В Штутгарт из Киева вынужденно приехал Александр Володарский — писатель, драматург, сценарист, лауреат премии им. Бабеля.
Рассказы Александра позволяют путешествовать во времени и пространстве. Искренность, способность видеть смешное в сложные моменты, правильные выводы и дельные советы — так бы я описала свои впечатления о произведениях Александра.
Начинал он как автор эстрадных монологов для Марии Мироновой, Клары Новиковой, Владимира Винокура, Геннадия Хазанова, дуэта „Кролики“, сценариев „Фитиля“, рассказов для „Литературной газеты“, „Юности“, “Огонька“. Александр — автор четырёх книг прозы, сценариев сериалов, мультфильмов, а также пьес, которые поставлены в Украине, Молдове, России, США, Беларуси, Израиле.
Открытость, тактичность, мгновенная реакция на высказывания из зала, теплая атмосфера и заряд хорошего настроения — это впечатления зрителей от творческих вечеров Александра, которые он регулярно проводит в Штутгарте.
Дорогие читатели, теперь у вас есть возможность на страницах журнала познакомиться с творчеством Александра Володарского.
Ольга Скиба

Меня должны были назвать красиво — Людочка. Мама хотела девочку — один сын у неё уже был. Когда попытка родить то, чего хотели, не удалась, надо мной нависла страшная угроза. Дело в том, что моего старшего брата пошел, как тогда говорили, «записывать» в ЗАГС мой папа. И записал, дав сыну гордое и редкое для наших краев имя. Настолько редкое, что за всю жизнь такого имени я больше не встречал. И настолько гордое, что все о нем слышали, а реально человека с таким именем никто не видел… Моего старшего брата зовут — Гораций. Так в метрике записано и во всех документах. Чтобы я не стал Овидием, записывать меня пошла мама и дала мне имя, которым не побрезговала мама Дюма-отца, Дюма-сына, про маму Пушкина нечего и говорить. Чтобы покончить с именем, помню, как пришёл к нам домой агитатор — пригласить на выборы. Раз пять он переспрашивал брата, как его зовут, скрипя зубами и мозгами, пробовал повторить, сбивался, а потом, уходя, обернулся и, страдальчески морщась, произнёс:
— Гараткин, не забудьте паспорты!
Невдомек ему было, что дома все называли брата просто — Гарик. Несмотря на поэтичное имя, мой брат — убежденный технарь, и деятелей искусства он называет деятелями паскудства. Мне это не нравится, хотя в чём-то он прав. Впрочем, искусство в его лучших проявлениях он уважает, но спектр его оценок неширок. Всё, что ему не нравится или находится за пределами понимания, брат называет одним словом — галиматня!
Мы с ним вообще разные. Я вешу под 100 килограммов, а он — под 70, он Лигу чемпионов смотрит утром в записи, а я ночью — в прямом эфире, для него опера — галиматня, а я недавно пошел с женой в оперный театр и всю оперу «Набукко» на итальянском языке, в четырех действиях от начала до конца отсидел. Так что, когда многие в 90-х уезжали, я — остался, а он — рванул. Вот и живем: я — в Украине, а мой брат — на ПМЖ в Германии. И раз в год приезжает он ко мне на два месяца — отдохнуть от немцев и новые книги почитать. Читает он намного больше и быстрее меня. Поэтому я книги покупаю и подсовываю ему на проверку. А в последний приезд брат сам Хармса с полки снял. Начал читать про вываливающихся старух и тут же отложил — галиматня!
Тогда я дал ему послушать, как Хармса Юрский читает. А Юрского мой брат уважает. Послушал он и говорит:
— Вот! Это же только со сцены и можно читать.
А я говорю, мол, Юрский же перед чтением со сцены это глазами прочел, и не один раз…Поэтому, если брат что-то припечатывает — галиматня, я сразу понимаю: ни на что традиционное это не похоже, надо обязательно взглянуть. Комната для гостей и мой кабинет — у нас одна и та же комната. И дислокация такая: я работаю за столом у компьютера, а за моей спиной Гарик лежа читает либо на своем ноутбуке играет в покер. Время от времени он заглядывает из-за моей спины на экран монитора и участливо спрашивает:
— Что пишешь, брат? Для кого? А тебе за это заплатят?
Прикиньте, что было бы с Чернышевским, если бы Добролюбов пять раз в день вопрошал его: «Коля, что делать?», а Огарев постоянно пытал Герцена его же сакраментальным: «Саня, кто виноват?» Каждый такой вопрос вызывает во мне непреодолимое желание разбить кувалдой компьютер, чтобы никто не видел, что я делаю. Однако потом я успокаиваюсь и понимаю: так изысканно брат выражает мне свое искреннее сочувствие.
Гарик старше меня на одиннадцать лет. Поэтому он часто рассказывает всякие истории, которые я не помню. Однажды он был вынужден взять меня на рыбалку. Мне было лет шесть, идти было далеко и жарко. Брат нёс удочки, а мне поручил нести краюху чёрствого хлеба для подкормки. Когда мы пришли на место, он разложил удочки и обратился ко мне:
— Хлеб давай! Сейчас размочим и рыбок покормим.
— Какой хлеб? — не понял я. — Нет у меня никакого хлеба!
Оказалось: пока мы топали, я машинально сжевал всю подкормку. Братскую экзекуцию помню слабо, но с тех пор мучное, к несчастью, люблю, зато на рыбалку время не трачу. Кстати, я тогда папе пожаловался, он дал брату по шее и сказал золотые слова:
— Своих детей будешь бить, а моих — не трогай!
Но он меня и не трогал, даже заботился обо мне. Как-то раз я во дворе упал и прибежал с ревом — пальчик болит.
— Перелом! — ахнула мама. — Надо срочно сделать рентген!
Мама пойти со мной не могла — ждала ученицу и попросила брата. Когда мы возвращались из поликлиники, мама выглядывала нас с балкона.
— Ну как?! — нетерпеливо выкрикнула она.
Гарик поднял голову, отвесил мне щелбан и мрачно ответил:
— Ничего у этого идиота нет!
Тогда я обиделся, а теперь благодарен — мне кажется, что его слова меня хранят, и я мечтаю всю жизнь прожить с таким диагнозом…
Ещё я брату за жену благодарен. Первую-то я без него выбирал, зато, когда шли выборы второй, он активно вмешался…
Любила меня в молодости одна девушка. Был у неё высокий лоб и большие чёрные глаза чуть навыкате. И была она близка к цели, но тут на её беду пришёл ко мне вечером брат. И, как назло, выпивши: на работе у него что-то отмечали. А девушка как раз торт принесла к чаю. Сама испекла и кремом сверху украсила. Посмотрел на неё мой брат и с пьяных глаз спрашивает:
— А почему у этой бабы — бараний взгляд?
В общем, в конце вечера смутившаяся от присутствия Горация девушка положила торт на диван, затем забыла и прямо в свой торт села. Больше я её не видел, и был ли действительно у нее взгляд бараний, не припоминаю.
А у моей нынешней супруги была только ямочка на правой щеке и еще красивый черный купальник, который ей тётя из Болгарии привезла. Увидел её мой брат на пляже трезвый и провидчески изрёк:
— Эту можно брать!
Я взял. И не очень сильно жалею…
В общем, понятно уже, что мы с братом похожи, как гвоздь на гвоздику. Однако есть у нас родовая черта, которая бережно передаётся из поколения в поколение. Дед мой был такой, отец — такой, и мы с брательником такие же, аж противно. Честные мы. Можно сказать, патологически честные. Иногда до тошноты. Я, например, всегда продавщице деньги возвращаю, если она мне лишнюю сдачу даёт. Однажды оброненное портмоне мужику вернул — всё равно в нём ничего не было. Но брат мой ещё честнее. Конечно, здесь эта черта ему сильно жить мешала; так он думал, может, ему честность эта в Германии пригодится…
Появился на свет брат в самом конце войны, поэтому немцы считают его жертвой национал-социалистического режима, платят пособие и оплачивают медицинские услуги. А моему честному брату принимать у них эти деньги было западло, и он долго просил у немцев дать ему какую-нибудь работу, в смысле «арбайтен», чтобы «яйки» и «млеко» на свои, заработанные честным трудом, покупать. И допросился. Назначили его садовником в немецкий дом престарелых. Садовник Ганс. Немцы его так называли. Потому как садовник Гораций образованного немца, даже если он уже в маразме, может напрячь. И обязанности у садовника Ганса были простые: цветочки на клумбе полить, кустики подрезать и, самое главное, проехать в конце дня по коридору и вывезти на улицу тачку с использованными памперсами.
В тот день, быть может, перекормили контингент арбузами, точно не знаю, но памперсов в тачке оказалось с верхом. И по весу потянула она изрядно. И вот катит мой братан осторожно тачку, стараясь никого из встречных немцев ненароком не переехать, и вдруг из-за угла вылетает на него бабулька по имени Хильда Циглер в инвалидном кресле с моторчиком. А в этом коридоре, у самого поворота к лифту, в холле телевизор стоял. Большой и плоский, чтобы всем немцам, даже слабовидящим, хорошо было видно. И брат, избегая столкновения лоб в лоб, совершает резкий вираж, и заносит его вместе с тачкой в сторону. Тачка переворачивается, груз — на него, а оглобля этой тачки протыкает экран телевизора, как булавка бабочку, — насквозь.
На последний стон телевизора повыскакивали из своих келий любознательные питомцы этого заведения: кто так же на кресле, кто на костылях, кто на своих двоих; откопали садовника Ганса, на котором лица не стало, и давай утешать: мол, герр Ганс, либерфройнд, с кем не бывает, прошлый садовник вообще лифт разворотил. И главврач его успокаивать стал, но в этот момент взыграла у моего брата честность.
— Я его разбил, я его и куплю! — торжественно молвил он.
И невзирая на то, что ему и друзья, и соседи, и жена, и дети говорили: «Не надо, Гораций!», пошёл мой брательник в магазин бытовой техники и на всю зарплату садовника купил дому престарелых новый телевизор, лучше и больше прежнего. И теперь в немецком городе Крефельде, что в земле Северный Рейн-Вестфалия, в богоугодном заведении стоит телевизор моего брата, по которому смотрят немецкие пенсионеры, включая целую и невредимую Хильду Циглер, новости из нашей земли и наверняка диву даются: какие люди у нас живут и какие дела творят…
И скучают они, благодарные, по садовнику Гансу, и я скучаю, благодарный ему за то, что он у меня есть. Вот такая галиматня…
Александр Володарский