Рассказы
Илья Фридман живёт в Штутгарте, он – автор 14 книг, среди которых «Пятно в биографии», «Шах королеве бриллиантов», «Шаги за спиной», «Последняя индульгенция». Он печатается в журнале «Литературный европеец». Несколько детективных книг Фридмана издано на азербайджанском, армянском, латышском, румынском, словацком языках, его юмористические рассказы переведены на польский и словацкий языки. По романам «Шах королеве бриллиантов», «Последняя индульгенция» сняты одноименные кинофильмы. Фридман написал две и издал две книги на немецком языке. Автор состоит в СП Латвии, Союзе русских писателей Германии, во Всемирной федерации журналистов.
Илья Фридман
Таня
Почему-то на старости лет в памяти вcё чаще всплывают картины детства. Может быть, потому что старость и детство чем-то схожи… Отдельные эпизоды моего детства, вернее, отрочества, особо врезались в память и остались в ней на всю жизнь.
Таня была моей первой любовью. Она училась классом ниже, но была уже вполне оформившейся девушкой. Большие василькового цвета глаза, обрамленные густыми черными бровями и длинными ресницами, удивленно глядели на мир. А роскошные черные волосы вольно вились, падая на узкие плечи. Она не заплетала их в косы, как было положено девочкам нашей школы, за что неоднократно получала нарекания от классной дамы.
Мы с Таней ходили в кино и даже на вечерние сеансы. На скудные сантимы, которые мама выделяла мне на школьные завтраки, я покупал Тане мороженое. Когда я провожал Таню домой, её на пороге встречала хилая, болезненная и уже седая мама. Старший брат казался мне очень взрослым. Он хорошо играл на скрипке и задушевно пел лирические песни, сопровождая их игрой на гитаре. Возвратившись со свидания, я каждый раз перелезал через высокие ворота нашего двора, которые дворник на ночь аккуратно запирал. Таня была для меня тогда самой прекрасной, самой доброй и самой-самой красивой на свете. Я её боготворил. Она была моя принцесса. Как-то, проводив Таню, домой, я попытался её поцеловать. Но она мягко отстранилась, хитро прищурилась и сказала: «Не надо, мы ведь ещё не взрослые».
В том роковом сороковом в Латвию вошли советские танки. Многие бежали их встречать, думали, что они принесли свободу и равенство для всех. Царила какая-то эйфория. Начались концерты в парках, на площадях. Такого мы раньше никогда не видели. Бойцы Красной армии пели, плясали, играли на баянах, гитарах, мандолинах. А Таня, моя прекрасная Таня, вдруг перестала со мной встречаться, отговариваясь необходимостью ухаживать за больной мамой.
Однажды вечером я встретил Таню в городском парке. Она шла под руку с красноармейцем, с тем самым, который играл на баяне и пел » Катюшу «. Она выглядела счастливой и меня не замечала.
Какое-то время я Таню в школе не встречал. Она появилась недели через две, была непривычно грустная и очень бледная. Меня избегала. Я понял, что случилось что-то нехорошее. По школьному коридору Таня теперь ходила одна – растерянная, подавленная. Я несколько раз пытался с ней заговорить, но тщетно. Она бросала на меня странные взгляды и уходила прочь.
Как-то на перемене я настиг Таню в конце школьного коридора. Я ожидал, что она, как всегда, увернется и уйдет. Но нет, Таня вдруг стала агрессивной и начала на меня кричать: «Почему, почему ты меня не удержал? Почему допустил, почему не боролся за меня?». Ударила меня ладошкой по щеке, резко повернулась и убежала. Я опешил. Да и что я мог ей ответить?
Вскоре стала заметна беременность. Таня бросила школу. Её седая мама от горя и стыда попала в больницу для нервнобольных.
Таня родила мальчика плотного, краснощекого, курносого, точь-в-точь такого, как тот боец Красной армии.
Грянула вторая мировая война. Начались воздушные тревоги, бомбёжки. Мы с мамой, младшим братом и сестрой собрали пожитки и сели в эшелон. Таня пришла меня проводить. Преодолела стыд и пришла с малышом на руках. «Поедем вместе, Таня!» – попросил я. Я хотел сказать, что всегда буду любить её, но не сказал, постеснялся: чересчур много глаз смотрело на нас. «Нет, – ответила Таня. – Я не могу, у меня больная мама. А немцы нам ничего плохого не сделают. Они культурные, цивилизованные люди».
Так тогда говорили мои дедушка, бабушка, тёти, дяди и многие, многие другие. Они считали, что зверства – это все басни большевиков, пропаганда, потому что помнили немцев, с которыми долгие годы жили бок о бок и дружили, переживали вместе с ними, когда те по приказу Гитлера вынуждены были в тридцать девятом году выехать в Германию.
Когда наш эшелон тронулся, Таня побежала за вагоном и долго махала мне розовым платочком, потом растворилась в толпе и исчезла, исчезла навсегда…
Немецкие войска вошли в наш город на следующий день. Эсэсовцы совместно с латышскими фашистами угнали всех евреев в лес. У Тани фашисты вырвали из рук малыша и, забавляясь, стали бросать его в воздух и стрелять, как в птицу, налету, Таню же вместе со всеми евреями города расстреляли на краю рва.
Мы уехали вглубь России, а затем дальше – в Северный Казахстан. Там пережили страшный голод: ели древесную кору, лебеду, крапиву, коренья. Весной собирали на полях колосья из-под снега. Выгребали из крысиных нор в амбарах зерно, выкапывали в горах дикую картошку, от которой еще больше опухали. Варили старые телячьи шкуры в супе. Три года хлеба не видели. В селе были съедены все кошки и собаки. Люди вымирали как мухи. Чудом мы выжили и выбрались из этого колхоза. Ехали тогда до ближайшей железнодорожной станции более двухсот километров в кузове старого грузовика среди пустых бочек из-под керосина. Но, слава Богу, выбрались! Вернулись в Центральную Россию. Оттуда я ушел на войну. Был дважды ранен. Но Бог миловал, остался жив…
Рассказчик – небольшого роста, сухопарый пожилой человек, с совершенно седой головой, медленно встал из-за стола и поднял бокал.
– Господа! – сказал он с придыханием. – Люди! Я пью это вино в память об умерщвлённых в газовых камерах мужчинах, женщинах и детях, изнасилованных и растерзанных девушках, расстрелянных младенцах. Я пью за то, чтобы люди всё это помнили и чтобы это никогда не повторилось!
Он опустошил бокал и устало опустился на стул.
Двое в палате
Потолок белый-белый… Нет, не совсем. Вырисовываются какие-то контуры. Вот снежная гора, под ней долина, а вот и лыжник спускается с горы, а там дальше – заграждения, вроде бы из колючей проволоки… Борис закрывает глаза и видит, как лыжник преодолевает заграждения, но нет, не успевает – противник открывает по нему огонь…
Борис мотает головой и опять видит потолок белый-белый, по нему ползет какая-то букашка. Он с трудом поворачивает голову в сторону окна. Оно огромное, белое, а вокруг стена тоже белая. За окном густой листвой зеленеет дерево. Борис знает – внизу сад, небольшой, но очень зеленый больничный сад. Цветочные клумбы и асфальтированные дорожки. По ним он не так давно прогуливался.
Бесшумно открывается дверь, и мягко входит сестра. Она тоже в белом. Только темные её глаза улыбаются под выбившейся из-под шапочки русой чёлкой.
– Будем мерить давление и пульс, – говорит сестра ласково, как будто уговаривает ребенка съесть кашку. – Как вы себя чувствуете? – она заботливо вглядывается в лицо Бориса.
– Лучше, – Борис кивает головой, – уже лучше. Он говорит тихо, но сестра читает слова по его губам.
– Если что, звоните. Звонок над вами, не забыли?
Вот уже вторые сутки, как Борис Гайгнер лежит в палате интенсивной терапии, лежит один. Пока еще никого не подселили, и то, слава Богу. Никогда в жизни Борис не чувствовал себя столь слабым и беспомощным. К такому состоянию он просто не привык. Операция на сердце была тяжелой, длилась пять часов, а теперь лежи на спине, не двигай руками, ногами, а только пей воду и дыши глубоко. Всё болит, разрезаны грудь и левая нога, откуда врачи вытащили вену, чтобы залатать сердце.
Боли Борис никогда не страшился. Два тяжелых ранения на фронте, где врачи тогда оперировали без всякого наркоза, по-живому, пилой и ножницами, приучили терпеть. Стиснуть зубы и терпеть. Борис всегда считал себя сильным человеком, сильным духом и телом. И не без основания. Он был хорошим спортсменом. Еще в молодости его друзья и знакомые девушки смеялись, что он потомок стражников царя Давида или из таких евреев, которых римляне вербовали в свои отборные легионы. Высокий, стройный, физически выносливый блондин, Борис меньше всего походил на еврея. Тогда, на войне, он оказался сущей находкой для разведки, тем более что окончил Рижскую немецкую гимназию и прекрасно владел немецким языком.
На фронт Борис ушел добровольно из города Горького после того, как узнал, что немецкие и латышские нацисты расстреляли всех его родных и друзей. А теперь вот операция. Говорят, железный мотор и то изнашивается, а человеческое сердце тем более…
На третьи сутки в палату привезли пожилого белесого немца, быть может, чуть старше Бориса. Прищурившись сквозь очки в позолоченной оправе, он долго разглядывал Бориса, изучал и молчал. Потом вдруг заговорил.
– Я где-то вас видел, – он покачал головой, словно хотел прогнать нежелательное видение, – где-то видел, но не могу вспомнить где.
Борис узнал его сразу. «Надо же, – подумал он. – Гора с горой не сходится, а человек с человеком – может, и при самых невероятных обстоятельствах».
Было это зимой сорок четвертого под Старой Руссой. Борис, переодетый в немецкую форму, сумел притащить одного за другим уже двух «языков». Этого он взял во время третьей вылазки. В форме немецкого штабного офицера в сопровождении двух своих товарищей, переодетых под немцев, пробравшись через линию фронта, он ночью вошел в блиндаж немецкого штаба.
– Срочный пакет из ставки, – отрапортовал он и вручил «пакет» дежурному офицеру, который в тот момент был один. Его товарищи набросились на офицера сзади, скрутили его, залепили рот кляпом и поволокли. Тащили километров пять-шесть до места, где можно было легче перейти линию фронта. Потом – через свои позиции в штаб армии. Борис сам присутствовал при допросе, переводил. После допроса немца отправили в тыл. Что было с ним дальше, Борис не знал.
– А я вас сразу узнал, – сказал Борис и рассмеялся. – Вас зовут Курт, Курт Валдер. Помните февраль сорок четвертого и Старую Руссу?
– Теперь ясно, – сказал Курт и тоже улыбнулся. – Это вы меня тогда утащили и, возможно, этим спасли мне жизнь. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, если бы не вы…
– А как же она сложилась? – поинтересовался Борис.
– Как сказать, нелегкая была жизнь в плену на Урале. Холод, голод, кто послабее, умирал. Но я выжил, слава Богу. Он, задумавшись, помолчал. – Все же русские люди простые и сердечные. К нашему лагерю подходили женщины. Сами в лохмотьях, худые, голодные, а нам приносили вареные картофелины, лук, иногда и хлеб. Делились последним. К концу войны я преподавал немецкий язык курсантам школы разведки. Ведь я по профессии учитель. Когда война закончилась, жил и работал в ГДР. Знание русского языка пригодилось, работал в области импорта — экспорта. Часто ездил в Россию. Теперь вот вышел на пенсию и вернулся в родные места. А вы как? Смотрю, мы с вами коллеги по операционным делам.
– Я как? – хмыкнул Борис. – Вы были моей последней добычей. Сапер и разведчик ошибаются только один раз. В следующий раз я влип. Меня уже ждали ваши. Или кто-то предал, или же чересчур часто ходил – не знаю. Меня схватили, долго допрашивали, избивали, пытали, потом полумертвого бросили в концлагерь «Заксенхаузен». Непонятно, почему не расстреляли. Ваши с такими пленными не церемонились. А потом меня наши войска «освободили». Прошел через фильтрацию, вернее, не прошел. Отдали под трибунал, получил десять лет за измену родине. Тогда это было модно. Ведь советский солдат не имел права попасть в плен. Он должен был умереть, но не сдаваться. Таков был приказ Сталина. Я не буду вам рассказывать, что я пережил и что вытерпел. Трудно сказать, где было хуже – в плену у ваших или в тюрьме у своих. Но, как видите, выжил.
Борис медленно вытащил руку из-под одеяла.
– После освобождения из лагеря я, как и вы, преподавал немецкий язык в школе. А потом… потом всё рухнуло, и я оказался в Германии… Как вы себя чувствуете?
– Уже легче, – Курт ответил по-русски.
– Что ж, будем держаться, – сказал Гайгнер. – Не впервой.
Наступила тишина. Каждый задумался над своей судьбой и судьбой лежащего рядом.