Она была более русской, чем мы все,
не только по крови, но и по ритмам,
жившим в ее душе, по своему огромному
и единственному по силе языку…
Б. Пастернак о М. Цветаевой
Как-то в одной частной беседе речь зашла о роли немецкой культуры в жизни великого русского поэта Марины Цветаевой. Глаза моего собеседника возмущенно округлились: «Цветаева – святое для каждого русского. А при чем тут Германия?». Хорошим тоном стало, пользуясь благами западной цивилизации, поругивать страну, давшую приют, и трогательно вспоминать свои родные неоценимые духовные ценности. Вроде бы вместе с границами географическими между странами пролегла еще и незримая между сытым здешним благополучием, где все не так, не по-нашему, и тамошней дорогой сердцу коммунальной романтикой, жизнью, хоть и скудной, по западным меркам, чего греха таить, но такой «одухотворенной»… «Русской ржи от меня поклон, полю, где баба застится. Друг, дожди за моим окном, беды и блажи на сердце…». Марину Цветаеву, прожившую значительную часть жизни в разных странах Западной Европы, как и нас, мучила «давно разоблаченная морока»… Но! Эта женщина, которую последний русский нобелевский лауреат решительно назвал поэтом века, обладала талантом (не меньшим, чем её поэтический!) всем сердцем полюбить и понять страну неродную, зорким глазом поэта увидеть замечательные черты национального характера немцев, чехов, французов. А что до Германии и немцев – тут разговор совершенно особенный. Не знаю другого русского, который написал бы строки высокой любви, посвященные Германии, родине Романтики, стране идеалистов и чудаков, где “в каждом конторщике дремлет поэт”, “в каждом портном просыпается скрипач”, подобные оставленным Цветаевой в московской тетради холодного, голодного 1919 года:
«От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию. Просто — Музыку. Всю себя.
Музыку я определенно чувствую Германией (как любовность — Францией, тоску — Россией). Есть такая страна — Музыка, жители — германцы…
Во мне много душ. Но главная моя душа — германская. Во мне много рек, но главная моя река — Рейн. Вид готических букв сразу ставит меня на башню: на самый вышний зубец!..
— Что Вы любите в Германии?
— Гёте и Рейн…»
Страстное увлечение романтическим германским миром с его средневековьем, рыцарством, героической историей и легендами передалось Цветаевой от её матери Марии Мейн, происходившей по отцовской линии из остзейских немцев. Произведения Гофмана, Гауфа, де ла Мотт Фуке сначала в переводах, а затем в подлинниках рано вошли в жизнь Марины; Ундина, Лорелея, Лесной Царь стали частью ее существа. В «Ответах на анкету» 1926 года на вопрос о любимых книгах Цветаева после перечисления своих детских пристрастий добавляет: «Позже и поныне: Гейне – Гете – Гельдерлин». В этой же анкете её ответ на вопрос о любимых странах однозначен – «древняя Греция и Германия».
В 1914 году, в разгар антигерманской истерии, Цветаева пишет свой замечательный гимн любви к Германии:
<…>Германия—мое безумье!
Германия—моя любовь!
Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vaterland*
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,
<…>Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, — когда, –
От песенок твоих в восторге —
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь. <…>
Мы привыкли к мнению о том, что немцы сухи, дисциплинированы, педантичны. По условиям одного психологического эксперимента людей разных национальностей пропускали по коридору, в котором на одной из дверей было предупреждение о том, что её открывать нельзя. Участники эксперимента не знали, что за ними наблюдают, многие запретную дверь отворили, но среди нарушивших запрет не было ни одного немца. Что это – механическая исполнительность, ограниченность, отсутствие живого человеческого любопытства? Но любопытство бывает разное. Одни из любопытства под дверями подслушивают, другие – открывают звезды. Вот как расшифровывала «послушность» немцев Марина Цветаева:
«Германия — страна чудаков… О, я их видела! Я их знаю! Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев! Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высоком разуме — духе.
«Немцы — мещане»… Нет, немцы — граждане: Burger. От Burg: крепость. Немцы — крепостные Духа…
Ни один немец не живет в этой жизни, но тело его исполнительно. Исполнительность немецких тел вы принимаете за рабство германских Душ! Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней! Они русским братья, но они мудрее (старше?) нас. Борьба с рыночной площади быта перенесена всецело на высоты духа. Им здесь ничего не нужно. Отсюда покорность. Ограничение себя здесь для безмерного владычества там…. Сумасшедший поэт Гёльдерлин тридцать лет подряд упражняется на немом клавесине. Духовидец Новалис до конца своих дней сидит за решеткой банка. Ни Гёльдерлин своей тюрьмой, ни Новалис своей — не тяготятся. Они ее не замечают. Они свободны…».
“Ну, а как с войной?” – слышу я осуждающий голос воображаемого читателя. Этот вопрос Цветаева, чуждая всякой политики, задала себе в четырнадцатом году и ответила на него: “А с войной — так: не Александр Блок — с Райнером Мария Рильке, а пулемет с пулеметом. Не Александр Скрябин — с Рихардом Вагнером, а дредноут с дредноутом». Это другой уровень – её уровень. Вторую мировую войну на самом деле Цветаева восприняла как трагедию своей жизни. Эта трагедия наравне с другими обстоятельствами приблизила гибель поэта. Цветаева, для которой «немецкий русского родней», выплеснула свое страдание в отчаянные строки цикла «Стихи к Чехии». В стихах – боль за маленькую, беззащитную Чехию и страстное обличение своей прародины, её сынов – «Германов»-поработителей.
О, дева всех румянее
Среди зеленых гор –
Германия! Германия!
Германия! Позор!
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь — сказками туманила,
Днесь — танками пошла.
Пред чешскою крестьянкою –
Не опускаешь вежд,
Прокатываясь танками
По ржи ее надежд?
Пред горестью безмерною
Сей маленькой страны,
Что чувствуете, Германы:
Германии сыны??
О мания! О мумия
Величия! Сгоришь,
Германия! Безумие,
Безумие Творишь.
Некоторые исследователи считают оккупацию Чехословакии в 1939 году окончательным крахом неукротимого и страстного германофильства Цветаевой. Я не думаю так. Неслучайно в автобиографии 1940 (!) года она пишет: “Первые языки – немецкий и русский, к семи годам – французский”, – смело ставя на первое место немецкий. Кроме любви ко всему германскому, с детства родному, вошедшему в плоть и кровь, до конца дней оставалась с ней, подаренная судьбой в 1926 году, её абсолютно неземная любовь к Рильке (история отношений двух великих лириков требует особого разговора). Да и в самих обличительных строках “Стихов к Чехии” звучит гнев всё ещё любящего, недоумевающего сердца, предупреждение совершающему непоправимую, смертельную ошибку. Цветаева страдала вместе со своей Чехией, но эта “чернокнижница” с великой болью предвидела будущие беды и самой Германии.
Вот уже много лет в первое воскресенье октября загораются Цветаевские костры в Тарусе, собирают вокруг себя родных по духу и любви. Позднее к ним присоединились костры в Вашингтоне, Германии, Елабуге, Казахстане, Карелии, во многих других городах бывшего Союза и даже в Гондурасе и Ванкувере. Фрайбургские костры («Как я любила — с тоской любила! до безумия любила! — Шварцвальд, золотистые долины, гулкие, грозно-уютные леса — не говорю уже о деревне, с надписями, на харчевенных щитах «Zum Adler», «Zum Löven»…», — писала Цветаева в тетрадях 1919 г.) традиционно собирает вокруг себя жителей разных стран. Организатор Цветаевских костров в Шварцвальде Лилия Цибарт рассказала как-то, что один из немецких участников костра, прослушав композицию на тему “Цветаева и Германия”, сказал: “Только через вашу Цветаеву я лучше узнаю свою Германию”. Оказывается, она и самих немцев может научить по-новому любить эту страну. Почему бы и нам не поучиться у той, чей образ – “святое для каждого русского”?
Ирина Духанова