Моя Марина. 130 лет со дня рождения великого русского поэта Марины Цветаевой

«Красною кистью рябина зажглась, падали листья, я родилась… Мне и доныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть», – так она писала в свои 24 года, когда главные несчастья ещё были впереди. Но горечь рябиновой кисти – это как предчувствие, предзнание того, что – дальше, что – на роду написано…


В детстве я не любила стихов. Нет, если задавали что-то выучить на память, учила всё стихотворение от начала до конца, не признавая никаких «от сих до сих». Но в библиотеке или в книжном магазине сразу закрывала и возвращала на полку книги со стихотворным текстом: привлекала исключительно проза. В подростковом возрасте девчонки наши проходили через увлечённость Асадовым, потом Есениным, а через год-другой уже стыдились своих симпатий к первому и понимали, что не всё равноценно у второго. Во всяком случае, так было у меня. В 9 классе сборник Есенина выучила «от корки до корки», но теперь осталось в памяти только лучшее из него, всё слабое выветрилось. Самое главное – проснулся интерес к поэзии. В городской библиотеке уже сознательно шла к стеллажам со стихами, брала всё подряд и просеивала через какое-то внутреннее сито, ещё невоспитанным своим вкусом определяя, что настоящее, а что не очень… И тут прогремел гром среди ясного дня, молнии засверкали, ливень сорвался с неба, мир перевернулся и не смог возвратиться в своё прежнее положение – я открыла очередной сборник, чтобы не расстаться с его содержимым уже никогда.
Наша учительница изо всех сил впихивала в нас «Левый марш», это меня страшно злило, попробовала возразить что-то строчками из «Генералам двенадцатого года» – реакция нулевая. Одноклассники, которым тоже пыталась рассказать об открытом мною чуде, были больше озабочены конспектами, оценками, будущим поступлением. И я поняла: Марина – это только моё. А потом так привыкла к такому положению вещей, что, когда о Цветаевой стали много говорить и писать, испытывала ревность.
В моей голове три имени женщин, которых никогда не назову поэтессами, потому что они ПОЭТЫ. Даже Ахматову можно поэтессой назвать, а Марину – язык не повернётся. «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…» это не «Я тишайшая, я простая…». Хотя и Цветаева писала: «…Детоубийцей на суду стою – немилая, несмелая…», – такая вот попытка обуздать свою мощь, примерив покорность как новую роль. Но, как говорится, «одной волною накатило – другой волною унесло», в этом же цикле:
Нет, наши девушки не плачут,
Не пишут и не ждут вестей!
Нет, снова я пущусь рыбачить
Без невода и без сетей!

Какая власть в моем напеве, —
Одна не ведаю о том, —
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском.
Но дело, конечно, не в силе характера, дело в обыкновенной гениальности. Если уж (по Хармсу) «умным правит краткий миг», то гением – подавно. Ему диктуют небеса, нужно только услышать… Сама Марина писала: «Слушаюсь я чего-то постоянно, но не равномерно во мне звучащего, то указующего, то приказующего. … Точно мне с самого начала дана вся вещь − некая мелодическая или ритмическая картина ее − точно вещь … уже где-то очень точно и полностью написана. А я только восстанавливаю. … Верно услышать − вот моя забота…».
Слышать – это главное, чему учила мать и учителя музыки. Придя в поэзию из мира мелодий и ритмов, Марина в совершенстве обладала искусством звукописи, по которой её строки узнаёшь мгновенно, их невозможно спутать ни с какими другими. Мой первый цветаевский сборник с предисловием В. Орлова был довольно тоненьким, после него собирала всё о Марине по крохам, часами просматривая книги по истории литературы и литературоведению в читальных залах, где не всё можно было взять «на руки». Стихотворения «Мне нравится, что вы больны не мной» не оказалось в моей сокровищнице, а песню услышала в глухой сибирской деревне (советское «принудительное распределение») по маленькому репродуктору и, заворожённая, с первых секунд поняла, что это она, это Марина… И так всегда отличала её с первых звучащих строчек. Сама Цветаева писала, что в стихах звучание важнее их смысла. Илья Эренбург особый ритм цветаевских произведений – и поэтических, и прозаических – считал производным от музыки: “Она любила музыку и умела ворожить словами, как слагатели древних заговоров”. Иосиф Бродский, называвший Марину Цветаеву самым крупным поэтом ХХ века, отличным от всех её великих современников, писал: «Цветаева действительно самый искренний русский поэт, но искренность эта, прежде всего, есть искренность звука – как когда кричат от боли. Боль – биографична, крик – внеличен. Тот ее «отказ» перекрывает, включая в себя, вообще что бы то ни было. В том числе личное горе, отечество, чужбину, сволочь тут и там. Самое же существенное, что интонация эта – интонация отказа – у Цветаевой предшествовала опыту…».
О каком отказе речь?
О слезы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!

О черная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.

Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей

Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть –
Вниз – по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
Бродский считает, что «дело не столько даже в «безумном мире» (для такого ощущения вполне достаточно встречи с одним несчастьем), дело в букве – звуке – «о», сыгравшем в этой строчке роль общего знаменателя».
«Горе началось с горы»? Гораздо раньше. Мать, одарённая пианистка Мария Александровна Мейн (Мейн – до замужества), немка по отцу, умерла, когда Марине было всего тринадцать. В революционные годы нищеты и безысходности она теряет трёхлетнюю дочь. Потом эмиграция, крайняя нужда: «Никто не может вообразить бедности, в которой мы живем. Мой единственный доход – от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живем на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода».
Никуда не уехали – ты да я –
Обернулись прорехами – все моря!
Совладельцам пятерки рваной —
Океаны не по карману!
Нищеты вековечная сухомять!
Снова лето, как корку, всухую мять!
Обернулось нам море – мелью:
Наше лето – другие съели!
Нет, не жалуется, а, как лермонтовский «железный стих, облитый горечью и злостью», бросает сытым французам:

Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти,
Пятью пальцами – да от всех пяти
Чувств – на память о чувствах добрых –
Через все вам лицо – автограф!
Дальше – война, возвращение на родину, арест мужа и дочери, снова безденежье, бездомность, безработица. Марина неотвратимо двигалась к тому, что, как всегда, предсказала, провозгласила раньше – ОТКАЗ. Она ещё как будто держалась за жизнь, прося литературных чинуш о прописке в Чистополе и о работе посудомойкой в писательской столовой, но духовные силы оставили её.
О том, как Цветаева униженно просила о прописке в Чистополе и как вопрос обсуждался на каком-то совете, где Тренёв обозвал Марину тунеядкой, отметив, что её муж – белогвардейский офицер, я услышала по радио «Свобода», когда ещё была очень молодой. Ярость и отчаянье вылились в строчки:

Кто был там?
Кто смел на повестку вопрос выносить?
Прозаик ли честный, поэт ли известный –
кто слова просил?
И кто «с выраженьем» вносил «предложенье»
(по коже мороз!)?
Кто был там?
Кто вынес решенье и вслух произнёс?
Позорно, постыдно, ужасно –
я слов не найду…
Вопрос этот «частный» – России несчастье
решайте в аду!
В огонь ваши списки! Живёт без прописки,
как воздух и свет,
Марина.
За суд же тот низкий прощения нет.

В том же году отправила свой венок сонетов в один московский журнал, откуда получила письмо литературного консультанта, в котором мне, «молодой и глупой», объясняли, каким отвратительным человеком была на самом деле Марина Цветаева, потому что она злилась на соседей, если они случайно брали её кастрюлю, и именно поэтому не стоит её любить. Я, конечно, взорвалась и моментально настрочила послание в редакцию, в котором консультанта просто уничтожила. Помню только, что приводила строчки Пастернака о Марине и спрашивала, кто такой этот заштатный кастрюльный счетовод против одного из лучших поэтов России и что значит его мнение против мнения Бориса Леонидовича, знавшего Марину лично. Письмо моё оказалось много выразительнее и талантливее сонетов, поэтому на него очень тепло ответил сам редактор. Он извинился за дуралея-консультанта.
Почти всё о Марине я знаю со школьной скамьи. Даже умершей в приюте моей тёзке посвящала стихи, когда мне было лет двадцать. Но до «широких народных масс» информация об Ирине, о Софье Парнок стала доходить только в последние десятилетия. И, о, какие возмущения выливают в соцсетях: «Я любила Цветаеву, а теперь ненавижу: она оказалась такой плохой матерью!» А про Микеланджело, знаете ли, говорят, что он натурщика убил… Кто мы, чтобы судить гениев, которые приходят в наш мир, чтобы оставлять свои имена на века? У гениев своё предназначение, своя стезя.
Вот хотела рассказать о том, что Марина жила и в нашей земле – во Фрайбурге, который очень любила, но незаметно для себя я отошла от темы. Цветаева вообще была, на мой взгляд, космополитом – умела любить и Германию, и Чехию, и Францию. И Россию. В стихотворении, горечь которого сродни рябиновой, призналась:

…Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей – поперек!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все – равно, и все – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…

Ирина Духанова

Написать комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

ПОЗВОНИТЕ МНЕ
+
Жду звонка!