его телом плачущего ребенка, и сейчас же острая боль в ногах толкнула его назад в бездну бессознания. Погружаясь в черную пустоту, он успел заметить над головой выпуклый как у чудовищной рыбы глаз бортового иллюминатора и свисающую из командирского отсека руку. По руке рядом с извитым шнуром вены медленно сползала темная струйка крови…. В памяти Ивана мгновенной вспышкой промелькнули события последних дней.

Все началось неделю назад. Ровно неделю назад перед ним открылась долгожданная дорога исполняющейся мечты….

Еще десять лет назад, поступая в училище, он мечтал стать борт-радистом. Не пришлось. Уехал на зимовку. Зимовал уже седьмой год, но все не оставлял надежды подняться в небо. Периодически писал заявления, подавал рапорта, — все было тщетно; видно слишком уж он был нужен на земле… Помог случай. Заболел бортрадист вертолета. Ивану разрешили сдать дела и перейти на борт.

Никогда раньше не думал он о вертолетах. В его мечтах жили толстые «зеленые коровки» ЛИ-2, мощные серебристые «Илы», или юркие «Аннушки». Но никогда не представлял он себя на «МИ-4» — красном, коротконогом, с длинным крючковатым хвостом и огромными провисающими лопастями, похожем на диковинное насекомое. Иван даже немного оробел, когда впервые облетывал машину с новым экипажем. И его рабочее место было необычным: прозрачный «фонарь» в передней части брюха машины. Она ведь была военной и он сидел в кресле стрелка-радиста, даже пулеметные турели не были сняты. Но свою радио-аппаратуру он знал отлично, и это помогло успокоиться.

К тому же красный «жук» оказался на диво поворотливым, устойчивым. Послушный малейшему желанию пилота он летел вперед или вбок, поднимался вертикально или зависал на любой высоте, раскачивался и даже вальсировал, делая весьма изящные повороты вокруг своей оси… К концу первого же полета Иван был влюблен в вертолет и не променял бы его ни на какую другую машину….

И вот он, бортрадист получил на радиостанции прогноз погоды. Хорошей погоды. И вместе с ним предписание вылететь в бухту Тихую за группой кинооператоров уже два месяца ожидающих оказии….

Вот они вчетвером готовят машину к полету. Первый его дальний полет, где будет действительно нужна радиосвязь. Ведь до сих пор, куда бы они ни летали, в бинокль, а то и просто глазом, была видна зимовка. С ними летит Алексей — начальник метеостанции, почта, новые киноленты и еще куча всяких сюрпризов для соседей-зимовщиков….

Приветственный круг над вытянутыми цепочкой домиками зимовки: технические балки, дизельная, метеостанция, «гостиница» экипажей, радиостанция, «кают-компания», где Нина возится, убирая посуду после завтрака… Эта цепочка поперек преимущественных ветров — главное требование пожарной безопасности, чтобы искры не несло от дома на дом….

Через несколько минут они уже над бухтой: над грязно-серой громадой «Дежнева» с копошащимися вокруг него на льду мурашками-людьми, над стоящим в сторонке, будто боясь запачкаться ослепительно бело-желтым «Капитаном Белоусовым». Несутся навстречу километры, покрытые льдом и снегом. Иван еле заметно нажимает на ключ: ти-та, ти-та-та, ребята, не скучайте, завтра вернемся. Не скучай, Ниночка! — хочется отстучать Ивану. Но что засорять эфир! Ниночка все равно уже ждет его возвращения, и скучать ей некогда — готовит обед. Час с небольшим и под ними бухта Тихая с прилепившимися под обрывом плато домиками обсерватории…. Смеющиеся лица девушек в кают-компании — коллектив здесь большой и женщин не меньше чем мужчин. Праздничный пирог и настоящие, не «мужские» танцы в честь приезда дорогих гостей, почты и всяких других даров Большой земли буквально свалившихся с неба….

На следующее утро — шумные сборы уже прижившихся в Тихой кинооператоров. Последние рукопожатия, приветы, просьбы, в последнюю минуту записываемые адреса и вертящиеся под ногами лохматые радостно повизгивающие полярные псы….

Леночка Балашова, аэролог, получившая разрешение на отпуск и боящаяся опоздать в Сочи, последний раз целуется с мужем. Пятилетняя Иринка обнимает отца.

— Ты не волнуйся, папочка, мы быстренько долетим. Не скучай тут без нас!

— Хорошо, доченька. Передай от меня привет дельфинам. Слушайся мамочку, помогай ей.

Алексей с начальником обсерватории, — о чем еще могут говорить колдуны-метеорологи, видимо договариваются, как исправить погоду…

Наконец, задраена дверца кабины.

Командир приветственно машет рукой. Гудит стартер.

— От винтов!

Огромные лопасти начинают вращаться, скорость их увеличивается. Машина дрожит, как будто набирает сил, зависает в воздухе в полуметре от земли, потом, словно оттолкнувшись от нее своими короткими ножками, стремительно поднимается вверх.

Прощайте гостеприимные соседи, прощайте красоты острова Гуккера: глубокий вырез бухты, отливающие голубизной кромки ледника и оторвавшихся от него айсбергов-отелов, буро-коричневая громадина скалы Рубини-Рок и гомон многотысячного птичьего базара на ней….

Иван усаживается поудобнее, надевает шлемофон и начинает работать.

— КНР, КНР! Я — 08217. Привет и лучшие пожелания. Летим хорошо. Выходите на связь каждые 10 минут….

Он сидит в самом низу, в гондоле между передними шасси. Над головой у него мотор. Над мотором — командирская кабина. Там Костя — смуглый высокий красавец, удивительно сдержанный при любых обстоятельствах — настоящий командир. Справа — штурман-пилот маленький юркий как ртуть, Саша Потапов.

За спиной у Ивана, в грузовом отсеке свободно вмещающем «Победу», на ящиках с пленкой и киноаппаратурой расположились кинооператоры и Леша Фронштейн и на чехлах — места люкс — Лена с Иринкой. На лесенке, ведущей в пилотскую кабину, примостился Гриша Хвастунов — механик. «Наш борт-инженер» — шутливо называют ребята этого несколько флегматичного, косая сажень в плечах, парня.

Высота 500 метров. Все просто прилипли к иллюминаторам, любуясь сказочным ланшафтом. Только перебравший при прощании Жора Калатозов мирно посапывает, примостившись на полочке заднего люка.

Под ними буро-красное плато острова Гуккера, зеленовато-серые пятна мхов, огромные, отшлифованные ледником валуны, мелкие озерца талой воды в которых отражается бездонная голубизна неба с мелкими перистыми облаками, а временами ослепительное как в зеркале солнце. Справа, до самого горизонта — нескончаемые шапки ледников, покрывающих почти все 213 островов архипелага, а впереди — серо-синяя гладь Британского канала. Только слева, с юго-запада, из «гнилого угла» наползали неизвестно откуда взявшиеся низкие облака и под ними сплошная полоса тумана….

— Дядя Ваня! Можно я с тобой посижу. У тебя тут так хорошо видно — скорее прочел по губам, чем услышал он голос Иринки. И примостил девочку на свободное место у своих ног….

14.20 скоро половина пути и нужно будет вызывать Нагурскую. Уже видна стометровая стенка ледника с которой прямо у них на глазах откалывается здоровенный отел и начинает свой путь в окружении кучи мелких обломков. Ивану однажды пришлось слышать напоминающий пушечную канонаду шум отела. Шумовые эффекты были подстать зрелищу.

Иринка, повернувшись, тормошит его. Шум мотора заглушает голос и, сдвинув наушники на затылок, он подставляет малышке ухо.

— Дядя Ваня! А это что, а это для чего? Маленький пальчик касается блока аппаратуры, потом куда-то вниз и требует объяснений. Впрочем как многие дети, как его Сережка, она спрашивала не дожидаясь ответа. Сережка-Сержик! Ты, наверное, совсем большой. Уже не хочешь слушать бабушкины сказки о папе и маме, сидящих среди вечных снегов. О том, как бродит вокруг них дедушка мороз, как завывает бабушка пурга. О моржах и белых медведях…. — Пливизи, папа, медвежоночка нам в детский садик. Все либята тебя очень плосят, — вспоминает он Сережкин голос в недавней передаче на день Полярника….

 

— Посмотри, дядя Ваня, какой медведь большууущий, — показывает Иринка на облако висящее над вершиной ледяного купола прямо по курсу машины. — Он сейчас нас как схватит. Гам! И нету, — смеется она…

Облако действительно напоминало медведя. Оно как бы вырастало из купола, отливало желтизной из-за заслоненного им солнца, протягивало косматые лапы и готовилось схватить маленький вертолет. Вот уже первые клочья тумана промелькнули цепляясь за иллюминатор. И хотя Иван и рассмеялся вместе с ребенком, по спине у него пробежал холодок: слепой полет. Мой первый слепой полет, — подумал он. Ничего, недалеко, проскочим, — успокоил он сам себя и услышал в наушниках голос Кости Дзегудзе.

— Иван! Пол пути. Переключайся на Нагурскую. И тут же, — Саше Потапову: Саня! Давай антиобледенитель на фонарь и на лопасти. Не видишь что ли — обмерзать начали…

Иван включает передатчик. — КНР, Тихая! Я — 08217. Впереди сплошная облачность. Обледенение. Будем пробиваться. Перехожу на связь с базой. Всем привет. До новых встреч….

Саша Потапов

Саша Потапов очнулся от ощущения тающего на лице и стекающего за воротник снега. Он открыл глаза и сразу же вспомнил все, как будто и не терял сознание…

С Костей они познакомились в Торжке, в летной школе, где проходили переподготовку, а вернее — учились «на вертолетчиков». Для Саши это было несложно. Его летный опыт — два года вторым пилотом-штурманом на АН-2 — вовсе не мешали ему. Другое дело Костя. Тот летал на Севере уже больше 10 лет. На «ЛИ-2», на «ИЛах»; перед школой два года вел аэрофотосъемку ЗФИ на «Аннушке». А перед тем была еще какая-то военно-транспортная авиация в Манчжурии и в Корее. Как многим другим летчикам вертолет поддавался ему труднее.

Потапов всегда любил учиться и ему очень нравился вертолет, — его удивительная послушность, возникавшее на нем ощущение слитности с собственным телом, возможность двигаться в любом направлении. Совсем не то, что обычная машина, где только вперед, и поворот ограничен скоростью. Конечно, скорость у МИ-4 не та, но за то какая маневренность! И возможность сесть где угодно. Такая машина — специально для Арктики.

Какая она, Арктика? За два года работы в Полярной авиации он Арктику даже не нюхал. Вернее, именно только нюхал. Летал из подмосковного Тушино, где была база МАГОН — Московской авиагруппы особого назначения — в Череповец, в Архангельск, в Нарьян-Мар, и лишь однажды побывал на Мысу Каменном в обской губе. Даже до острова Диксон не добирался. А тут сказали: «хочешь поработать на Земле Франца-Иосифа или на Северной Земле — переучивайся на вертолет». Он конечно: «За!» А вот Костя…. Тот облетал всю трассу Москва — бухта Проведение. Плевал, как говорится, с бережка Берингова пролива. А ЭФИ знает как свои пять пальцев….

Мало они все же проучились в Торжке — всего три месяца. Без инструктора сделали всего 12 самостоятельных вылетов. И ни одного в сложных метеоусловиях. На самолете, — там ясно: двигатель заглох — можно спланировать. И учили специально, и даже, как раз на Каменном, случилось такое — заглох мотор. И все закончилось благополучно. А здесь, говорят, на авторотации винта машину посадить можно. Лишь бы лопасти были целы. Да куда они денутся! Гриша Хвастунов — их механик — здоровяк ростом 190, Саша ему до плеча не достает, — тот провел в Торжке больше полугода. А они с Костей слишком уж мало. Хотя с Костиным опытом чего уж бояться!

Сборы в Москве были недолги. Потапов обнял маму, шепнул Маринке «Жди, в сентябре вернусь, — сыграем свадьбу» и пошел грузиться на ИЛ-14, идущий грузовым рейсом на СП-5. Через 8 летных часов они уже были в Нагурской. На Диксоне — ночевка, — даже осмотреться не успел….

Потапов всегда вставал рано и поднимался, вскакивал, едва открыв глаза. Мама говорила: «Ты у меня жаворонок», и как они уживутся с Маринкой, которая никак не может встать уже проснувшись, а все «приспосабливается» в постели….

И сейчас, очнувшись, он, еще не открыв глаза, привычно напряг мышцы, чтобы вскочить и начать действовать. В глазах пошли черные круги от страшной боли в плече и в боку. Не обошлось…. Потапов явственно вспомнил как при ударе о ледник, кажется при втором, Гриша, стоявший у него за спиной, как пробка из бутылки шампанского вылетел вперед, пробив ажурный колпак кабины и сбив при этом его в сторону. Вот тогда, наверное, выбивая правую дверку кабины, он и повредил руку и ребра….

А что было перед этим? Они вошли в туман над куполом. Саша сразу же спросил командира: «Может быть сядем?». «Пробьемся — ответил Костя, и Саше стало даже неловко — вроде он испугался. А через пару минут командир приказал: «Пускай спирт на лопасти и на фонарь. Не видишь, что ли, обледеневаем». Он и впрямь не заметил в тумане корочку льда, затянувшую стекла фонаря. Включил подачу спирт-глицериновой смеси. Посмотрел курс — 312^о. Все точно; на альтиметре высота то ли 20, то ли 30 метров. Подумал: надо бы повыше. Но сперва пусть спирт сгонит лед с лопастей…. И тут этот удар. Сначала небольшой. Он сразу же потянул ручку на себя. Не помогло. Сразу же второй удар…. Это когда Гриша….

Задержав дыхание чтобы унять боль в боку и придерживая левой рукой правую, Потапов приподнялся и сразу же увидел шагах в 20 вертолет — груду покореженного металла, от которой раздавались стоны. Прихрамывая, очень болела правая нога, но идти можно было, он заковылял к останкам вертолета и, увидев поднимающегося из-за кузова Жору, вздохнул с облегчением: на ногах их уже двое.

Георгий

Георгию снился страшный сон: скрючившись в три погибели, он сидит в маленьком окопчике, вырытом в снегу, и ведет съемку. Метрах в пятидесяти от него приземляется ЛИ-2. Вот широкие ступни лыж коснулись посадочной полосы и тяжелая машина, слегка подпрыгивая на мелких застругах, несется прямо на него. Он ловит ее в видоискатель кинокамеры, нажимает спуск. Машина все ближе, она заполняет кадр, в кадре уже только шасси и башмак лыжи накатывающийся на него, вдавливающий его в снег. Трещит раздавливаемая камера, или трещат его собственные кости…. Он задыхается, силится преодолеть многотонную тяжесть и, наконец, выкарабкивается из-под чехлов от двигателя, каких то тюков и тел лежащих на нем. Выкарабкивается, и еще ничего толком не поняв, ползет к свету.

Голова тяжелая, как с похмелья. Впрочем, действительно с похмелья. Он не удержался таки и от радости, что кончается их заточение на Тихой и перебрал и вчера, и сегодня. Да так, что не помнит, как садился в вертолет. Он ощупывает себя. Все тело болит, ноет. Он поднимается на ноги, оглядывается. Ужас непоправимого охватывает его….

Своеобразно-изящная, нарядная ярко-красная машина лежит перед ним грудою обломков. Сорванные, искромсанные двери грузового люка. Измятая и отвалившаяся хвостовая балка. Огромная дыра в брюхе опрокинутого набок кузова. А над ним — ажурная пирамида шасси с медленно вращающимся колесом….

Из оцепенения Георгия вывели стоны и плачь ребенка. Прихрамывая, он бросился в полутемную нору кузова….

Все его спутники, все, кто находился в грузовом отсеке вертолета, лежали вповалку и вперемешку с ящиками с пленкой, какими-то пакетами и тюками, скатанными спальными мешками и чехлами от двигателя, на которых он так славно дремал всю дорогу. Большущая малакуча…. Георгий расстелил на снегу один из чехлов и начал аккуратно вытаскивать на него товарищей.

Сначала он вынес и попытался успокоить плачущую Иринку. Кроме большой ссадины на щеке у нее повреждений вроде бы не было. Пока он осторожно ощупывал девочку, она продолжала плакать, но прикосновение как будто не доставляли ей боли.

Второй он вытащил Лену Балашову. Когда снимал с ее ног ящик с пленкой, Лена сильно застонала; штанина суконных брюк, заправленных в высокие ботинки, была пропитана кровью….

Жора действовал механически, будто робот. Он только с ужасом думал, что вот сейчас взявшись за очередного товарища обнаружит труп…. И в это время он вдруг услышал голос Саши Потапова откуда то из-за кузова вертолета.

— Как тут у вас? Я тебе, к сожалению не помощник, — сказал Саша, подходя к нему и придерживая правую руку левой.

Он опустился на колени рядом с Иринкой и стал успокаивать ее вместе с матерью. Девочка, наконец, перестала плакать, и Жоре стало спокойнее. Этот плачь тревожил его больше чем стоны раненных.

— Что с рукою? — спросил он у Потапова, — сломал, что ли?

— Похоже, что сломал. Плечом шевельнуть не могу; да и ребра наверно тоже. Вздохнуть не могу.

— Где у вас есть аптечка? Вот Лену перевязать нужно. И посмотри, если можешь, где командир и Гриша. Что-то я их не вижу — попросил Георгий и Саша, морщась от боли начал подниматься.

Когда Жора вернулся в кузов Дудко уже сидел и попросил Жору помочь ему подняться. Под правым глазом у него был большой кровоподтек, ссадины на лбу и на носу. Руки он держал на груди и жаловался, что не может шевелить пальцами из-за боли.

Максимович тоже не мог шевелить обеими руками, но жаловался на боли в плечах и в шее, а пальцами двигал исправно. В общем, ходить могли оба, а вот с руками у них было плохо.

Хуже было с Иваном. Обе ступни у него как-то падали набок, он был бледен и периодически терял сознание. Алексей, когда Жора над ним наклонился, встретил его како-то шуткой, но при попытке вытащить его так заскрипел зубами от болей в спине, что Жора даже испугался. А Алексей, оглядевши их лазарет, посоветовал:

— Посмотри-ка у меня в зеленой сумке. Если не разбилась бутылка коньяка, что коллега с Тихой подарил, нужно всех напоить. Особенно Ивана! У него кажется сильный шок.

Зеленую сумку нашел Потапов, уже вернувшийся со своих поисков и одним взглядом показавший Жоре, что с Костей и Гришей дела совсем плохи. Бутылка с коньяком оказалась цела и Жора приложив ее к губам очнувшегося Ивана заставил его сделать несколько больших глотков. Потом отдал бутылку Саше чтобы тот напоил остальных.

Аптечка тоже оказалась на месте, накрест пристегнутая ремешками к передней стенке салона. Жора достал бинты, ампулы с йодом и отстегнул от пояса свой походный нож — «финку», сделанную из рессорной стали и настолько острую, что куража ради он даже пробовал ею бриться.

— Потерпи, Елена; я постараюсь Аккуратно разрезав пропитанную кровью штанину он увидел торчащую из кожи желтую кость. К горлу подступила тошнота. Это человеческое мясо всегда вызывало в нем ужас, и даже отвращение. Кровь из раны уже не сочилась. Что делать дальше он не знал.

— Братцы! Как мне поступить? Нельзя же эту кость оставить торчащей в ране! — растерянно спросил он.

— Ты не торопись, — посоветовал Алексей. — Найди сначала на чем этот перелом укреплять будешь.

— Может быть воспользоваться фото-треногой. Моя портативная из алюминиевых трубок, легкая, — предложил Максимович.

Жора поискал было чем развинтить, но потом просто отломил алюминиевые телескопические ножки треноги, раздвинул и защелкнул их.

— Леночка! Держись! А ты, Саша, — позвал он Потапова, — бери ее за стопу и тяни. Ты у нас один с рабочей рукой.

Лена закричала от боли, но тут же замолкла. Видимо потеряв сознание. Кость спряталась, и голень приобрела правильную форму. Георгий положил на рану стерильную салфетку из перевязочного пакета, замотал лодыжки и колено шарфом чтобы не очень давило, обложил ногу сзади и с боков трубками от треноги и накрепко прибинтовал их. Потом он нашел в вещмешке свои унты, разрезал их спереди и уложил туда Ленину ногу.

Алексей, наблюдавший всю эту процедуру, с удивлением заметил:

— Ты, парень, как я вижу заправский хирург. И где ты всему этому научился?

— Что вы, Алексей Викторович! Это я первый раз. Сам не знаю, как получилось. Просто у меня память «фотографическая». Я пятнадцатилетним парнем в 44 году под машину попал. Возле военного госпиталя это произошло, и я в нем месяца полтора пролежал. Там и насмотрелся. А крови я, честно говоря, боюсь. Тошнит меня от нее…

Самым трудным оказалось найти материал для иммобилизации переломов. Особенно у Ивана. Жора вспомнил длинные до самой подмышки шины на которых в госпиталь привозили пострадавших с переломами бедер. По Сашиному совету он долго раскачивал и оторвал таки длинный кусок алюминиевой обшивки, согнул его корытом и уложил туда Ивана в распоротый спальный мешок. Алексей  помогал ему советами.

Работая, Жора все время думал, что все это «цветочки». Что ему делать если раны воспалятся? И как быть с этой армией безруких и лежачих когда им придется справлять малую, а тем более, большую нужду. Они ведь даже штаны расстегнуть не смогут….

Когда все было закончено и Георгий разместил товарищей в остатках грузовой кабины. Саша повел его к телу Гриши Хвастунова.

Метрах в тридцати, обломки вертолета уже не были видны из=за густого туман, Гриша лежал распластавшись на снегу. Зрелище было ужасное. Он лежал на животе, совершенно голый по пояс. На нем не было даже нательной рубах, а не только куртки и теплого свитера. Задняя часть головы отсутствовала как будто отрезанная ножом. Даже мозга не было, — пустая коробка черепа.

— Это его лопастью винта так, — заметил Саша. — Фактически он меня от верной смерти спас. Когда вылетел по инерции при ударе, вышиб меня в сторону.

Жора не выдержал. Боясь, что его начнет рвать, он повернулся и побежал к вертолету. Тошнота прошла. Товарищи забылись в тяжелом сне. Ему вдруг стало стыдно и подобрав како-то обломок он вернулся и начал соскребать вокруг снег и засыпать им Гришино тело. Потапов стоял в нескольких шагах там же где Жора его оставил. Он будто окаменел, но потом очнулся и остановил Жору.

— Ты ему хоть руки к туловищу согни. Потом ведь не получится. А как его вести с раскинутыми руками. Ведь не оставим же здесь….

После этой реплики они решили не медлить и, уже не опасаясь разбудить заснувших товарищей, попытались вытащить из кабины труп командира. Они возились долго. Собственно делать это мог только Георгий; для Потапова отгибать и отламывать покореженный ажурный переплет пилотской кабины было непосильно и он только помогал советами. Только вытащив Костю они поняли что произошло. В левой глазнице у него торчал стаканчик осветительной лампы; оборванные проводки болтались снаружи. Видимо, уже при первом рикошете о ледник осветитель сорвался с верхнего приборного щитка и как снаряд вошел  в глазницу командира…. Расстроенный ужасным зрелищем, Саша Потапов забрался в кузов, прилег рядом с Алексеем и забылся в беспокойном сне.

Георгий оттащил Костю к Грише и так же присыпал его снегом.

Каталина

По тому, как сразу подняли головы Алексей, Леночка и Потапов, Георгий понял, что он не ошибся. Сквозь плотную массу тумана то усиливаясь, то стихая послышался рокот мотора. Максимович жалобно застонал, охнул и каким-то плаксиво-радостным голосом всхлипнул:

— Ну, вот. Нашли нас все-таки. Жорж! Жорж! — срываясь на крик, позвал он через мгновенье. — Ну что же ты лежишь! Беги покажи им место посадки!

Георгий вскочил ошалело ворочая головой, радостно засмеялся, вылез из кузова и начал собирать какие то обломки, собираясь отметить ими место для посадки. Потапов попробовал встать, но, скрипнув зубами от боли, свалился.

— Подожди, Жора! Не суетись, — позвал он. — Нужно слить масло и бензин, если что-нибудь осталось, и разметить полосу. И он начал объяснять Георгию, что и как нужно сделать.

Оказалось, что бензин весь вытек, но масла набралось чуть больше половины ведра.

Гул мотора, тем временем начал затихать и вскоре вовсе исчез, но беспокойства это не вызвало ни у кого. Было ясно, что самолет появился не случайно, что их ищут.

Прошло 10-15 минут, но машина не возвращалась. Георгий отошел было от обломков шагов на 30, но они совершенно растаяли в тумане. Не видно было даже силуэта. У него возникло ощущение, что так можно и заблудится, и он тут же вернулся.

Через 20 минут гул послышался вновь, быстро усилился и наконец перешел в рокот от которого казалось завибрировали обломки вертолета. Самолет прошел прямо у них над головой, очень низко, даже темная его тень мелькнула в тумане. У всех вырвалось непроизвольное «Ура!», но гул быстро удалялся. Их явно не заметили. Еще через 15 минут самолет прошел чуть в стороне в обратном направлении…

— Ну, вот. Мы тут мучаемся, умираем, а они летают. Неужели нельзя лететь ниже! — прервал напряженное молчание плачущий голос Максимовича. — И вообще, куда вы так спешили? Вы, Жорж; я вас спрашиваю, — продолжал он. — Неужели нельзя было дождаться парохода! Конечно, вы скажете: план, сроки, на студии ждут пленки… Вот и нужно было отправить пленки на вертолете, а самим подождать и ехать пароходом. Чуяло мое сердце…

— Слушайте, коллега! Перестаньте ныть, перестаньте себя жалеть! — не выдержал молчавший до сих пор Дудко. — Вы еще начнете сожалеть, что не работаете с мультипликаторами, — попытался он превратить спор в шутку.

— Конечно. Вам ничего. У вас нет таких болей как у меня…. И потом, вы то знаете, как я склонен к простуде. У меня обязательно будет воспаление легких — не успокаивался Максимович.

— Помолчите, как вам не стыдно. Даже женщины ведут себя приличнее. И прислушайтесь. Кажется, самолет возвращается, — прервал его жалобы Георгий. — Вот и ветерок поднялся; может быть туман растянет.

Гул моторов то усиливался, то ослабевал. Но самолет опять прошел мимо. Через несколько минут наступившее тягостное молчание опять прервал Максимович.

— Я считаю, я категорически настаиваю на том чтобы Жорж пошел и привел помощь. Мы не можем лежать здесь на льду. Мы все замерзнем, пропадем, — сорвался он на крик.

— Послушайте, Николай Валерианович, — включился в разглор Алексей….

— Я Ничего не хочу слушать. Мы уже послушали вас. Который сейчас час? Уже семь часов как мы здесь лежим! Я же помню: по карте до Нагурской около 180 километров. За это время Жорж уже прошел бы двадцать….

Что мог возразить ему Алексей? Опять объяснить, что в тумане можно провалиться в трещину, что можно встретиться с медведем. Что пересечь ледник еще не все — дальше может быть открытая вода. Что, наконец, они не могут остаться без Георгия. И даже если бы он сам решил идти, не должны отпускать его. Но повторять все это человеку, потерявшему себя, человеку в котором не осталось ничего кроме физической боли и страха, просто бесполезно. И все-таки он считал своим долгом успокоить его.

— Потерпите, чуть прояснится, и самолет может быть сядет….

— Нет, Алексей Викторович, этот самолет не сядет — возразил ему молчавший до сих пор Потапов. Это американская летающая лодка «Каталина»; она может ходить над нами хоть сутки. Такие в войну за подводными лодками охотились. А вот сесть он может только на воду….

Наступило тягостное молчание, и Потапов почувствовал раскаянье, что выдал товарищам эту «тайну». Даже его не очень опытное ухо уже давно подсказало ему, что над ними ходит на «ИЛ», не «ЛИ-2», а именно летающая лодка «Каталина».

— Ничего, товарищи, — сказал он, как бы желая искупить свою вину, главное чтобы нас засекли. Взяли пеленг. Тогда нас найдут быстро.

Вновь послышался нарастающий гул. То ли самолет летел еще ниже, то ли туман поднялся, но и Георгий, и Саша Потапов, и Алексей, и даже Леночка через дыру в кузове приходившуюся как раз над ее головой, хорошо разглядели и широкое брюхо и как бы обрезанные концы крыльев летающей лодки. С самолета их тоже явно заметили. Машина сделала крутой вираж, и минуты через 3-4 вновь прошла над ними. От самолета отделился какой то предмет с длинной красной лентой и упал невдалеке от обломков. Георгий тут же подал металлический стакан вымпела Алексею, как бы подчеркивая этим его старшинство. В вымпеле была записка. Корявые и немножко бестолковые строки, явно написанные заранее, еще в начале поисков:

«Товарищи! Мужайтесь! Мы передали ваши координаты на базу. Помощь придет скоро. Если вам нужны продукты — пусть на снег ляжет один человек, если теплые вещи — двое, если медицинская помощь — трое».

Алексей дочитал до конца и рассмеялся. Послание прямехонько для «Крокодила».

— Жора! Быстро! Напиши им маслом два слова «Врача хирурга!».

Георгий тут же, метрах в 10 от вертолета начал выписывать-выливать моторным маслом двухметровые буквы. Масла не хватило. Но там, наверху уже поняли смехотворность всех этих «если» и когда сделав еще один круг лодка прошла над лагерем, сбросили большой узел и качнув крыльями обломкам и выведенным на снегу словам «врача хир» самолет ушел на северо-запад.

В узле оказались 10 банок мясных консервов, пачка какао, две пачки галет, пачка сахара и два спальных мешка завернутые в одеяло….

Они должны были набраться мужества и ждать. Туман опять сгустился. Поиски, которые, вероятно, уже начались, Алексей был в этом уверен, могли затянуться. Сколько у них провизии? На сколько дней ее следует распределить?…. И — главное — как приободрить эту компанию. Особенно Максимовича и Леночку. Ведь они изводят себя мыслями о том, зачем вообще им нужен был этот полет. Ведь через несколько дней они могли бы спокойно и даже комфортабельно уплыть на «Дежневе».

Капитан Белоусов

Бравурная мелодия, разносившаяся над бухтой, внезапно оборвалась. «Врача зимовки Александра Швецкого и механика Дмитрия Камынина. — раздался голос из репродуктора, — срочно вызывают на ледокол. Повторяю: врача и механика зимовки срочно просят подняться на ледокол в каюту капитана».

— Пошли, док. Курочкин нас с тобою на ледокол приглашает. Чаем что ли угостить хочет, — позвал Сашу Дмитрий.

Саша сунул в карман стеганки карандаш и блокнот, в котором записывал номера и маркировку ящиков с грузом, и вслед за Димой спустился с низкого берега на лед. «Дежнев» стоял плотно прижатый к кромке льда в пробитом для него ледоколом канале. Разгрузка подходила к концу. Огромные ручища стрел извлекали из трюмного чрева все новые бочки с авиационным горючим. «Вир-ра!» и четыре трехсотлитровые бочки как детская погремушка взлетают над бортом. «Майна-а!» и грохочущая паровая лебедка легко опускает груз на лед. Еще две-три минуты и вторая стрела опускает на лед следующую связку бочек. А те, первые уже катятся на берег по настилу из горбыля умелыми руками матросов и зимовщиков.

Нарядный бело-желтый «Капитан Белоусов» как будто боясь запачкаться, стоял поодаль в таком же ледяном канале и обойдя «Дежнева» ребята по сброшенному на лед штормтрапу поднялись на борт ледокола….

Просторная каюта отделана пластиком. Слева у переборки диван и пара кресел. В полу видны пазы для их крепления в шторм. У широкого окна письменный стол. Справа от него  стенной шкаф, а между ними висящие на переборке компас, барометр, еще какие то приборы и большие судовые часы со всеми 24 часами на циферблате. На часах 22.00. В креслах сидели начальник зимовки Алексей Курочкин и сухощавый, подтянутый старший штурман. Капитан, низкорослый, плотный, с седою стриженой ежиком головой и закушенной в углу рта короткой трубкой, стоял, опершись о стол.

— Здравствуйте, товарищи, прошу садиться, — приветствовал их появление капитан. — Алексей Николаевич, — обратился он к Курочкину, — пожалуйста, объясните ситуацию и изложите свои соображения.

Курочкин, оглядел всех немигающим холодным взглядом и в своей обычной манере, резко, как будто отламывая по кусочку слова и фразы начал:

— Вертолет разбился. Часа в три. Мы здесь не сообщали никому, чтобы не мешать выгрузке. Только что их обнаружила летающая лодка. Они лежат на куполе, на Земле Георга. С борт видели рядом с обломками надпись «врача хир». Пеленг 420. Расстояние до них около 100 км по прямой.

— Где то в этом квадрате, — показал на развернутой на столе карте капитан.

— Часа через два «Дежнев» закончит разгрузку, — продолжал Курочкин. Мы выходим на ледоколе как только погрузим «Козла» — Газ-69. Покрышки у него с шипами. Проверены на леднике Анны. Мы доберемся до пострадавших часа через 2-3 после того как причалим. Поедем втроем: я, Камынин и Швецкий.

— Может быть у товарищей есть какие то соображения? — чуть улыбнувшись спросил капитан. За короткие три дня знакомства он успел заметить и резкость, а иногда и грубость, начальника зимовки с подчиненными, и их явную нелюбовь к нему.

Вечный оппозиционер Курочкину, Саша заерзал еще до того как тот окончил говорить. «Опять дурацкая система «шапками закидаем», — подумал он. Сколько уже раз «забрасывали», ценою неимоверных усилий устраивали «Куровы парады»…. Но Дима, положив свою широкую ладонь Саше на колено, прижал его и, обращаясь к капитану, спокойно спросил: — Разрешите мне? Капитан кивнул и Дима, заметно волнуясь, продолжал:

— Я, как механик свою машину знаю. По «Анне» ездил. Но, чем черт не шутит. Вдруг здесь, на «Георге» что-нибудь не так. Надо бы взять с собою и собачью упряжку с каюром и лыжи. Да и людей бы побольше…

— Спешить нужно, но мы не можем уйти сейчас же, вставил свое слово Саша. — Мне нужно взять шины, носилки, все остальное. Катастрофа ведь.

Капитан опять чуть заметно улыбнулся.

— Вам, доктор, беспокоиться не о чем. Все что необходимо по вашей части на борту есть. А вот упряжку и лыжи захватить нужно. Людей же у нас хватит.

— Прошу вас, — обратился он к штурману, — свяжитесь по радио с Князевым и попросите прислать упряжку и лыжи. А вы, доктор, познакомьтесь с вашим коллегой на судне и отберите все необходимое.

— Князевская упряжка сейчас на берегу, — вмешался Курочкин. Не думаю, что она понадобится, но его можно просто предупредить, что мы ее забираем.

— Хорошо, — подвел итог капитан. Подгоняйте и грузите «газик» и упряжку. Несколько пар лыж на борту найдется. Давайте команду готовится к отплытию.

В 23.30 ледокол задним ходом осторожно чтобы не крошить лед вышел из канала в полынью, развернулся и, набирая ход, двинулся к выходу из бухты. Саша и Толик Майоров, предупрежденный Сашей и уговоривший Курочкина взять его на спасательные работы, помогли Дмитрию закрепить «Газик» на носовой палубе. Потом вместе с каюром дядей Васей успокоили привязанных здесь же собак и отправились отдыхать в отведенную им каюту. Зеленоватый полумрак пробивающегося сквозь задернутые шторы полярного дня навевал сон. Дмитрий и Анатолий забрались на второй ярус — поднятые как в железнодорожном купе спинки диванов. Дядя Вася и Саша устроились внизу. Физическая усталость и волнения сморили всех четверых, и через пару минут к убаюкивающему голосу дизелей присоединилось мирное похрапывание….

Саша проснулся часа через два-три от треска раздавливаемых льдин от их скрежета о борта ледокола. Он повернулся на другой бок и как обычно попробовал сказать себе «спать, спать; встать в 6 утра». Но привычная формула не сработала. Сон ушел. Стараясь не шуметь, он оделся, и пошел в кают-компанию. Там никого не было, но бойлер-самовар призывно посапывал. Стакан горячего и черного как деготь чая окончательно разогнал сон, и Саша поднялся в ходовую рубку.

Ходовая рубка на «Белоусове» была от борта до борта, шагов тридцать в ширину. В центе, у иллюминатора во всю стену, «штурвалил» вахтенный рулевой — матрос первой статьи  Андрей Большаков, с которым Саша познакомился за ужином в кают-компании. Перед ним на высокой подставке — «плавала» в картушке стрелка главного компаса. Еще один матрос стоял у эхолота и каждые 2-3 минуты называл глубину: «35-28-30-27…». Знакомый Саше старший помощник, наклонив голову над каким то прибором — как потом оказалось, радиолокатором — плотно прижавшись к его резиновым ограничителям. Капитан был тут же, хотя его. Как принято на флоте. Ночная «собачья» вахта от 0 до 4 часов уже окончилась. Ледокол двигался «ощупью», исключительно по приборам; даже нос его из ходовой рубки нельзя было различить в плотном тумане.

Периодически капитан подходит к крупномасштабной карте, разложенной на столе у задней стенки рубки, прочерчивает на ней движение ледокола, что-то бормочет. Он опять и опять раскуривает гаснущую трубку. Видно, что он очень напряжен. Движение в таком тумане крайне опасно. Саша не решается обратиться к нему с вопросом: «Когда же они будут на месте?».

Лед тяжелый, около метра, но «Белоусов» натужно ломает его, а когда попадается льдина не реагирующая на команду: «Самый полный вперед!», капитан сдвигает ручку судового телеграфа на обозначение «кормовой балласт». В кормовые цистерны перекачивается вода — нос судна поднимается, ледокол буквально вылазит на лед и продавливает его своей тяжестью….

Воспользовавшись тем, что старпом разговаривает с капитаном, Саша прилипает к радару. Луч бежит по кругу как стрелка у часов и высвечивает каждый ропак, каждый торос. Земли — сплошного препятствия не видно нигде в пределах 5 километров. Значит таким ходом идти еще часа два-три….

Саша спускается вниз и выходит на носовую палубу. Почуявшие его собаки поднимают головы и начинают повизгивать, но тут же накрывают носы хвостами — привычная поза отдыхающей лайки.

— Спите, спите, — думает Саша, — скоро вам придется потрудиться. А впрочем, вот на кого главный расчет! — Он похлопывает по крылу «Газ-69». Со снятым верхом машина — в точности «Виллис», которых он видел ох как много во время войны. В Ереване, где он был во время эвакуации можно было час ждать на проспекте Сталина пока пройдет эшелон студебекеров, в кузовах которых поставленные на попа везли «Виллисы» и другую американскую помощь из Джульфы через Ереван и Тбилиси к фронту. Опершись на машину, он начинает привычно «проигрывать» в памяти все, что придется увидеть и сделать когда он доберется до ждущих его помощи товарищей….

Хотя не так уж и холодно — на градуснике в рубке было всего -4-5, но на Саше только свитер и нет шапки. Поежившись он возвращается в каюту и не раздеваясь ложится досыпать под одеяло….

— Подъем, мужики! Через час будем на месте, — будит ребят голос Курочкина. — Ты, дед, — обращается он к дяде Васе, — корми собак. Дима — заправляй машину; горючее возьми у боцман. А ты, доктор, иди к судовому эскулапу и собирай все, что вам надо, — распорядился он и «ни привета, ни ответа» — хлопнул дверью каюты….

Саша нашел на второй палубе таблички «операционная», «медпункт», «врач» и постучал в последнюю дверь. Ее открыл полный, седеющий мужчина с большими залысинами и доброжелательно улыбаясь, пригласил Сашу войти.

— Швецкий, Саша. Врач аэропорта, — представился Саша.

— Простите, а отчество ваше?

— Генрихович.

— Ну, вот и хорошо. А я — Левин, Борис Николаевич. Очень рад с вами познакомится и жаль что при таких печальных обстоятельствах….

Саша немножко ошалел от «высокого стиля» и от непривычного сочетания «Александр Генрихович», которое он уж и забыл когда слышал. 2 года он был для всех просто «Саша» или «доктор» и общение с судовым врачом вернуло его в атмосферу клиники и института.

Собирая необходимый набор шин, перевязочных материалов инструментов и лекарств, они разговорились, и Саша узнал, что Борис Николаевич много лет работал гинекологом в больнице ленинградского Балтийского пароходства; во время войны был в Кронштадте, а с прошлого года, когда ему исполнилось 56 лет, заключил договор и плавает судовым врачом на ледоколе. Обязанности известны: камбуз — санитарные требования и меню; мелкая травма, таблетки от кашля — народ то все здоровый. Хотя есть и операционная с полным оснащением, и большая аптека, и даже физиотерапевтическая аппаратура. Строили ледокол финны и не только первоклассно отделали — паркет, зеркала как на туристском судне — но и оснастили его отлично. Реальной работы у врача как кот наплакал, а обязанностей много и ответственность большая.

— Ну, а если случится что-то серьезное? Как одному то? — коснулся Саша больного для себя вопроса.

— С серьезными случаями пока бог миловал. Но я не один. Есть еще и медицинская сестра Зина. Рыженькая такая официантка; вы ее вероятно видели. Она хоть и после РОККовских курсов, а не после медшколы, но успела поработать в госпитале 2 года.

— А авралы как, бывают? — поинтересовался Саша.

— Что вы, коллега! По морскому уставу двое — капитан и врач — ни в каких авралах участвовать не должны. Они на своем посту незаменимы….

Движение судна прекратилось, машины стали работать тише, хотя их гул на ледоколе и так был значительно тише чем на «Дежневе» или на «Леваневском», который разгружался в Нагурской в прошлую навигацию и на которой Саша авралил как и все эти два года жизни на зимовке. Не успел он обдумать это «авральное» противоречие, с которым столкнула его жизнь, как из динамика раздался уже знакомый голос судового радиста: «Доктора! Завтракать в кают-компанию и выгружаться»…

За завтраком — салат, шницель с яйцом и большая чашка какао — Курочкин «отчеканил» свой план.

— Мы стоим в заливе «Аспирантов» самом близком к месту аварии. Выгружаем «Газик». В нем поедут: я, старпом, третий штурман, два матроса и доктора. Дядя Вася и Анатолий — на нартах.

Саша слушал его команды и привычно отмечал: «Кур верен себе. Всех поставил по ранжиру и себя на первое место. Впрочем, и у Петра 1 в одной из диспозиций было указано: «… в обозе — лекари и прочая шушера» и тут же смутился «Что это я? О ребятах думать нужно, а я Кура «препарирую»…. Во время стихийных бедствий должен объявляться мораторий на все разногласия….

Первый поиск

Над самой землей, если эти лужи, снежники и небольшие участки гальки, местами покрытые лишайником, можно было назвать землей, туман не такой плотный и видимость метров 80-100. Но когда все спустились на лед, верхушки мачт ледокола было не разглядеть. Спустили и «Газик» погрузив в него собак, нарты и всю амуницию. По льду машина пошла хорошо, она ведь на шипах. Через припайную трещину, всегда отделяющую даже сидящий на мели лед, переправились по двум широким доскам которые специально захватили с ледокола.

Саша оглядывается вокруг. Ведь он уже был здесь в бухте аспирантов в прошлом году, провел здесь целый день, но ничего узнать не может. А какой был прекрасный день.

Они прилетели сюда на том же самом вертолете, только экипаж был другой. Летели, примостившись на бревнах, концы которых торчали через задний люк. Створки люка были завязаны веревкой, в точности как бывает, когда в багажнике легковушки перевозят что-то такое, что не дает его закрыть, и торчит снаружи. Андрей Павлович Рубин — художник, пишущий исключительно Арктику, делал этюды. А Саша со своей трофейной десятизарядкой «охранял» его от медведей. Рубин, когда пишет, так увлекается, что его медведь может запросто съесть вместе с холстом и с палитрой. День был солнечный, безветренный. Перистые облака над самым куполом ледника. Зеленовато-голубая вода бухты, а на ней, как стая лебедей, — источенные водой мелкие айсберги — стамухи. Теплынь! Саша даже попробовал загорать раздевшись до пояса. А сегодня, вот туман и узнать ничего не возможно….

Всей компанией они идут пешком сориентировавшись на направление выбранное штурманом. Дима на машине петляет, выбирая дорогу. Толя остался помогать дяде Васе распутывать, сам черт не разберет, запутанную собаками упряжь. Вот и кромка ледника. Она здесь высокая — до колена и выше. Расходятся двумя группами искать более пологое место, но его нет. Совещаются. Строить эстакаду, чтобы загнать машину на ледник бессмысленно, — на это может уйти целый день. Курочкин смущен. Он то был уверен, что на ледник Георга можно будет заехать так же как на «Анну» на Земле Александры. Но здесь условия совсем другие. И кромка ледника высокая и крутизна градусов 35. Придется идти пешком….

Они забираются на ледник — Курочкин, Саша, старпом, третий штурман и два матроса. Судовой врач, Борис Николаевич, который решил было воспользоваться машиной и участвовать в спасательных работах. Возвращается с Димой на судно; ему пеший поход не одолеть, да и устав корабельной службы не позволяет покидать ледокол при таких обстоятельствах.

Группа выстраивается гуськом. Первым идет старпом, потом Саша со своей медицинской сумкой, Курочкин, матросы с пакетами шин для иммобилизации и большим термосом с горячим какао; последним — штурман с довольно увесистым шлюпочным компасом. По мере подъема туман густеет и оглянувшись назад Саша едва видит штурмана и только слышит его голос периодически командующий: «давай правее» или «чуть левее». Так он пытается створить путь по компасу с помощью их маленькой колоны. Где-то правее двигаются нарты. Они вовсе не видны, только периодически доносятся повизгивание собак или окрики Толика и дяди Васи.

Идти тяжело. Фирн — слежавшийся снег — плотный и идешь по нему как по асфальту, но вдруг проваливаешься. Неглубоко, по щиколотку. Поэтому все время испытываешь напряжение….

Примерно через час Саша сбивает строй. С криком: «Вон они!» он бросается вперед и вправо, но, пробежав шагов 25, останавливается. Перед ним следы нарт и кучки собачьего помета. Товарищи останавливаются и делают привал. Саша смущенно молчит, а старпом, то ли обращаясь ко всем, то ли просто рассуждая вслух, говорит:

— В тумане часто бывают миражи. Вот и привиделось. А здесь они никак не могут быть. Мы прошли километра 4-5, а по данным с самолета, что прилетел с ледовой разведки, до места аварии от берега должно быть не меньше чем 12-15. Если пеленг был взят правильно. Значит, нам идти еще часа 3-4. Найдем ли мы их в таком тумане!…

Прошло 5 часов.

— Нет, всем идти дальше бесполезно, — думал Саша. — Еще час-два и мы сами будем нуждаться в помощи. Надо же, — такое легкомыслие. Даже еды с собою не взяли. Только этот термос с какао.

Он гнал от себя эту мысль, но она опять и опять подлым червячком шевелилась в мозгу. О ней шептали ноющие икроножные мышцы и пот, разъедающий глаза, взмокшая и местами покрытая тонкой корочкой льда ватная куртка и медицинская сумка, оттягивающая плечо. И миражи. — Все говорило о тщетности усилий.

Но ведь там, впереди, может быть всего в пятистах шагах, их ждут нуждающиеся в помощи товарищи. Он нужен им больше чем тепло, чем пища. Ведь не даром же кто-то их них написал на снегу эти два слова, этот крик о помощи: «врача хир»… И почему слово не дописано? Может быть нечем было писать, а может рука, писавшая эти слова, совсем ослабла… Но и так все ясно: их ждут и они должны идти. Идти чего бы это ни стоило….

Но зачем идти всем? Достаточно остаться двоим или троим, с нартами….

Это предложение, выдвинутое Сашей на очередном привале, было принято почти без возражений….

И вот они остались втроем: Толя, дядя Вася и Саша. Двое идут впереди, один по очереди едет на нартах и следит за направлением по компасу. Прошел еще час. Начался пологий, но явный спуск. Собаки, уже порядком уставшие пошли резвее, да и туман как будто стал чуть реже.

— Ого-го-го-го! — кричал периодически Саша, похлопывая ладонью по губам, как когда-то в альпинистском лагере.

— Ого-го-го-го!…

Но здесь не было как в горах веселого перекатистого эха. Крик как будто запутывался в тумане, увязал в нем. Потянул ветерок и одежда и волосы начали покрываться меленьким куржаком.

— Ого-го-го! — кричал он после каждых тридцати шагов и ждал ответа. А потом опять считал шаги и кричал и уже не думал ни об усталости, ни даже о конечной цели их поисков…. Только считал и ждал, потому что так было легче идти и еще потому, что его вело это ожидание.

Внезапно, после очередного крика, Саша услышал какой то глухой отзвук. Эхо? Или там, рядом, в тумане кто-то ответил на его призывы? Да откуда тут эхо! Он присвистнул и погнал упряжку, едва успевая бежать за нартами.

— Стой! Стой» Бесов сын! — кричал ему вдогонку дядя Вася. Опыт десятков зимовок, долгие месяцы каюрства в экспедициях, а может быть просто 55 лет стоявших за плечами старого помора, подсказали ему истину….

Саша остановил упряжку. Подошли запыхавшиеся Толик и дядя Вася. Втроем, оставив собак на месте, они медленно пошли вперед щупая лед шестом — собачьим погонялом. 30 шагов, 50, 100…. Сквозь редеющий туман показались и излучина ледникового края и бурая базальтовая скала обтекаемая ледником и торчащая как клык в пасти чудовища. Еще несколько шагов и шест ушел в трещину….

Дядя Вася бросил шест, обнял ребят за плечи и облегченно вздохнул.

— Ну, сынки. Тут бы нам и был каюк. Не любит она спешки, Арктика.

Они вернулись к нартам, уселись на них, плотно прижавшись спинами друг к другу, закурили и начали обсуждать положение.

— Пересекли мы Георга; но куда ушли от цели? В этом чертовом тумане могли свободно вернуться обратно и не заметить, — высказал свои сомнения Толик.

— Влево! Человек с завязанными глазами всегда поворачивает влево, горячился и настаивал Саша. Таково свойство вестибулярного аппарата. Физиология!

— Физиология, конечно, наука умная, — вмешался в спор дядя Вася. Да только я полагаю ушли мы вправо. Ветерок то все слева тянул; вот мы и ушли от него… Да еще компас тут вправо брешет, а ты, Толя все по компасу норовил, — закончил он выявляя свои знания о магнитном склонении.

Уничтожив пачку галет и баночку тушенки — НЗ запасливого каюра, и отхлебнув по глотку из докторской фляжки, они повернули градусов на 130. Голодные и уставшие в конец собаки плелись, уныло повесив головы, опустив хвосты и глотая на ходу снег. Кому-то все время приходилось идти впереди, иначе упряжка норовила лечь.

— Вот собака. Она животина наиумнейшая, — рассуждал дядя Вася. — Она от человека только тем и отличается, что сказать ничего не может. И то, по-своему ведь говорит. Я, к примеру, Вожака завсегда понимаю. — Он скосился на Вожака и пес тот час же вскинул голову.

— А работают как! Как лямку тянут. Это прямо… стахановцы какие то, — нашел он наконец сравнение. — Опять же, сачков Вожак не терпит. Вот Хмыря, — помнишь, докотор, прошлый год был у меня такой рыжий пес, — задрал он вовсе. Шли вот так в упряжке, я их всегда рядом ставил. Хмырь, тот ведь хитрющий был; бежит и будто на лямку налегает, а как попробуешь шлею, то тяги никакой нет, видимость одна, чтобы шлея не провисала…. Вожак его нет-нет, да и куснет за ляжку или за плече, чтобы работал. А тому хоть бы что, мех густющий отростил, — засмеялся каюр, налегая по-сибирски на «о».

— Ну, и что же вы думаете, — продолжал дядя Вася; — надоело все это Вожаку, он как рыкнул, в точности как на медведя свору завет. Тут вся псарня враз на Хмыря и навалилась. Всю упряжь перепутали…. Пока я их растаскивал, уже кто-то Хмырю горло перервать успел….

Дядя Вася любил собак беззаветно и мог говорить о них часами….

Постепенно возбуждение появившееся после избегнутой опасности, после тушенки и спирта, прошло. Через 2 часа люди и собаки окончательно выбились из сил. Дальнейшие поиски были явно бесполезны….

Они поставили палатку, оставили в ней примус, керосин, носилки и шлюпочную рацию, и повернули еще на 130 градусов замыкая огромный треугольник. Собакам были отданы остатки вяленой рыбы, после чего их настроение несколько улучшилось. Кроме того, вскоре начался спуск, и двигаться стало легче. Толик и Саша с разрешения дяди Васи уселись на нарты, но старый каюр по-прежнему трусил рядом с ними держась за постромок. Через полтора часа они вышли на старый свой след почти у самого подножья купола и еще через час были на ледоколе.

Алексей

Алексей пытался вспомнить, как все произошло.

Он сидел на ящиках с пленкой, смотрел в иллюминатор и болтал с кинооператорами. Разговор не очень занимал его. Внизу, под машиной проплывали привычные картины плато, потом мелкие барашки волн, сидящие на мели стамухи…. Глядя на эти давно знакомые мелочи арктического пейзажа, Алексей думал, что точно так же мелькает мимо сама жизнь и что сам он так же мелькнет, проплывет в жизни. И след, оставленный им, зависит, собственно говоря, только от того, с какой высоты, с какого расстояния на него смотреть, от того, с чем его сравнивать.

Вот вся изрезанная, проточенная волнами  красавица стамуха. Она, вероятно, высотою с небольшой дом, а с птичьего полета, или рядом с айсбергом — ничтожно мала, А огромный айсберг — букашка рядом с родившим его ледниковым куполом…. Он зимует уже двадцать седьмой год. Пришел в Арктику по комсомольскому набору, коренной сочинец! Здесь он женился. Здесь родился его первенец — Колька. Он изъездил все побережье Ледовитого океана от Амдермы до бухты Проведение. Зимовал и на острове Врангеля, и на Северной земле, на Ушакова, на Визе и вот теперь — на Земле Франца-Иосифа…. Он воспитал сотни  метеорологов и гидрологов, передавая им  свой опыт, педантичность в самых маленьких мелочах, честность в работе и, пожалуй — самое главное — свою неуемную любовь к Арктике…. Как быстро пролетели годы. 20 лет! 2-3 года на зимовке, полгода на Большой земле — в отпуске, к концу которого он всегда начинал тосковать по зимовке и считать дни….

Вспомнилось как два года назад, бродя с сыном по Крыму, он разговорился в Гурзуфе с двумя отдыхающими. Милые, симпатичные люди: он бухгалтер, она — учительница. Услышав историю его жизни, они неподдельно удивлялись и «ахали»: — а когда же вы жить будете?…. Вопрос был настолько неожиданным, что Алексей не нашелся что ответить. Жить? Его жизнь была вся в этой борьбе с суровой северной природой, в ежеминутной готовности к полному напряжению физических и духовных сил. Нет, он не желал для себя другого и если бы начинал  жизнь сначала, то прошел бы ее, пожалуй, той же самой дорогой…. А эти двое ленинградцев-кинооператоров с таким увлечением рассказывающие ему о своих впечатлениях? Они провели на зимовке три месяца, сначала в Нагурской, потом на Тихой. Накрутили сотни метров пленки. Но стала ли для них Арктика такой же дорогой и близкой как для него; будут ли они тосковать о ней, захотят ли приехать еще раз? Ведь говорит же Максимович, что на студии почти все можно было бы снять и проще и дешевле, но так же правдоподобно… И вообще, что они такое, можно ли на них положиться так же как на каждого, прозимовавшего хотя бы три года?

За эту теорию «полярного» братства Алексея высмеивали не раз, но он продолжал твердо верить, что всякая «шантропа» обязательно отфильтровывается уже в первый год-два, а с тем, кто зимует повторно можно «идти в разведку». Конечно, эта его «философия» была несколько примитивной. Он знал и таких, которые, не успев приехать на очередной срок, уже начинали считать дни до отъезда, встречал и откровенных стяжателей и подлецов. Он понимал, что несколько идеализирует, но, тем не менее, всегда пользовался своей теорией, оценивая случайных попутчиков…

— Смотрите, Алексей, мы уже над «Георгом», пол дороги пролетели, — прервал его мысли Петр Евграфович Дудко, старший из операторов, с такими же как у Алексея усами щеточкой.

— Да, скоро полпути. Через минут тридцать увидим Нагурскую — ответил ему Алексей.

За иллюминаторами, как бы цепляясь за них, мелькали клочья тумана. Впереди облачность сгущалась, как бывает на юге в летнюю грозу: ясное небо, яркое солнце, а через 10-15 минут не видно ни зги, и гром гремит и молнии сверкают….

Туман становился все плотнее.

— Что же это будет, Алексей Викторович — завздыхал Максимович, — не видно ведь ничего!

— Вы не волнуйтесь, Николай Валерианович, по приборам долетят, — успокоил его Алексей.

А в мозгу молоточком застучала мысль: сядет Константин или не сядет? Он вспомнил давний разговор с Костей, которого он знал еще по Новой Земле, и его сетования на отсутствие практики слепых полетов. Неужели Костя попытается пробить облачность. Ведь вертолет почти не может бороться с обледенением, а здесь, над куполом, в тумане, при температуре близкой к нулю, шанс на обледенение особенно велик….

Как бы в такт его мыслям начала усиливаться вибрация корпуса машины, низкий гул мотора стал каким-то надсадным….

Потом Алексей почувствовал страшный удар в спину, — вероятно, это был ящик с кинокамерой, стоявший у него за спиной, — и потерял сознание. А когда он пришел в себя, увидел склонившегося над ним Георгия, превозмогая боль, пошутил: — Вот к вашей бы бороде, Жора, да мои усы…. Георгий еще в Нагурской начал отращивать бороду, но усы продолжал брить.

Когда Георгий начал разобраться со всеми остальными, Алексей подбадривал его, как обычно, неназойливо давал Жоре советы. Уж он то за свою жизнь насмотрелся всяких переломов, сам дважды лежал в больнице, специально учился на курсах и знал, как правильно сделать иммобилизацию. Использовали разные тяги и распорки. На бинты пошли вкладыши от спальных мешков, двух, что сбросили с «Каталины», и трех, что были на вертолете. В бортовой аптечке бинтов было только пять, да и то узких, но за то был йод в ампулах. Было чем обработать ссадины и раны. А вкладыши все равно не нужны; раздеваться то не придется….

У Ивана Францева, по-видимому, были сломаны оба бедра, у второго пилота Саши Потапова — правое плечо и ребра. У старшего кинооператора Дудко — тоже ребра и оба предплечья. У Максимовича, похоже, были сломаны обе ключицы и еще средний палец. У Леночки Балашовой, аэролога с Тихой, — был открытый перелом голени. Сам Георгий отделался ушибами (пьяного бог бережет). Конечно же, у всех были всякие ссадины и ушибы, и только маленькая Иринка просто чудом имела только ссадину на щеке.

Вместе с Георгием, расспрашивающим где и что у него болит, они решили, что что-то повреждено в спине, — сильно болела поясница, а в левой ноге было онемение и «мурашки». Вот тебе и лазарет. Свободно передвигаться может только Жора да еще Саша Потапов. Остальные шестеро — все лежачие.

По совету Алексея Георгий расстелил один из моторных чехлов и потихоньку перетащил туда Ивана, самого Алексея и своих коллег. Сверху накрыл их вторым чехлом. Распорол самый большой спальный мешок из собачьего меха и устроил в нем «палату» для Леночки Балашовой и Иринки. Еще два мешка остались для него и для Саши Потапова…

Потом провели «инвентаризацию» продуктов и посуды. Вместе со сброшенными с летающей лодки в наличии оказалось: говяжьей тушонки — 20 банок по 450 г, галет  — 6 пачек по 20 штук, печенья — 3 пачки тоже по 20 штук, 200 г порошка какао, 2 кг сахара рафинада, 6 плиток шоколада и палочка сухой колбасы, которую Леночка на всякий случай взяла с собою в дорогу.

Когда все продукты были торжественно разложены на ящиках с кинопленкой, то ли Дудко, то ли Максимович воскликнул:

— Ну! С таким запасом мы и проголодаться не успеем…

— Не торопитесь, — прервал его Алексей и очень спокойно, как бы рассуждая сам с собою, продолжал. — Без помощи нас конечно не оставят. Вероятно, товарищи уже спешат к нам. Но такая дрянь-погода может здесь продлиться и 2 и 3 недели. «Аннушек» в районе не осталось, они сейчас в районе Северной Земли, да и для них погода не летная. Когда и как «Дежнев» или ледокол смогут подойти к куполу Георга не ясно. Да искать нас в этом молоке будет не так то просто. Я думаю: нужно рассчитывать на худшее и делить продукты на три недели.

Какой тут поднялся галдеж. Перебивая друг друга кинооператоры спорили что за это время они если не умрут от голода, то просто замерзнут; говорили, что Алексей явно преувеличивает. Даже Леночка и Саша Потапов высказывали сомнения. В коне концов в спор вмешался Иван. Самый тяжелый, мучимый не столько болями и слабостью от кровопотери, сколько мыслями о том, что теперь не только летать, а ходить сумеет ли, он вначале был безучастен. Но потом, раскрыв полог, который пытался обогреть собственным дыханием, он обратился к спорящим.

— Кончайте галдеть, — сказал он довольно грубо. — Алексей Викторович дело говорит. Он среди нас самый опытный. Его и слушать!. А мы, дай бог, не замерзнем и с голоду не помрем… Вот только жаль, что ребята с лодки вас… — Нас, — исправил он сам себя, — спровоцировали все масло из двигателя слить. Так бы хоть чаек вскипятить можно было бы…

После этой тирады все замолкли. И тут раздался голос Саши Потапова.

— Товарищи, погодите. Жора, помоги мне подняться. Тут одну штуку нужно проверить…

О бачке антиобледенителя Саша вспомнил, как только стали собирать продукты. «А вдруг там что-то осталось!» и первая реакция была — «промолчи!». Откуда она пришла — эта мысль? Сразу же появилось два довода: «не стоит разочаровывать товарищей» и «не спеши, попользуешься сам». Этот второй он конечно же сразу отбросил. Но ведь появилась такая пакость, родилась где-то в мозгу. Где они прячутся в дебрях сознания такие мысли?! Он возвращался к этому опять и опять пока шел спор о продуктах и о том, когда придет помощь и успокоился, только вспомнив как мать однажды сказала ему: — Знаешь, сынок, чем умный отличается от дурака? Он умеет скрывать свои глупые мысли! О чем у них тогда шел разговор? Впрочем, — что тут вспоминать…

Увидев, что товарищи примирились с мыслью о долгом ожидании помощи, о том, что будут съедать в день по 70 г тушенки, полторы галеты, 5 кусочков сахара и кусочку шоколада, он понял, что не очень их разочарует, и позвал Жору.

К всеобщей радости бачок с антиобледенителем оказался цел. Систему не порвало, а только передавило и в нем сохранилось около 5 литров. 96 градусов спирта и 2% глицерина! А ведь глицерин добавляют в ликеры. Сколько литров, сколько тонн этой божественной смеси выпито и пилотами Полярной авиации и всеми кто дружил с ними. Да! это была потрясающая удача — 35 граммов спирта в день. Доктор ведь говорил, что в нем энергии не меньше чем в сале!. С такими запасами они явно смогут протянуть 3 недели…

А вот с посудой было плохо. Ножей оказалось всего два, ложки — 4, а вилка одна. Кружек нет, но ведь чай вскипятить все равно не на чем. За то нашлась пустая бутылка и какие-то две широкогорлых баклажки. Будут «утки» для лежачих больных. Это ведь тоже проблема…

Толик

Толик проснулся, но не открыл, а только плотнее зажмурил глаза. Все тело ломило; казалось каждую мышцу грызет какой то червяк. Перед глазами мутными волнами плыл туман.

— Вставай, колдун, — расталкивал его Саша. Вставай, хватит нежиться. Ты спишь уже одиннадцать часов, как медведь в берлоге.

Толик попробовал удержать стаскиваемое с него одеяло, брыкнулся, но поняв что растянуть удовольствие не удастся, открыл наконец глаза и свесив ноги уселся на своей подвесной койке. Свет, пробивающийся из круглого окна иллюминатора сквозь задернутые сиреневые шторки, слабо освещал каюту.

Толик подумал, что нужно бы спрыгнуть с койки, сделать зарядку, растереться холодной водой и тогда станет легче. Но сил на все это не было и он, отвалившись назад, стал наблюдать за другом. Саша, одетый до пояса, стоя к нему спиной растирал мокрую голову полотенцем. Он уже успел сбегать в душ.

— Док, а док! Откуда у тебя  махровое полотенце? Лениво потянул Толя.

— Механики дали, — ответил не оборачиваясь Саша.

— Док, а док! Неужели у тебя не болят ноги? — продолжал тянуть Анатолий.

— Нет, не ноют. Спросишь почему, отвечу. Ты вчера наелся и повалился в койку. А я не поленился и пошел под горячий душ. А кроме того, меня мама таким родила, — рассмеялся Саша. И чтобы ты не задавал глупых вопросов, расскажу тебе притчу.

— Одна ученая обезьяна рассудила, что специальная тренировка поможет ей спастись от ягуара. Целый день болталась она на лианах и все рассуждала о пользе тренировок, а вечером проснулся ягуар, который как раз спал под этим деревом. Он не стал слушать рассуждения обезьяны, он даже не стал потягиваться и делать разминку. Он просто сжался пружиной, подпрыгнул и поймал эту обезьяну. Он хотел кушать…

— Ну и что же, — не понял Толик, — ты что, против физкультуры?.

— Да нет же. Но для меня, прежде всего «хотеть!…». И потом мне стыдно. Там наверху уже собралась команда — целая толпа. И все ждут меня. А может быть и тебя…

Их было четырнадцать: одиннадцать матросов, Курочкин, Саша и Толик. Компаса брать не стали. Поднялись по старому следу до вершины треугольника очерченного во время первого похода и пошли по биссектрисе угла, рассчитывая найти вертолет где-то посредине этого треугольника.

Погода испортилась. Дул довольно сильный ветер, но разгонять туман не собирался. Он бросал им в лицо пригоршни колючего снега, слепил глаза. Потная одежда покрывалась тоненьким блестящим ледяным панцирем, на бровях и меховой оторочке шапок нарастал куржак. Звенящие о наст снежинки пели о тщетности поисков в тумане. Видимость была совсем дрянная — шестой-седьмой в их колонне был уже только силуэтом; восьмого не было видно.

Они шли молча, перебрасываясь отдельными репликами. И что только не лезло Толику в голову. Он думал и о том, что курс неверен, что пеленг с самолета взят не точно…. Но всех настойчивее была мысль, что их ждут раненные. Беспомощные, голодные, замерзающие лежат они среди обломков металла… Прошло уже почти 60 часов с момента аварии и эти часы считают не только он, бредущий сквозь туман, но и все оставшиеся на ледоколе, и товарищи в Нагурской и на Тихой, и может быть и в Москве тоже считают эти томительные «их часы»…

Между тем, пересечен вчерашний след, и группа вышла за пределы поискового треугольника…

Толик идет следом за Сашей, старается не отставать и не перестает удивляться. Он тренированный лыжник и футболист, в некотором роде моряк. Ведь он окончил Ленинградское Арктическое училище и трижды был на практике на флоте. Это хорошая закалка, хорошая школа. На нем нет ни грамма лишнего жира, одни мышцы. А устал он смертельно — еле ноги переставляет. А как же Саша? С его склонностью к полноте, при отсутствии регулярных тренировок. Ведь он и зарядку не делает по утрам… В его движениях не видно усталости. Так же как вчера, так же как 7 часов назад когда они спустились с борта ледокола и начали свой путь по льду залива, он идет слегка переваливаясь, медленно переставляя ноги и как обычно бормочет себе под нос «Песню африканского полка» Киплинга, переделанную на северный лад.

Толик и сам начинает беззвучно напевать Сашины под Киплинга написанные стихи.

День — ночь, день — ночь; мы идем по Арктике.

День — ночь, день — ночь; мы все в той же Арктике.

Только снег, снег, снег под ногами скрипит.

Отдыха нет от снега, нет…

Нет отдыха ни ногам, местами по щиколотку проваливающимся сквозь наст, ни коже исхлестанной снегом, ни глазам, устающим от этой молочно-белой пустоты…

Снег, снег, снег, снег. Раз-два, раз-два.

Шаг, шаг, еще шаг…

Толик поднимает ногу и кажется нет сил поставить ее, опустить. А поставил — нет силы поднять.

Раз-два, раз-два… Я прошел сквозь ад и знаю: там

Нет ни чертей, ни пылающих костров, а только снег, снег…

Впереди идут Кур и Саша, а сзади еще одиннадцать. Все идут, и он идет со всеми. Потому, что он часть от них, Потому что так нужно. Потому что их ждут…

Раз-два, раз-два… Ни чертей, ни пылающих костров.

А только снег, снег, снег…

Белое безмолвие. Нет, скрип снега под ногами и дыхание товарищей впереди и за спиной…

— А если бы один? Как у Джека Лондона? — думает Толя. — Ерунда. Не бывает. Всегда кто-то ждет, кто-то идет навстречу…

Очередной привал. Лежа на снегу он дожевывает последний бутерброд и думает о том, что с момента аварии прошло уже почти трое суток, а сегодня уже нету сил и нужно возвращаться. Он закрывает глаза и явственно видит: среди искореженных обломков лежат старые друзья — Алексей, за два месяца ставший ему как отец, и Иван Францев, начавший учить его работать на ключе. Костя и Гриша, и маленький штурман-пилот Саша Потапов, и кинооператоры, с которыми он не знаком. Ведь они улетели с Нагурской когда он еще туда не приехал… Все обросло льдом. Может быть кто-нибудь из них умирает. Может быть кто-нибудь уже умер… А они, спасатели, топчутся здесь как слепые котята…

Проклятый туман! Проклятый снег! Проклятые ноги отказывающиеся идти.

— Что будет завтра? Ведь завтра придется идти вновь. Опять 20-25 км. И подъем на купол, и опять снег и туман, потому что, черт возьми, коллеги синоптики обещают плохую погоду и в плохих прогнозах ошибаются реже, чем в хороших…

Саша лежит на спине рядом с Толиком, слизывает падающие на губы снежинки и думает о том же

— Он не сможет одолеть этот путь завтра. Не сможет! А ведь он должен прийти к пострадавшим первым. Ведь не даром  написал кто-то «врача жир». Значит, ждут, прежде всего, его. И два года прожитые на зимовке, и бессонные ночные дежурства в хирургической клинике — все это было подготовкой к тому дню, к тому часу, когда его знания и его руки понадобятся товарищам…

Эти мысли открывают второе или уже третье дыхание. Он легко поднимается.

— Подъем! Пошли ребята! Еще пол часа…

И они опять идут гуськом, шаг за шагом пробиваясь сквозь туман. Раз-два, раз-два. Только снег, снег, снег и туман один кругом!

Оказывается, назад идти даже тяжелее. А ведь они идут домой. Что это? Накопившаяся усталость? Нет, наверно все дело в безрезультатности их похода. Их давит бремя безысходности… Что будет завтра?  Сможет ли он, Толя заставить себя идти? Может быть завтра сделать передышку? День отдохнуть и все силы вернутся. Толик смотрит на Сашу. Он тоже наверно чертовски устал, этот рыжебородый доктор, но не подает виду. Ему ведь нельзя не идти, он врач… А Толик может. Ему не обязательно ходить каждый раз…

— Который час, Толя; я часы забыл завести, — прервал его размышления Саша.

— Без 25 двенадцать.

— Думаю, минут через тридцать пересечем тот след, что ведет к палатке.

Эврика! Как он раньше не догадался! В глазах Анатолия вспыхнула радость. Счастливый выход, решение всех сомнений… И тотчас же, будто телепатически восприняв его мысль Саша спросил:

— Как ты насчет того чтобы остаться в палатке?

Скрывая накатившуюся радость Толик односложно бросил — Да!…

Курочкин только плечами пожал в ответ на это предложение, но возражать не стал: — как хотите…

Ровно в двенадцать пересекли след. Анатолий и Саша попрощались с товарищами и повернули налево. Еще через пол часа они добрались до палатки.

Алексей

Прошло пять суток. Алексей чувствовал себя скверно. Боли в пояснице, которые он связывал с ушибом или переломом усилились, стали стреляющими. Видимо обострился старый радикулит. Саша называет его профессиональной болезнью полярников. Спальные мешки на снегу или в раскладушке, которая ничем не лучше, если в палатке не поддерживать огонь непрерывно. «Климатические уборные» в пургу. А уж всяких неподъемных грузов…

Больно было пошевелиться, кашлянуть, вздохнуть. Давно он не испытывал таких физических мучений. Разве что в войну, в 1942, когда он подхватил этот чертов радикулит. Всю осень 1941 он просился на фронт. Не пустили. И не понятно в чем дело. Говорили: «ты и здесь как на фронте», но он всегда помнил, что был братом «врага народа»; погодка Григория посадили в 1939 и он «умер от гриппа» где-то на Калыме. Как его самого то не посадили!?

В 1942, когда не хватало людей, а «погода» — сводки и прогнозы — нужны были как воздух и фронту и тылу, когда немецкие подлодки уничтожили все полярные станции в Баренцевом, а потом и в Карском море, он, «брат врага народа» предложил одиночные зимовки. До сих пор у него перед глазами кривая ухмылка начальника отдела кадров и его слова, сказанные почти шепотом: «Что, Алексей, выслужиться хочешь, искупить?». А ведь он просто стремился что-то сделать для фронта и решил, что сможет сработать за троих. Профессиональный метеоролог, он прилично работал за радиста, а уж механиком был не хуже профессионала.

Собственно, это была не зимовка, а скорее — «дневка». Первый раз его высадили с самолета в конце марта 1942 года на припайный лед возле маленького островка в районе острова Визе. Ребята из экипажа помогли ему перетащить двигатель и горючее, а остальной свой скарб он перетаскивал на волокуше и на себе несколько дней. В ложбине закрытой от берега скалами поставил палатку, рассчитав, что рядом будет озерко талой воды. Двигатель для зарядки аккумуляторов поставил прямо в палатке возле вход; все таки дополнительное тепло. Будки с приборами были почти рядом с палаткой, а вот флюгер пришлось ставить на скалах, и он долго искал для него место…

На пятый день он первый раз вышел в эфир и передал сводку погоды. И так до начала октября. Тяжелые были дни. Сейчас он бы, пожалуй, не выдержал такого. Каждые шесть часов он начинал новый цикл: снимал показания приборов, шифровал данные, отстукивал их на ключе. А в промежутках: спал, готовил себе еду, чинил все что необходимо, кормил своих двух псов… Без них бы ему пришлось туго. Много раз они спасали его от медведей. Давали возможность сменить надоедавшую тушенку на пусть и жесткую и отдающую ворванью медвежатину.

И радикулиту он тогда не поддался. Таблетки аспирина не помогали, Он лечился, смешно сказать, — сковородой. На память остались следы от ожогов на пояснице. А смены он не попросил. И погоду сдавал исправно. Поддерживало сознание, что здесь его фронт, его окоп. И он должен защитить его даже ценой своей жизни. И гордость была, что сумел все преодолеть…

Это уже потом, много позже, в 1946 или 47 году, рассказывая жене об этих «героических» днях, он услышал от нее что-то вроде молитвы: «Господи! Дай мне упорство сделать все, что я могу. Дай мне возможность отказаться от того, что мне не по силам, И дай мне мудрость отличит одно от другого». Что это было? Провиденье, мудрость?

А сейчас! Ведь опыт его товарищей, даже удвоенный, несравним с том, что он приобрел за двадцать лет, «воюя» с этими льдами и с самим собою. Да, да! С самим собой. И это подчас было труднее всего. Волей случая он стал начальником в этом своеобразном лазарете. Он наметил три недели до их спасения и заставляет их жить впроголодь… Он обязан поддерживать в них бодрость и веру…

— Сестрица, а, сестрица, — обращается он к обросшему и вконец захлопотавшемуся Жоре. — Выключи, пожалуйста, вентилятор; что-то прохладно стало в палате.

— Не волнуйтесь, больной, в тон ему отвечает бородатая сестрица, — свежий воздух полезен для здоровья.

— Сестра! Почему не следите за выполнением назначений, почему не соблюдаете режим? — спрашивает он через минуту профессорским тоном. — Почему больной из второй палаты опять ушел?

— Ай-ай-ай! Как ушел? Куда ушел? — всплескивает рукам Георгий.

— В себя ушел. Целый час молчит…

И совсем уже было загрустивший Иван, вместе со всеми смеется над неожиданным каламбуром.

— Почему посетителей сегодня к нам не пускают? — не унимается Алексей. И маленькая Иринка включаясь, в эту игру взрослых, высовывает голову из спального мешка и спрашивает: можно войти?

— Можно, барышня, можно, — отвечает ей Алексей. — Только ты халат не забудь одеть.

Иринка выбирается из мешка, и совсем по-старушечьи кутаясь в мамину куртку, как обычно, подходит к Ивану и садится рядом с ним на ящик. Потом начинается церемония знакомства и «Мойдодыр» или «Айболит», или еще какие-нибудь стихи, которые маленькая актриса читает с большим чувством.

А еще через час, пытаясь развлечь товарищей, Алексей находит новую тему.

— Хотите, расскажу вам приколы, наш полярный юмор. Может быть слышали: зимовал на «СП-3» доктор — Володя Волович. Не знаю какой он специалист, но душа человек. Заводила, певец, музыкант; «под него» даже пианино на «СП» привезли. Но вот только больно уж непосредственный, доверчивый, впрочем, как большинство хороших людей.

Я сам был свидетелем этого прикола, а то бы не поверил. Я только что прилетел на зимовку. Сижу с экспедиционным начальством в кают-компании в Нагурской. Вдруг входит Волович, и немножко смущаясь, с упреком говорит:

— Что же это такое! Человек первый раз на север летит, на зимовку, а ему климатическое обмундирование не выдали…

— Постой! Что это тебе не выдали? — прерывает его зам начальника экспедиции.

— Как что? — также смущенно продолжает Володя, — меховой суспензорий.

— Что, что? Какой такой суспензорий, — удивляется зам.

— Это он, прошу прощения, мошонку в пургу отморозить боится, — замечает один из пришедших вместе с Воловичем пилотов. И все, естественно, разражаются громким хохотом.

Товарищи тоже смеются. Даже Иринка, конечно ничего не понявшая из этого рассказа, начинает заразительно смеяться вместе со всеми.

А Иван продолжает начатую Алексеем тему.

— В тот раз его пилоты купили. Не знаю, правда ли это, но наивность Воловича просто стала притчей. Вот еще одна история.

— Началось с того, что радисты на «СП» состряпали на его имя радиограмму такого содержания: «Институт Гигиены питания просит вас организовать забор материала для изучения деятельности желудочно-кишечного тракта в условиях полярной станции».

Получив эту радиограмму, доктор отнесся к ней с полной серьезностью, и развил бурную деятельность. Он, согласно своих обязанностей составлял еженедельное меню, специальным образом разнообразил продукты питания. Но как «изучать деятельность»?… Нужно собирать пробы кала. И он стал систематически собирать их и упаковывать в банки, снабжая подробными пояснениями при каком меню этот кал «образовался». Эту свою деятельность он вел тайно, хотя конечно все 22 его спутника о ней знали и до времени не подавали вида.

Через несколько месяцев, когда «проб» накопилось 2 или 3 ящика, доктор обратился к кому-то из командиров машины, прилетевшей на станцию.

— Командир, мне нужно отправить в Москву посылку. Возьмете?

— Нет проблем, — ответил командир, — отдайте ее второму пилоту.

— Спасибо. Но там несколько ящиков, — желая быть точным, добавил доктор.

— А что у вас там такое? — удивился командир. Для медвежьей шкуры — много; консервы в Москву слать с полюса глупо…

Владимир замялся, придумывая, что бы ответить но тут кто-то из присутствующих не выдержал и сказал:

— Да у него там г… в баночках.

— Г… ? — удивленно переспросил командир. — А что, в Москве уже своего г… не хватает?!

Как уж тут все хохотали! Можете себе представить.

В палатке

Третий день все попытки связаться с ледоколом были безуспешны. Саша до изнеможения крутил рукоятку магнето шлюпочной радиостанции, Толик вызывал радистов «Белоусова».

— Плохо крутишь!

— Нет, это ты плохо вызываешь. Настройку проверь.

Они менялись местами, но все было тщетно. На их позывные, посылаемые каждую пятнадцатую или сорок пятую минуту, ответов не было. Спорили о том, не испортилась ли «хитрая машинка», не молчит-ли несмотря на мигание индикатора работы. Вызвать их не могли. Шлюпочная рация рассчитана только на передачу и только потом на двухстороннюю связь. Скорее всего «Белоусов» ушел в Нагурскую за каким то спасательным оборудованием. Но ведь их могли бы предупредить в последний сеанс связи.

Как все это похоже на Кура. Ему всегда было наплевать на подчиненных. Зато начальство он умел вылизывать как сука новорожденного щенка. Глядя на то, как Курочкин лебезит перед любым мало-мальским начальником Саша всегда вспоминал студенческую пословицу о том, что в жизни каждый выбирает одну из дорог: per se, per rectum или per vaginum. И Курочкин по всеобщему мнению выбирал именно вторую. Нелюбовь к нему была столь велика, что можно было опасаться за его жизнь. На зимовке ведь, земля слухами полнится, конфликты решаются просто: можно замерзнуть или вообще исчезнуть, — медведь не только потрохов не оставит, — даже подметок. Недаром в медвежьих желудках ребята находили ремни, а однажды даже лыжные крепления.

Кстати, «Кур» не только сокращение фамилии. Это связано еще и со злой шуткой, которую на 8 марта 1954 выкинул Ванюша Третьяков.

Придя с вахты в кают-компанию, где все собрались поздравить женщин с их праздником, он начал зачитывать поздравительные тексты и тут же торжественно провозгласил: «Политуправление УПА поздравляет с днем 8 марта начальника аэропорта Нагурская Курочкина Алексея Дмитриевича». Не понимающий юмора, но очень импульсивный Кур тут же отозвался:

— А я что — женщина?

— Ты не женщина, но курва ты ужасная, — спокойно ответил Третьяков под гомерический хохот присутствующих…

Палатка была одно-стенная, очень светлая — хоть книжки читай, но хорошо защищала от ветра. Температура в ней держалась около ноля. Ведь и «за бортом» было не ниже минус 5-6 градусов. Три раза в сутки они разжигали керогаз и кипятили чай, варили бульон из кубиков и кашу из брикетов и наслаждались консервами. Нет, это была не банальная, всем надоевшая тушенка, в сравнении с которой медвежатина казалась деликатесом. Они ели консервированный бекон, печень и даже язык, которых не только никогда не видели раньше, — даже не слышали о таком. Хорошая штука спец-паек… Правда, периодически кусок застревал в горле когда они вспоминали о товарищах, которые вероятно голодают. Их было 10 вместе с ребенком. Все ли живы? А борт-паек? Был ли он на вертолете? Это ведь твоя забота, твои контрольные функции, доктор!

С лодки им сбросили 10 банок тушенки, 4 пачки галет и пару плиток шоколада. Что за соотношение такое? Небось, галеты и шоколад употребили на борту с чаем. Ведь ледовая разведка тянется часами.

Сколько же у них там продуктов? Только-только червячка заморить. Да и что продукты? «Врача хир» — вот что им нужно. А они сидят тут, может быть в нескольких километрах, и не могут прийти на помощь.

За эти три дня проведенные на леднике Саша с Толей сделали десяток поисковых маршрутов. Ходили радиусами от палатки на 4-5 тысяч шагов и потом возвращались по следу. Благо ветер хоть и не мог растащить туман, но и следы тоже не переметал полностью. Вначале было просто страшновато: сделал 25-30 шагов и палатки совсем не видно; было такое ощущение, что они могут вовсе не найти ее, как вот уже 6 дней не могут найти вертолет. Но потом освоились и стали ходить километра на два.

Выполнив «дневную норму» — сделав два-три поисковых маршрута и 4-5 раз попытавшись связаться с ледоколом — они забирались в спальные мешки. Саша устраивался на носилках, Толя — на куске кошмы, который Саша вопреки возражениям Кура выпросил у боцмана на ледоколе. Начинались бесконечные разговоры. О чем только они не говорили.

Толик все волновался, не обморозятся ли ребята. На ветру наледь всюду нарастает очень быстро. На сетке от носилок, которые они почему-то поставив палатку, оставили снаружи, за сутки выросла ажурная ледяная сетка. Она была так красива, так удивительна, что ребята даже сфотографировали ее. Благо, карманный трофейный немецкий фотоаппарат «Tenax» Саша всегда таскал в кармане.

Он успокоил Анатолия, рассказав ему, что в армии Наполеона, и в русскую и, особенно в испанскую компанию масса обморожений было только при отступлении, хотя температуры были выше, чем во время боев.

— Мороз морозом, но почти все в человеке зависит от его «силы духа»… Товарищам сбросили борт-паек, они знают, что помощь где-то рядом. Держатся. Значит обморожений, во всяком случае, больших не должно быть. — Впрочем, рассказывая все это Толе, Саша успокаивал не только его, но и себя самого…

— Наши то, пожалуй выдержат. Алексей Викторович, Ваня Францев, вертолетчики… А киношники? Что они за люди? — выразил свои сомнения Толя.

— Думаю, они мужики неплохие, — ответил Саша. — Их там трое. С младшим, с Жорой Калатозовым, это сын режиссера что снимал «Валерия Чкалова» и «Летят журавли», я познакомился довольно близко. Смелый парень, он на пару лет мня старше. Наблюдал как он снимал «ИЛ» на посадке. Прямо на полосу лег и снимал. Шатров хоть и один из лучших пилотов в УПА, но все-таки. Радистов специально попросил, чтобы они на борт передали, что будет съемка и чтоб садился на отметку. Брезента кусок расстелил метрах в десяти от себя. А если бы Шатров промахнулся?!

— Погоди! А кому нужен этот героизм? Ведь они натуру к «Двум капитанам» снимали. А это все когда было! Зачем же им «ИЛы» снимать? — удивился Толя.

— Век живи, век учись. Я ведь тоже с Жорой спорить стал. Никак, говорю, не мог мой тезка из «Двух капитанов» летать на таких самолетах!

— Все это ерунда, — спокойно ответил мне Жора. Ведь мы снимаем художественный фильм, а не кинохронику.

— Но это же явный обман зрителя, — не унимался я.

— Если зритель занят не коллизиями фильма, судьбою героев, а «техническими» подробностями, такой фильм никому не нужен, — продолжал спокойно пояснять Жора. — Если на сотню зрителей находится один, который будет разбираться в технике, это не значит, что мы должны тратить миллионы только на то, чтобы угодить этому «зануде».

— Я сначала даже обиделся на него за этот намек, но потом вспоминал и думал о том, что такое «правда в искусстве» и чем она отличается от просто правды… Это неверное как фотография и живопись.

Конец истории

Прочитав радиограмму начальника УПА Курочкин прежде всего почувствовал страх. Это был конец его карьеры. Не быть ему больше начальником.

«Возмущен бестолковостью ваших действий, тчк. Немедленно организуйте поисковые группы лыжников и собачьих упряжек, тчк. Воспользуйтесь помощью Князева, тчк. Исполнение доложите ближайшие сутки, тчк. Маросанов».

— Им там в Москве легко рассуждать. А попробуй искать в таком тумане да и еще при нечетких координатах. Как иголку в стоге сена, — привычно искал он себе оправдания. Лицо его покрылось пятнами, руки  начали предательски дрожать. Но на лице сидевшего напротив капитана Кур не увидел сочувствия. Капитан прекрасно помнил категоричность Кура при обсуждении плана спасательных работ. И хорошо еще что ледовая обстановка на острове Рудольфа и на Хейса была несложной и «Дежнев мог разгружаться самостоятельно, а то возник бы еще и конфликт между этими так безалаберно проводимыми спасательными работами и простоем судов. При аварийной ситуации денег не считают, но все-таки…

За спиной капитана  в молчаливом ожидании стоял радист и Кур продиктовал радиограмму Марасанову: «Выполнению приступаю» и начальнику Гидрографической экспедиции Князеву: «Срочно сообщите возможности и место погрузки двух собачьих упряжек и 15 пар лыж».

Закрутилось. Гидрографы не имели постоянной базы на архипелаге. Работа шла в основном  на небольших исследовательских судах «Яне» и «Исследователе». Береговые точки создавались по мере необходимости и именно на них были и лыжи и собачьи упряжки. Кстати, Саша по просьбе Князева несколько раз оказывал медицинскую помощь работникам этих точек.

Через час Князев, а он был на одной из этих точек, ответил, что одну упряжку можно взять в районе острова Хейса, а вторую и лыжи — на «Исследователе», который застрял в каком-то проливе к юго-востоку от острова Рудольфа. Кстати, хотя ледовая обстановка не очень сложная «Белоусов» заодно поможет ему выбраться на чистую воду.

Ледокол в тяжелых условиях видимости вынужден был идти сначала к острову Хейса, потом на встречу с «Исследователем». Назад вернулись только к исходу восьмых суток со дня аварии. Когда «Белоусов», пользуясь исключительно радаром и эхолотом, входил в залив Аспирантов, откуда начинались все спасательные работы, туман начал подниматься. Видимость улучшилась и с «Яны», которая находилась на открытой воде в заливе Климента-Мариама у юго-восточной части земли Георга, пришли две радиограммы. С судна в разрывах тумана дважды видели на куполе аварийный вертолет. К сожалению, пеленги не совпали, Причем, не только с данными летающей лодки, но и между собой. И разница была приличной — 10-15 км. Видимо точности пеленгования мешали магнитные бури, непрерывно возмущавшие район вот уже две недели.

Еще часа через два пришла радиограмма с «Дежнева», который разгрузившись на острове Хейса и на остьрове Рудольфа шел в бухту Тихую. Он тоже запеленговал место аварии. По данным «Дежнева» оно находилось южнее километров на 8-10. Но, главное — при втором пеленговании с «Яны» была замечена наша палатка. От нее до вертолета тоже было около 10 км!

Было около 8.00. Шли девятые сутки спасательных работ. Саша уже час как был на ногах. Он еще со студенчества, с ночных дежурств по неотложке приучил себя вставать точно в назначенное время, и этот биологический «будильник» никогда его не подводил. Растеревшись снегом, сварив рисовую кашу и вскипятив чай, он начал будить Толика.

— Вставай, соня! Смотри, как посветлело. Кажется, туман будет рассеиваться. Чувствует мое сердце: сегодня мы их найдем, — тормошил Саша Анатолия. Но свернувшийся калачиком в просторном мешке  Толя никак не хотел просыпаться. Ведь вчера, вернее сегодня они опять «философствовали» часов до трех…

И в этот момент они явственно услышали какой-то хлопок. Звук выстрела!? Потом еще и еще. Толик буквально выпрыгнул из мешка, чуть не опрокинув керогаз с пыхтящим на нем чайником. Они выскочили из палатки. Еще два выстрела. С востока, от уже пробивающегося сквозь туман солнца. Нашли! Нашли! — эта стрельба не могла означать ничего другого. Видимо, кто-то уже обнаружил пострадавших и сигналит об этом.

Ребята бросились в палатку и начали лихорадочно собирать вещи. Не прошло и часа как послышалось знакомое повизгивание, и они увидели бегущую во весь дух упряжку и знакомую фигуру дяди Васи. На нарты погрузили носилки, шины, Санину медицинскую сумку. Толя пошел пешком, а Саша с дядей Васей погнали упряжку навстречу солнцу. Туман таял буквально на глазах. Через полчаса они увидели едущие навстречу нарты, на которых лежала Леночка и сидели Дудко и Иринка. Остановились. Саша открыл полог, которым была прикрыта Леночка. Ее нога была очень квалифицированно иммобилизована на каких-то двух алюминиевых тягах. Высоко, почти до паха. Он переглянулся с Дудко.

— Мы едем первыми, со мною все в порядке, — кивнул тот, — а малышка и вовсе целенькая.

— Поехали, дядя Вася! — махнул рукой Саша, и собаки дружно рванули по санному следу…

Возле остатков вертолета оставалось двое лыжников из команды ледокола. Остальные, — было четыре поисковых группы по 4 человека, — уже ушли на «Белоусов». Саша быстро осмотрел Алексея — у него явный перелом позвоночника; наладил иммобилизацию Ивану, Максимовичу и Саше Потапову. Пригодились таки шины! Ввел обезболивающие; без них транспортировку вряд ли выдержат.

Не успели отъехать нарты с Алексеем и Потаповым, подошли третьи нарты, на которые положили Ивана. Максимович после дополнительной иммобилизации и промедола предпочел ехать сидя.

Пока ждали возвращения первых нарт, Саша спросил у Жоры:

— Камеры уцелели. Ты вероятно снимал?

— Что ты, — хмуро посмотрел на него Георгий, — рука не поднялась. Хотя кадры были бы уникальные.

Саша покрутился немного и украткой все-таки вытащил «Tenax» и щелкнул несколько раз общий вид…

Упряжки сделали еще несколько рейсов, увозя всякое имущество и завернутых в брезент Костю и Гришу Хвастунова. Саша с Георгием уехал на первой из них. Толик с матросами ушел на специально привезенных для него лыжах. Когда они прошли уже примерно пол дороги, ослепительно сияло солнце, и только в самом зените чуть видны были легкие перистые облака. Один из матросов показал на яркую точку впереди у подножья купола: — вон уже виден наш плавучий дом. Толя последний раз обернулся назад. Торчащего как реперный знак вертолетного колеса уже не было видно. Только искрящаяся под солнцем бесконечность купола, исчерченная лыжными и санными следами, слепила глаза.

Потом был перелет Нагурская — Москва; 8 часов без посадки. Институт Склифасовского. Встреча на улице Степана Разина 9 с начальником УПА.

— Благодарю за службу; со своей работой вы хорошо справились. Ждите, доктор, пришлем вам нового начальника, — пожимая руку на прощание, сказал Саше полковник Маросанов.

Потом было Ваганьковское кладбище, — прощание с Костей и с Гришей. Их похоронили рядом. Жаль было ребят, жаль было их жен; таких молодых и красивых, несмотря на траур и зареванные лица. Еще большую жалость вызвали у Саши ребятишки — у обоих мальчики-подростки, пытавшиеся утешить своих матерей…

Слушая траурные речи, Саша вспоминал разговоры со знакомыми пилотами и в самолете до Москвы, и в Тушино, и здесь на кладбище. Всем он задавал один и тот же вопрос: как это могло произойти, да еще с таким опытным полярным летчиком как Костя? И слышал разные ответы: и «сколько веревочке не виться…», и «все там будем», и » в доме повешенного не говорят о веревке».

Только шутник и балагур Алексей Каш, с которым Саша столкнулся прямо на аэродроме в Тушино, отнесся к его вопросу серьезно.

— Ты говоришь «классный летчик», — задумчиво сказал Алексей. — Летчик — да! На своей «Аннушке» с ним такого произойти не могло никогда. А вертолетчик он никакой — при переподготовке, сам ведь знаешь, не было ни одного вылета в сложных условиях. Вот и не сориентировался. А правильнее считать, что его просто «подставили».

От приглашения на поминки Саша отказался. Когда все разошлись, он сходил на могилу к своему старому, еще детсадовскому приятелю Гарику Барскову, умершему в 1952 от туберкулеза. Посидел под березкой склонившей свои длинные ветви-волосы к самой могиле, перебирая в памяти события давних и последних дней, и поехал в Тушино. Нужно было собираться назад, Расслабляться в Москве не стоило. Его ждал еще один год в Нагурской.

 

 

 

 

 

 

 

03.10.2017