Стихи

Я стану Зимой…

* * *
Я  стану Зимой, бесшабашной и светлой,
На вид – ледовитой, румянцем – в зарю.
Хочу – снегирей буду стряхивать с веток,
Хочу – заметелю, хочу – завихрю!
Кого – обогрею, кого – обморожу,
Кого – сногсшибательно с горки скачу,
И дети – седые, и бабки – моложе,
А я… Я такая, какая хочу!
Я – воздух и свет.
Ни почета, ни денег,
Ни даже из собственной пряжи – пальто…
Хоть белого света мне чище не сделать,
А светлого дня не заметит никто…
1959

* * *
Смотрите, снег! Вот это снег!
Снежинки – врассыпную!
Как птицы? – Нет… Как дети? – Нет…
Как ноты? – Нет… А ну их…

А снег идет, слепит глаза,
Юлой вертеться начал.
Как сто, как тыщу лет назад,
И всё-таки – иначе…

На счастье или на беду
Голубя все земное,
Идет. И я за ним иду…
А кто идет за мною?..
1959

* * *
Мандарины зимой удивительно пахнут
С первой ёлки твоей – до последней отдышки…
Вот лежишь, и зрачок ожиданьем распахнут,
И щека согревает ладошки-ледышки,
Потому что на вкрадчивых ёлочных лапах,
Расщепляясь и в каждую щёлочку юркнув,
И висит, и течёт, и баюкает запах,
Беззащитный, щекотный, щемящий, уютный…
Словно горькие губы лишь в лоб целовали,
Извиняясь как будто за каменный привкус,
Если сказочным замком сквозит в целлофане
Мандаринного детства оранжевый призрак…
Словно где-то в дали моросит мандолина,
К пробуждению тоньше, протяжней и глуше…
Ты послушай, как пахнут зимой мандарины,
Как зима мандаринами пахнет, – послушай:
Вся, от ропотной, робкой улыбки снежинки,
Мимолётом угаданной (было и нету),
До остриженных веток, скребущих с нажимом
В аккуратной тетради начального неба…
Излучают витрины зарю мандаринов,
И смягчаются щёк зачерствелых горбушки, –
Словно всю эту зиму тебе подарили,
В новогоднюю ночь положив под подушку.
И мерцает она в серебристой обёртке,
И нельзя на неё надышать-наглядеться,
Потому что зима, что сегодня обрёл ты,
Протянула –
метели –
от самого-
детства…
1968

* * *
Как на синем снегу – удлинённость любого штриха:
От сосновых теней – до крыла промелькнувшей пичуги,
Отчего перед сном обнажается чувство греха
И пронзает, хоть мы родились в серебристой кольчуге?
Но иронии блеск измочален как ёлочный дождь,
Рядом с лифчиком он провисает  на стуле скрипичном.
И под звёздным драже на душе или мятная дрожь,
Или страха росток пробегает как пламя по спичкам…
И скрипит простыня, и слепит, как мерцающий наст,
И клубящийся сон поневоле замыслишь пристрастно…
Или снег – это совесть всех тех, не дождавшихся нас?
Оттого так тревожно, и стыдно, и, в общем, прекрасно?
Или, свет отключив, и движенье, и органы слов,
Вдруг задержишь дыханье…
У воздуха – привкус хмельного…
И почувствуешь, что еженощное таинство снов –
Даже страшно подумать – прообраз чего-то иного…
1977
* * *
Чем пахнет лес? Морозной остротой…
Щекотным сном… Рождественскою тайной…
Опавшей грустью, блекло-золотой,
И золотистой просекою талой.
Вхожу, робея… Медленно… Без лыж.
И без друзей. Без умысла и кисти.
Мне нужно всё – мне нужен воздух лишь.
Мой возраст вновь как детство бескорыстен.
Не оттого, что мается душа,
Всё примеряясь, в чём бы раствориться –
Игольчатой свободою дыша,
Ещё труднее с этим примириться…
Но оттого, что в памяти несу,
Как на весу, как в домыслах и втайне,
Всё, что томит, как запахи в лесу,
И смутно сохраняет очертанья…
1977

* * *
Этот робкий ледок поутру,
Обморозивший голые ветки…
Прохрустеть через двор, прозвенеть на ветру,
Протереть побелевшие веки.
А в глазах слюдяная висит стрекоза
Сувениром из летнего плена…
Этот хрупкий ледок,
застекливший глаза,
Не растопит и солнце Гогена.
ВЕТКА ВО ЛЬДУ

Сухая сосновая ветка –
Обглоданной рыбы скелет.
А, может быть, – живопись предка,
Скучавшая тысячу лет?
Не знаю… Бывает, но редко.
Фантазии мелок полёт.
Всё кажется: корчится ветка,
Живьём замурована в лёд…
1977

***
Чем пахнет лес? Морозной остротой…
Щекотным сном… Рождественскою тайной…
Опавшей грустью, блекло-золотой,
И золотистой просекою талой.
Вхожу, робея… Медленно… Без лыж.
И без друзей. Без умысла и кисти.
Мне нужно всё – мне нужен воздух лишь.
Мой возраст вновь как детство бескорыстен.
Не оттого, что мается душа,
Всё примеряясь, в чём бы раствориться –
Игольчатой свободою дыша,
Ещё труднее с этим примириться…
Но оттого, что в памяти несу,
Как на весу, как в домыслах и втайне,
Всё, что томит, как запахи в лесу,
И смутно сохраняет очертанья…
1977

СНЕГОПАД
(Поэма)
Как рано стали улицы пустеть…
Когда ещё светлым-светло от снега…
Когда ещё не ловят звёзды с неба
Ни молодой, успевший полысеть
Поэт, ни увядающий любовник,
Который чуть моложе, чем поэт…
Ещё автобус, алый, как шиповник,
Шипит в снегу, а на зелёный свет
Лишь снег идёт…
А люди не идут.
(Не мамонты — чтоб вовсе не осталось…)
И я не знаю, лень или усталость
Толкают в кресла, на диван кладут
Тех, что с работы ринулись галопом
(О табуны! О здания, держись!..).
…Теперь они сидят с телециклопом
И в шахматы проигрывают жизнь.
А снег идёт…
И пусть себе идёт,
Поскольку он не первый — не последний,
Ромашек предок, тополя наследник,
А может быть — как раз наоборот, —
Не это важно…
Ну а что же важно?
Что рано наши улицы пусты…
На них переминаются отважно
Огни и милицейские посты,
А снег идёт по улице пустой…
……………………………………………………………………
…Навязчивей, чем просто наважденья,
Плечом к плечу сомкнулись учрежденья
И каменно молчат…
И ты постой,
Наивный снег, отвыкший от народа,
Светящийся, как памяти пунктир…
Нормальное явление природы,
Постой у врат в нормированный мир!
Там воздух неестественен и сер,
Вещам и людям выдаются бирки,
И в комнатах, прозрачных, как пробирки,
Так призрачно мерцают ИТР,
Что, кажется, слоняюсь по музею,
Когда, склонясь над письменным столом,
Я  прохожу сквозь стены и глазею
На голубых простейших под стеклом.
Они идут… Куда они идут?
Вернее, вьются, тужатся и тщатся,
А снег идёт. Но хватит возмущаться
Их жизнью одноклеточной. И тут
Идут часы, события бывают:
Разводы, свадьбы, — маленький, но факт…
Дают «прогресс»… Начальник вызывает
(Не на дуэль. Дай Бог, не на инфаркт…)
А снег идёт…
Берёзы клавесин
Звенит в саду, который всюду рядом…
Но эти люди расщепляют атом,
А ты, признаться, только апельсин…
А ты сама как скрепки нижешь строфы,
Надеясь, неосознанно почти,
И на пути к любви своей Голгофу
И на пути к Парнасу обойти…
И, повздыхав, что в мире мало света,
В слепой подушке ищешь тишины…
…Не остряки, но острые поэты
И чистый снег отечеству нужны.
А снег идёт. Идёт совсем один.
Кому повем печаль твою, о, Снеже!..
И для кого так светел ты?
И с кем же
Склониться над мозаикою льдин?

Чего мы ждём от зябнущего мира
В ночном сиротстве с ним наедине?
Несовершенна личность, а не лира,
Не мир, а миф о собственной цене.
И даже самый вздох о благородстве —
Он слишком сладок около восьми…
В своём сиротстве и в своём юродстве
Мы виноваты сами, чёрт возьми!
Вот снег идёт…
Идёт рабочий стаж…
Идёт зарплата. Иногда — работа.
И о расплате думать неохота,
Стремительно взлетая на этаж.
И снег идёт пока не на виски…
И не были б желания простыми,
Но рано стали улицы пустыми…
И проводов седые волоски
О материнских мне напоминают
Кощунственно, но вовремя зато:
Пока ещё идет она, родная,
В моём снегу и в стареньком пальто…
И снег идёт…
А ты уходишь в снег …
Один из всех. Единственный — внезапно.
Ты ждал меня, а я смеялась: „Завтра!“
А снег идёт…
И ты уходишь с ней…
А я прижму — насмешница, гордячка —
К твоей груди надменное чело…
Наверно, это белая горячка
От снега и не знаю отчего..

А снег идёт, и улицы пустеют…
1976

 

СТИХИ В ПОЕЗДЕ

1.
Только белые пятна апрельского снега
Да берёзы, берёзы — по пояс в воде…
Ну какого, Россия, тебе печенега —
Ты сама же в своей захлебнёшься беде…
Даже хочется плакать, как Родину жалко,
Как ей хочется с первой получки купить
Простоватую тёплую ширь полушалка,
Где промеж васильков — золотистая нить…
Не ржаное, а ржавое нищее поле,
Всё морщинки да трещинки — вдовья рука…
Божья воля на то или русская доля,
Чтобы веной больной набухала река?
Так банальна тоска, что, о, господи Боже,
Лбом — в граненый мираж, и сграбастать виски…
С каждым веком и вздохом всё кажется больше
Несказанной, неслыханной этой тоски…
Эти горечь и стыд, и беспомощность эта,
И шершаво на совести — как нечиста…
И как будто ещё не случалось поэта —
От испуга и подвига медлят уста…

2.
Стыдно признаться, — стихами обидела
Родину, дальше которой не видела
В сизом прогорклом дыму…
Видела: квохчут пузатые голуби,
А журавли — словно ангелы голые —
С кончика кисти — во тьму…
Родина! Нас разлучили инстанции:
Стены бетонные, лезвия-станции,
Господи, это же ты…
Это жилище ли? Отсвет пожарища?
Остановите окошко! Пожалуйста!
Избы… Деревья… Кресты…

3.
Что пустыми словами сорить
С высоты Вавилона и века…
Эти ветхие кровли корить
Не посмеет и пьяный калека.
Здесь у каждого что-то болит:
Жмутся в тамбурном дымном соседстве,
Потирая протез, инвалид
И художник, массируя сердце…
Что ж, такая, как видно, судьба, —
Прячу взгляд пристыженного вора:
Глушь и святость… Слепая изба
Под защитой хромого забора…
И мелькают (была — не была?..)
Горб и ведра… Понурясь, — лошадка…
Валидол или дрянь из горла
Хороши от российских ландшафтов…

4.
«Калининские мы — соседка говорит —
Отец наш немцев ждал — чай, наведут порядок…
Явились… Наш-то фриц — крест, как в церквах, горит…
И конь — что наша печь, а не ушами прядать…
Нас, восьмеро сестёр, не тронул ни одной,
Зато ему, видать, пондравилась корова, —
Как хватит за рога… А батя был хмельной:
— Грабители! — Кричит — катитесь поздорову!
А немец автомат наставил — ну и ну —
Как есть, ему в живот. А мы — реветь как стадо…
И как мы — говорит — отбились в ту войну?-
Ей-Богу, не пойму… А Вы — из Ленинграда?»…

5.
О, сколько можно об одном, и без вины и при вине,
И, подогретая вином, неужто истина — в войне?
О чём вы, Господи, о чём,
Друг друга чувствуя плечом,
Как будто не было Эллады,
Потопа, ига, наконец…
Где мать? — Расспросят — где отец?
Какие раны и награды?..
И даже я (на что уж я…),
А всё же — школа и семья —
Горжусь, что я из Ленинграда…

Ах, самозванцы… Для земли
Мы все равны, как перед Ликом…
И что с того, что нарекли
Свое Отечество — великим…
Иконы выдрали из сот,
Свои портреты вставив  в ниши,
И шестилетний эпизод
Взнесли истории превыше…

В Росcии любят вспоминать.
И проклиная — вспоминают,
И вспоминая — поминают
Свою, изысканную, мать…
Не оттого ль, что с той весны
(Чем дальше — кажется, что ближе…)
России верные сыны
Могли увидеть только сны,
А не Берлины и Парижи…
А кто-то пьяной хрипотцой
«Хотят ли русские…» заводит,
И не найти его лицо
В темно сомкнувшемся  народе…

СТИХИ НА ПЕСКЕ

(ИЗРАИЛЬСКИЙ ДНЕВНИК)                

                           Всем друзьям посвящается
***
И горы облаков, и кактусов отары,
Двугорбый божий бомж над папертью песка…
Здесь так чисты цвета… И мы ещё не стары.
И птица на лету касается виска.
О, родина всего! О, пафос Палестины!
О, живопись пустынь — причудливей Дали !
Льдовеющая соль. Блаженные крестины
в Отеческих руках… Купель. И корабли
исчезли. Стёрт прогресс. Ни дыма. Ни детали
терновых наших дней. Вернулся в окаём
первоначальный смысл.
И след Его сандалий
впечатан в твердь воды и солнцем напоён…

***
Сколько в компьютере божьем оттенков зелёного —
Я  никогда ещё в жизни не видела столько!
Здесь, в Галилее, спасенье от времени оного,
словоубежище… И кислосладкая долька
(не леденец химиядный — плоды трудовитые… )
Солнце гончарное, скрипнув, за кадр опускается.
Овны библейские, к жертве любовно завитые,
так безмятежны, что фотозатвор спотыкается…
Патриархальное, ветхозаветное, горнее
ширится небо — чем выше тропинка топорщится.
Совестно в рифму, — изыди, как бизнес — игорная…
Дай надышаться псалмами…
(Примолкла, притворщица.)

***
Мой друг опять невыездной —
Как много лет тому…
И не заполнить  обходной
В пылающем дому.

«Наш дом – Израиль» — говорит.
Бездомный бледный грач…
Щебечет весело иврит
И прячет вечный плач.

Он не банкир, не спекулянт
Мой старый добрый друг,
Лишь любопытный эмигрант,
В пески — из белых вьюг.

И вот сидит он, весь в долгах,
В компьютере сидит…
Мешает думать о богах
Профуканый кредит.

Мой друг ни в чём не виноват,
Он — из породы птиц…
И если завтра новый ад —
Он первый в Аушвиц.
Он входит в Кнессет, глух к речам,
Неловкий, как верблюд.
И люб Шагал его очам,
И скушен прочий люд.

Он отвечает невпопад,
Но встать «в ружьё» готов
Мой друг — печальный депутат
От партии цветов…

***
То ли ломится бешеный яркий ландшафт,
то и дело меняясь, в стекло ветровое?
То ли фрески Шагала до звона в ушах
разрослись, и смыкаются над головою?
Всё возможно под куполом этих небес,
где в прищуре солдата — печаль Авраама,
где пилястрами стройными лепится лес
и однажды в столетье скворчит телеграмма.
Как лиловы оливки, и как апельсин
нестерпимо оранжев, на зависть Манджурий…
Над слепящим песком — паруса парусин
и араб в неизменном своём абажуре…
Все мы родом из этих горчичных земель,
что являют прообраз и ада, и рая,
где, как в детстве бронхитном, палитровый хмель
и восторг сотворенья… И сбылся Израиль!
Я  намокшую прядь поправляю крылом
и не ведаю, сколько веков отмахала…
И венчает картину, мелькнув за стеклом,
смуглый ангел пустыни, патрульный ЦАХАЛа…

***
На зубах скрипел песок,
шла осада.
Не висок, а дух высок
твой, Масада.
Пусть им имя легион,
хватит — Рима.
Желт песок. И желт огонь.
Всё — горимо.
Жажду взглядом утолив
в Божье небо,
знали  — больше ни олив
и ни хлеба.
Ни надежды на побег,
ни подмоги.
Первый подвиг. Первый век
синагоги.
Обнимите жён, мужи, —
время тризне!
Пусть им наши куражи,
а не жизни!
Лучше гибель, чем клеймо,
что — отрепье…
…Поналипло к нам дерьмо
раболепья.
Не грозит нам дефицит
прохиндеев…
Но — великий суицид
иудеев!
Занесло песком года —
да не стёрто…
Даль как желтая звезда
распростёрта.
Не для МИДа, не для вида —
фасада:
Золотая пирамида.
Масада.
Приходите погордиться,
старея,
не забывшие традиций,
евреи…

***
Дождик. Муторно. Жди гостинца
от безумного палестинца…
Неужели же всё заране:
брань соседей и поле брани?..
Бог — он каждому понемногу:
флягу влаги и хлеб в дорогу.
Иудею и христьянину.
(Износилось бельё в рванину.)
И араба арба палима
белым солнцем Ерусалима.
Что же ты натворил нам, Боже!
Что ни век — то одно и то же:
кровь и пепел, руины мести…
Люди жить не умеют вместе.
…Я вернусь в свои палестины,
ребятне раздам апельсины.
А родня мне — борща половник:
мол, хлебай, отощал,  паломник…
Шагом-шепотом выйду в город,
приподняв — от прохожих — ворот.
Тихо-тихо. После террора
отдыхает крейсер «Аврора».
А в парадных того построя
пьёт народ, разойдясь по трое,
пьёт и плачет : «Помилуй, Боже…
(И жидовскую морду — тоже…)»
Потому-то и ждать Мессию
не куда-нибудь, а в Россию —
где бродяга в лохмотьях ищет
Книгу Бога на пепелище.
Скрипка ль плачет? Скрипит телега?
Острый свет над пустыней снега….

***
…Земную жизнь пройдя до половины,
верней, почти до самого конца,
я знаю: в птичьих шапочках раввины
не заслонили Божьего лица.
Тому, кто нам наказывал: не целься,
не обмани, будь страждущему — брат,
милей и ближе ряженых процессий
поэт, стихи слагающий в шабат…
Космополит, что пьёт арабский кофе,
смакуя горечь, сжав до синевы
осколок моря…  Этот на Голгофе
Не отшатнет от плахи — головы…
Да, не любил катания на танках,
чурался пейс, — зато наверняка
арабских цифр в швейцарских мутных банках
не прикрывала алчная рука…
И  если все мы, Господи, повинны,-
прости тобой придуманный народ…
Земную жизнь пройдя до половины,
я слышу скрежет Дантовых ворот…
***
Лена, Володя, Наташа и Миша.
Над головой — сионистская крыша.
А на столе — православная водка.
(Задраны вверх и кадык, и бородка.)
Из пенопласта двойник Арафата,
он исподлобья следит воровато…
Что тебе, чучело? Будешь из банки?
Мы никуда не въезжали на танке.
Мы согревали полжизни в котельной
и Могендовид, и крестик нательный.
Новый Завет вслед за Ветхим Заветом
полнили душу терпения светом…
Спали с лодыжек галерные гири.
Не потеряться бы в яростном мире!
Юра, и Вася, и Боря, и Лена —
все мы Петра и арапа колена…
И отовсюду спешат катастрофы
в наши до слёз петербургские строфы.
В мире безумном воинственном этом
нет закутка бесприютным поэтам.
Всюду бездомна ты, братия наша —
Витя, Серёжа, Олежка и Саша.
Хоть и пришли заповедные сроки
и из юродивых вышли в пророки…
Песах ли, Остерн — рванём без закуски…
Это по-божески. Это — по-русски.

***
Храни друзей моих, Господь,
и в Петербурге, и в Нью-Йорке,
и во дворце, и во каморке
крепи их дух, щади их плоть.
Нам не дано предугадать,
где нам даровано свиданье,
на Рейне или Иордане
окатит светом благодать.
Я скрытной верою живу,
что вдруг расступится кромешность,
как тайна жизни, как промежность
и — в звонкий обморок, в Неву!
Не оттолкнёт счастливых слёз,
сомкнёт утешные объятья…

И встретят в белом сёстры, братья…
И впереди — Иисус Христос.

Да, мы и грешны, и слабы,
а всё ж друзей не предавали.
Достойны райских кущ едва ли,
но — взблеска ангельской трубы.

Хотя б за то, что бедовали
и были всюду, где бывали,
лишь бедуинами судьбы…

18-25 февраля 2001.
Штутгарт.

Образ жизни

***
Какая погода!
Ты слышишь, какая погода!
Осенняя ясность, —
что может быть глуше и чище…
А все этот мальчик,
обиженный мальчик с фаготом,
Что музыку ищет,
сбежавшую музыку ищет
В заросших канавах,
в пустом Мариинском театре.
(Врожденная нота—высокое произношенье.)
Трепещут ресницы
и бледность щеки оттеняют,
И сбившийся галстук
имает
подтекстом нашейным…
Витай и витийствуй,
рыдая зияющим креслам!
Ты можешь напиться,
проклясть,
мельтешить на арене,
Но чтобы в другой
уходящая эта воскресла,
Раскрой свой футлярчик,
свое вдохновенное зренье!
Какая погода!
Ты слышишь, какая погода!
Конечно, вернется,
простит, что ни в чем не виновен;
Ах, мальчик с фаготом,
потерянный мальчик с фаготом,
Да мне ли спасибо
на добром, и добром ли, слове…
Какая погода!
Сдержите отрывистый кашель,
В тиши фолиантов—
житейский отстук телеграммой,
Высокая нота
не ждет благодарности нашей.
Её удержать—
за неё удержаться над ямой…
1979

***

Когда и час, и голос твой
Проходят, как проходят мимо,
Стихов случайных торжество
Внезапно и необъяснимо,
Так вдруг, с хорошим холодна,
Скользнёшь, качнувшись, из гостиной
И с первым встречным пьёшь до дна
На тёмной лестнице инстинктов.
1976

***
Что-то не по себе — словно дышит больница
И не в силах помочь.
Над рождественским снегом тяжёлая птица
Зависает как ночь.
И висит над душой (и вороной – ворона)
Тень руки — на звонке
…Крылья в чёрных перчатках, голубка Харона,
Ты сегодня за кем?
1978

***
Как ветрено, — смотри,
как розово,
и крест
Мерцает,
(как в замке последнего жилища)
И что-то в этом есть,
как будто переезд
При сем — благословен…
Как жалобно мы ищем
В природе — добрый знак.
Божественный кивок,
Ответ, забыв, что вся —
вопрос ребром Адама…
И тот же самый крест
нырнет, как поплавок —
Как пасмурно, смотри…
Душа неблагодарна
Тому, кто утешал —
повесится артист
И настенькины сны
развеются, как пепел…
…Смотри, как высоко,
как набожно,
и крест —
Из тех же самых сфер,
которые Коперник…
Как всходят на костер —
запрыгну в грузовик,
Поехали — пора!
О, будь благословенна
И улица моя,
и жизни черновик,
И пафос — усмехнусь — обычного обмена…
1978

ОБМЕН

Буду жить здесь, глаза отводя,
Незастроенной высью проветрив,
За гранитной спиною вождя
У пузатого Дома Советов.
Даже  урна в дебёлом снегу —
Полной чашей.
…Гигантствует рядом
Всё, чего никогда не смогу
Полюбить неприкаянным взглядом.
Но привыкну, что это – «домой»,
Спотыкаясь на преодоленьи;
И как Пушкин в крылатке зимой
Аникушинский сталинский Ленин —
Вдруг замечу. Придумаю вдруг.
Потому что не выжить иначе.
Потому что светящийся круг
Нашей жизни до нас обозначен.
Потому что в районе ином,
На краю, где скромнее уродства,
Не воздвигли такой гастроном,
И метро, и другие удобства.
И вздохнув (И о чем разговор…
И поди перестрой мирозданье…),
Буду жить здесь окошком во двор —
Утешение и оправданье.
1978

***
«Неизвестный художник, портрет неизвестной.»
Так и мы… Так и мы…
Реставрируют землю безоблачной бездной
После всей кутерьмы…
Как случаен отбор в институты бессмертья
На кровавых пирах:
Сколько в луврах и лаврах, но сколько —
проверьте:
Лучших — пепел и прах…
Штукатурка столетий — лохмотья капусты.
Обнаружат поздней,
Что и в наших слоях надрывалось искусство,
Задыхаясь под ней.
Незаконнорожденные краски и всплески,
(Сколько их утаишь
И утопишь ещё…)
Но прорежутся фрески
Через толщу афиш.
(Перед вечностью-равных иконам: невеста —
Без минуты — вдова… )
Неизвестный художник… Портрет неизвестной…
Акварель… Кружева…
«Девятнадцатый век?» — по приметам подсчитан.
Что ж, такая судьба…
Кто-то бился всю жизнь над зефирной морщинкой
Полудетского лба.

И светло на душе, и сумбурно, и грустно,
И столетье мало.
Может быть, оттого не стареет искусство,
Что взрослеть не могло?
Что в каком-то конечном,
исходно-небесном
Счете, —  к бездне лицом,-
Мир опять уравненье с ДВОЙНЫМ НЕИЗВЕСТНЫМ:
Красотой — и Творцом…
1978

***
Да светятся белые кухни,
Что выпали в наши дома…
Здесь водку хлещи и опухни,
Когда ни очнёшься —
зима!
Сперва осиняет окрестность
О полку ушибленный лоб …
И вдруг — бесшабашная трезвость,
Как будто из бани — в сугроб !
Как будто обратные крылья
Со вздохом сложились в груди:
Сегодняшний табель — закрыли,
Сегодняшний день — впереди!..
О, сколько свободы и счастья;
Минутами щедро соря,
Однажды расслабить запястья
В наручниках
типа
«Заря»…
***

Живёшь, а как будто бы умер.
Кури, растворяясь в дыму,
И зуммером чёрным, как юмор,
Не выдай себя никому.
В кофейный насмотришься, карий,
Смакуя загадку свою:
Не значиться в списках аварий;
И в дружном гриппозном строю…

И выйдешь. И время отпустит,
Пока в пешеходной волне
Себя не поймаешь на грусти,
Что мир обошёлся вполне…
1979

К ПОНИМАНИЮ ЭСТЕТИКИ

Как живописен писающий мальчик:
Живой амурчик, парковый фонтанчик,
Невинно-золотистая дуга…
А девочка на корточках — лягушкой.
И так не к месту бантик над макушкой…
Но вдруг вспорхнёт — и бабочка Дега…

А мальчик обрастет унылой шерстью,
И голос кукарекнет на нашесте
Цыплячьей шеи… Катится река
Живая жизнь… И вся, до капли, тема!
И аденома в ней — как хризантема
Звучит, забыв, что мучит старика…
1983

***
Ничем не удивишь: ни смертью, ни Джокондой
Того, кто видел пляж летейских берегов…
Повесят ли на крюк, иль вынесут из комнат ,
Не лучше ль скрестный блеск, осенний Петергоф?. .
Где весь восторг и свет, искрящийся в фонтане,
И крона, и дворец легки, как за чертой…
И живопись Творца, где мы на заднем плане,
Тем только и жива, что влагой золотой…
Не лучше ль в Петергоф, где белки не пугливы,
Покуда на шедевр не выдрали хвоста;
И вторят за спиной приливы и отливы
Фонетике разлук от люльки до креста…
Где, умник, помолчи о стоне суггестивном,
О колере травы и тяжести долгов,
Затеплив, как алтарь, касаньем совестливым
Воскресный, восковой, версальский Петергоф…
1986

 

Деревья никуда не улетают

(ИЗ  САМИЗДАТСКИХ ЛЕНИНГРАДСКИХ КНИГ)

***
Не сходишь — соскользнёшь с ума.
В висках промозглый звон бидона.
О, ёмкость жизни из бетона —
Две серых тверди и дома!
Металла инеевый бред,
Никелированная Невка.
О, всколыхнись хоть однодневка —
Дымок, дыханием согрет.
Жизнь леденеет на лету,
Черна мембрана, как гангрена,
И ствол без шелеста и крена
Не почву пьёт, а высоту
Поддерживает. Голый сад
Инопланетно конструктивен,
Проявлен, влажно негативен,
А после — зелени плясать
Без памяти — зарос погост
И безнадёжно — до упаду.
И в мёрзлый грунт вгрызать лопату,
И ждать: случится абрикос…
О, кто с природою на «ты»,
Кто к ней отважился в товарки…
И как жарки, хотя не жарки
Вдали, в лесах, — электросварки
Мгновенно синие цветы…
1978

***
О, тень моя — панельная сестра,
Набросившая ночь, как чернобурку…
Так призраки Апраксина двора
Крадутся, озираясь, к Ленинбургу…
Где скверики накрыты для гостей
Осенним винегретом георгинов.
И спят, а не чернеют от страстей
В игрушечный коробках героини;
Откуда все магнитнее манят
Подковы роковые подворотен…
И памятник разрушивший маньяк
Талантливей создателя пародий.
Спасите, хоть больница и тюрьма —
Мне хочется и плакать и смеяться,
Но светятся безликие дома,
Рядком, как диетические яйца.
Не много ли нам времени дано,
Чтоб заполночь, от сытости и скуки,
Созвездьями бренчали в домино
Для клавиш предназначенные руки!
О, если бы Господь не удержал
На грани, где с тенями ночевала,
Уж лучше ослепительный кинжал —
Болезнь неизлечимо лучевая…
Коленкой подмигнет кордебалет
С афиши вседозволенности нашей,
Где плакал князю Мышкину в жилет
Раскольников, старуху доконавший.
1977

***
Подымается жизнь и по лестнице Гаршина,
Шелестя и мелькая в пролётах плащами…
Смрад котлет и капусты.
Котами загажены
И расписаны пьяницами площадки…
Огибая провал, продолжается лестница…
Смотрят в окна и щели соседки и звезды…
Силуэты ветвятся…
Доверчиво светятся
Пальцы, переплетённые в первые гнезда…
И веселье звонков, и табличек сияние
(На материи мира — сияют заплаты…),
Лишь фамилии проще да редкостней звания:
Новый титул — «Отличник уплаты квартплаты»…
Продолжается лестница
звонкими маршами,
Словно жизни талантов —
законное пени…
И не горше, чем всюду, на лестнице Гаршина
При подъеме и спуске
вздыхают
ступени…
И зловещая бабушка, горбясь и охая,
Словно Клио с клюкой — к поколению в джинсах
Семенит…
Пусть не с Гаршинской, — всё же с Гороховой.
Остальные — с Дзержинской…
1974

РАБОЧИЙ

Господи, как он счастлив — страшно смотреть..
Он озабочен, Господи, как ты в неделю творенья..
Хоть бы в тебя он веровал, Господи… Только в смерть.
И, не поверишь Господи, — в энтузиазм горенья..
Пресс, нарастая, лязгает…
(Господи, пронеси…)
Пальцев ещё осталось на выборы и на розлив…
Он интервью даёт мне (Дай ему небеси…),
Произнося «ударник» — будто «артист народный».
Как он сияет, Господи,-  в десятидневный рай
Едет за достиженья в грохоте преисподней.
Господи, где штампуют этих, что «умирай» —
Скажешь — лишь переспросят: завтра или сегодня?..
Пресс, нарастая, лязгает,
Ляжет ведь по звонку!
Вогнутая грудная,
Мясо…
«Видней начальству»…
Господи, дай мне камень — в его башку! —
Он же меня зарежет, БЕЗУМНО счастлив…
1976

***
Набело!-
Не прорастают следов
жухлые листья —
мерцание Стикса…
Чьё-то окошко форельной
слюдой
в проруби
остро
мелькнет…
Стоит ли так уж грустить о бесследности жизни?
Ну, заметёт — заодно и простится.
Наново!
Слепнет блокнот!
Надо же,
чтобы такой снегопад
на плечи заполночь!
Ангельской сказкой,
светом бесшумным, хлопушками капсюль
…Как в невесомости, — не раскопать
В сдвоенном
сдвиге
условности.
Сон и полёт-
ваша высшая степень — зима!

Детским комочком в светящийся шар заблудиться…
Косточкой сквозь виноградный скафандр проглядится
вся твоя жизнь, как в трамвайном стекле — терема,
а за ними — дома:
недокрылые
белые
ПТИЦЫ.
В стиксы!-
Карповки,
Невки,
Фонтанки,-
Вагоно-вожатый
бубнит
заклинателем
змей.
Только метель — то развёрнута в блеске —
то сжата
оконной каймой.
Выкатись где-нибудь.
ГУБЫ заклеит зимой…
В снежную бабу — два скатанных «О» —
О, онемей!
1976

***
Горисполком и Господи, помилуй
Архитектуру Северной Пальмиры!
Печально поучителен финал
Столицы бывшей:
столь провинциальны
Навстречу лица в бликах Тициана
И после Петропавловки — пенал,
Что хоть бери подмышку раскладушку
И умоляй музейную старушку
Пустить – ну, что ей стоит — до утра.
Темно. Зато набухшие от влаги
Семейные сиреневые флаги
Не плещутся над вотчиной Петра.
Не колет «ёрш» фольклора и жаргона —
Попытка подмастерья-эпигона
Пристроиться к народу у ларька…
Не видеть парикмахерских красавцев,
В часы пике щеками не касаться
Чужих щетин — и жизнь не так горька,
Скорей смешна,- в коробках и скорлупках.
Кариатид в упитанных голубках
Ваяет взгляд, а мнение плеча
Сдано в архив под вывеской «химчистка»,
Где объяснит приемщица речисто,
Что и на солнце пятна — сгоряча…
И чувства локтя, юмора и долга
Опять согреют в транспорте надолго:
Маршрут судьбы — из дома на завод.
И что с того, что все иные чувства
Ушли от нас в историю искусства,
И упорхнул эол в газопровод
И что с того, что неисповедимы
Пути туда, откуда поглядим мы
На интернатски бритые дома
Без умиленья, но и без упрёка,
Смиряя спесь наследников барокко
До жалкой грусти: голод задарма…
Дням безымянным — в зодчестве спасенье.
Воистину случится воскресенье
В неделю раз, и в жизни — иногда…
И что-то снова строится не сразу
(С чего бы вдруг) в торжественную фразу
И дождь в лицо — шампанское со льда!..
1977

***
Вечер, окна…
Привычней и проще
Не представишь…
Но этот же блеск —
Урбанизм апельсиновой рощи,
На холсте возведенной в гротеск;
Вертикально повернутый берег
В снежных оползнях —
вместо жилья.
Отчужденно оранжевый Рерих?
Золотая ухмылка жулья?
Нам достались такие виденья
Или: виденье цвета
в беде…
Парниковую пленку наденешь,
До пупырышек стоя в дожде.
И услышишь на месте свиданья
Дома с домом — тепла и тепла,
Как звенит холодок
мирозданья
На латунных
ладонях
стекла…
1976
***
Ампир вампира — путь в аэропорт,
Вся эта пышность, твёрдая, как торт
На выставке — безвкусица для чести.
И тот поспешно обжитый макет,
Где телеграфных столбиков  крокет
Широк луне, как лестница — невесте;
И даже Гавань — дышится свежей,
Но белой ниткой парус этажей
Пришит на стыке пропасти с простором…
Всё то, чему не триста и не сто,
Увы, — не то, типичное не то:
Нагородили, думая — построим…
Как хорошо, что в наши города
Еще заходят небо и вода —
Чужие и бессмертные творенья…
Как озаренья,
как фамильный Дух.
Как ветер крови сталкивает двух
В неблагодарный подвиг повторенья…
1969
***
Как черный груздь, роскошен черный
Фужер (изысканная грусть)…
Но цвета скатерти почётной —
Настой на пошлости.
Берусь
За ножку, вывихнув мизинец
…Пардон, изящные века,
Что след наш порист и резинист,
В салоне — след грузовика…
Увы, на ветхом матерьяле
Не улетишь на край земли:
Мы тягу к почве потеряли,
А крыльев — нет, не обрели.
Ни барской лени,
ни свободы,
Ни потной пахоты крестьян…
Мурлычь по случаю субботы
С пластинки, Черный Себастьян…
1976

***
С чёрного хода,
где кошки беспризорного цвета
сыты гнилыми запахами,
неуловимы,
как душа Достоевского,
и зеленоглазы,
как диагноз его метаний;
С чёрного хода,
где алкоголики опускаются до пьяниц,
а женщины поднимаются с помятой ухмылкой.
(Господи, окуни их в свет виноватости…)
С чёрного хода —
в молодость ливня!
Ломаность  линий —
коленей, локтей —
ливневая!
Звонкие струи упруги,
И руки — вплетайтесь!
Не получается.
Что-то разладилось.
Сникло.
Зонтик японской системы,
увы, не для нашей нервной —
дёргаешь, дёргаешь…
(нам бы — кольцо парашюта…)
Город опять наводнили летучие мыши,
шум перепончатых крыльев…
Весна или осень?
Вечный вопрос или вечная наша погода:
слякоть и свет,
и мистический мрак подворотен.
Дым без огня.
(Углём — профиль фабричной трубы
в небе, вставшем с панели)
Вахтёр, извините, не здесь ли.
перерабатывают
тело — на Душу?
Голосом — жест.
(Часовой государственной тайны..)
Ихтиозавром — троллейбус.

Картонка, — что в парк.
Кто-то шальной и зелёный
гулял по деревьям …
Только следы нам оставлены,
только следы…
И часовщик,
частный мастер библейских ремесел ,
в будке «мелкий ремонт»
поводит породистым носом,
как будто почуял след
убежавшего времени,
которому надоело жить на цепочке…
Тикают кандалы на запястьях.
Кто-то мечется в грудной клетке.
Внутренний цензор сигнализирует,
что уместней аналогия с птичкой…
(«Крылья свободных ассоциаций»
Индивидуальный пошив,
Показ моделей»).
А кто-то другой, тоже внутренний,
с чёрного хода,
приказывает стоять на своём,
как Венера с отбитым носом
на пьедестале.
1977

***
Увести за собою кого-то,
Чтобы в полночь на гребне моста
Выворачивала
как рвота
Черной горечью   —
пустота.
Провожай, но за локоть не трогай,
И не спрашивай адрес пока —
Так ли важно, какою дорогой
В беспредельный
простор
тупика…
И чердак бы — чертогом,
и  небо — в губы,
за ворот —
из ковша.
Провожай,
Это небо-небыль
Носит в чреве небыль-душа.
Этот город с величием тронным:
Каждый дождь
Оприходован в нимб…
Он слывёт
четырёхмиллионным!
Как же может он быть
населённым
окаянным,
любимым,
одним?!.
1977

***
Пустеет жизнь концертным залом,
Где светом выключили звук….
Но медлит он…
В большом и малом —
Стеклянных птиц прощальный круг.
В какие пропасти летим мы —
На чей-то пристальный зрачок?
И темнота неотвратима,
И в спину — вещий сквознячок…
Бледнеют немощные всплески,
Коряв обугленный рояль,
Но страшно встать и жестом резким
Спугнуть озвученную даль. —
Как будто музыка продлится,
Пока не втянуты волной.
Сомнамбулические лица
Старушек в тверди кружевной…
1977

Как светел снег

(СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ГЕРМАНИИ)

***
А умирать  — на родину, дружок,
В родное петербургское болото…
Всего один пронзительный прыжок
На запасном крыле аэрофлота!
Скользнёт пейзаж, прохладен и горист,
Нахлынет синь — воздушный рай кромешный.
И ни один угрюмый террорист
Не просочится в раструб кэгэбэшный…
(Хранит Господь и воинская рать… )
Потом припасть к земле и повиниться:
Стремятся все в Россию умирать,
А жить — так вся Россия — за границу…
Как светел снег! Как церковь хороша!
Теней  друзей порука круговая…
На честном слове держится душа.
На честном слове…
Крепче — не бывает.

***

Помню, как это было: письмо — из-за рубежа…
Ну, конечно, разрезано…  (Эти ли станут стесняться…)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир… Даже чуточку жалко…
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрёт — в шесть ручьёв голосит коммуналка,
и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты…
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы — нафталином… Да живы ли? — Ведает кто…
Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,
но в других-то мирах: что ни осень — меняют пальто…
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в «Правде» размашистых карикатур
на чужих президентов…
Я помню квадратные метры,
По четыре — на жизнь… (Напасись-ка на всех кубатур…)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы …
Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков…
А ещё был алкаш, он без вилки — руками — обедал,
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков…
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров…
Телефон — посреди коридора, прибитый  к стене —
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать — мне…
Может, так и  пестреют друзей номера…
Или всё же
Разразился ремонт и явился хозяин всему…
И — конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишнёвый мой сад… Так затеплю  хоть строчку ему…

2001

***

Как проста в России нищета:
Нету хлеба — понимай буквально…
Блюдо ослепительно овально
Как ночного тела нагота.
Вот и эта пройдена черта.
Время — вспоминать сентиментально…

Уходя — не медли, уходи —
Или мозг взорвется в одночасье…
Господи, какое это счастье
Если только юность позади..
А теперь — и Родина.. В груди
Как в стране — разруха междувластья.

И куда мы каждый со своим
Скарбом скорби… Темен сгусток света.
Постоим. Рука в руке согрета.
Зябко, но не холодно двоим.
И услышим в шорохе руин
Лепет листьев будущего лета…

1996

***
У эмигрантов не было взрывчатки,
Им было всё — действительно — равно…
Они меняли страны — как перчатки,
И всюду пили терпкое вино.

И сторонились праздников народных,
И если шли — то в смертный батальон,
Чистопородных предков благородных
В не пропитый защелкнув медальон…

А если Бог давал ещё попытку:
Гарсоном — в бар, извозчиком — в такси, —
На ветровое клеили открытку,
Шепча почти молитвенно: «Росси…»

Я  тоже здесь, мне тени их всё ближе…
Горчит лимон, изранивший вино…
И я, ночами шляясь по Парижу,
Не проиграю память в казино!

1997

***

И как будто опять сотворенье начал:
Виноградная дрожь и сгущение красок…
Но всего только шаг до срывания масок
И уже не Венеция — голый причал…

Никогда не стремилась, «чтоб как у людей…»
Может, Ангел Судьбы за терпенье потрафил…
И клюет с бело-розовых рук площадей
Ястребиное зренье российских метафор.

Я пила и хмелела полночный Нью-Йорк
Из высотных бокалов (навыдумал зодчий…)
И теперь если сердце отчаянно «ёк» —
Значит, в доме случайном почудился отчий…

Я читала размытых огней письмена
В перевёрнутых книгах и Сены, и Темзы…
Отпусти мою руку. Шершава она.
Это в детстве…Чернила… Напильником пемзы…

1997

***
Знаю: Родина — миф. Где любовь — там и родина… Что ж
Не  вдохнуть и не выдохнуть, если ноябрь и Россия…
Лист шершавый колюч как в ладони уткнувшийся ёж,
И любой эмигрант на закате речист как Мессия…
Ибо обе судьбы он изведал на этой земле:
От креста  оторвавшись, он понял, что это возможно:
И брести, и вести босиком по горячей золе
Сброд, который пинком отпустила к Истокам таможня…
Для того и границы, чтоб кто-то их мог пересечь
Не за ради Христа, не вдогонку заморских красавиц;
И не меч вознести, а блистательно острую речь!
И славянскою вязью еврейских пророков восславить,
Зная: Родина — мир… Где  любовь — там и родина.. Но
И любовь — там, где родина… Прочее — лишь любованье…
Как темно в этом космосе… (Помните, как в «Котловане»…)
А в России из кранов библейское хлещет вино…

1998

***

В полвека век свой доживать —
Какая, в сущности, банальность…
Вот — стол, вот — лампа, вот — кровать,
В родимых пятнышках бананы…
Как благодарны все за них …
(Для обезьяны нет чужбины…)
А мне и стопка новых книг
Не в силах скрасить именины.
Там — Ангел мой, где был мой чёрт,
Где неба синего — с овчинку,

Где по лицу ливмя течёт,
Где счётчик Гейгера стучит,
Где слову русскому — почёт
И робкий лист приник к ботинку…

1999

***
Кизила яркие молекулы,
Кровинки, красные тельца…
И пахнет возрастом календулы
И назиданьями отца…

Мне летний Крым — всегда каникулы.
Забыты происки Калигулы,
Бонжюр, повадки сорванца!..

И вот, наивней Пиросмани, я
В Европу радостно лечу.
Мне дарит Южная Германия
Кизил, каштаны, алычу.
И немцы — нет, не виноватые,
Заносчивые — по домам…
И слёзы слив продолговатые
Текут лилово по холмам.
С балконов пряно пахнет грилями,
Стоит пожарами герань.
А по холмам — ступали римляне,
В ту, догераневую, рань…
Подсолнух медленно вращается,
И воздух жадно ловит рот…

А детство — нет, не возвращается…
И ничего не воспрещается…
И сердце скорбно причащается
Судьбе бездомных и сирот.

1999

***
На площади ( зеваки — в сборе,
но мало их — не напирают…)
Выпускники консерваторий
за жалость медную играют…

На площадях всем хватит места…
(Вразвалку — кто, а кто — в обнимку…)
А ну-ка, сбацайте, маэстро,
непревзойдённую «Калинку»!..

Монетой мелкой потакая,
смеются, будто раскусили…
Им очень нравится такая,
неприхотливая, Россия:

Когда тихи её куранты,
Когда фронты не напирают…
И с голодухи музыканты
«чего изволите» — играют…

Ребята, может быть, не надо ? —
Учитесь в армии на «ромбы»…
Глядишь, улыбчивое НАТО
и на Москву обрушит бомбы…

Я  помню, как со зверской рожей
пел на закуску дядя Вася:
Мы — люди мирные, но всё же
наш бронепоезд — он в запасе…

Неужто прав сосед-вояка,
что, если выпимши, — скандальный:
стращать всех надо, а не плакать
и на планете коммунальной… —

Пусть крепко помнят круги Данте
и сталинградские окопы,
И как входили музыканты
шеренгой в чёрную Европу…

И кто б военному оркестру
подать осмелился на бублик?..

Я — враг Советов. Но, маэстро,
сыграйте им в канун Сильвестра
Гимн не расхищенных республик!..

(Дни бомбардировки Белграда)

***

Я вспоминаю Тауэрский замок,
где ворон, переваливаясь, брел:
полуиндюк — полуорёл…
И мудрый — в отдалении от самок…

Мне есть что вспомнить — можно уходить,
забрав с собой нехитрые пожитки:
под веками — две дымчатых открытки,
Нева и Сена, сросшиеся в нить…

А то, что не охотилась на льва  —
так это мне и Бог не разрешает;
и умереть нисколько не мешает…
Да и своя дороже голова…

А то, что рикшу брать не довелось,
и вдоль стены китайской не гуляла, —
переживём…
Там тоже есть немало,
что поглядеть…
Что в Этой — не сбылось…

1996

***
Раньше снился Париж:
весь в дрожащих огнях  —
разноцветных драже…
(Что, наскучил уже?..)
Сладкий привкус мечты,
конфетти Писсаро
и дождей мулине,
и Моне…
Сквозь сиреневый сумрак,
скупясь, проступали черты…
Я привычно дремлю, прислонившись к стеклу,
«Что? – зеваю – Mersi…»
Мне б щекотного сена охапку…
Проси — не проси:
только мутная Сена течёт,
указуя маршрут ремеслу.
Вот и снятся бревенчатый дом и трескучий мороз —
или розовый туф и гортанная речь Еревана…
Prosit;  — бедная родина…
Странен обычай и прост:
покидаем тебя, и горбата печаль каравана…
Самарканд нашей Турцией был,
а Европой – Литва…
И на всех языках горечь – клейкая клятва – листва,
поэтический пыл.
Кыш, видение, кыш!
До Невы и Псковы так легко не добраться, а то бы…
И шуршит по шоссе монотонный субботний автобус :
нету денег и времени, — стало быть, снова в Париж…

2001

***
Будто в царстве теней – так тиха эмигрантская жизнь.
Только – чу – за спиной – хитроумные шорохи лисьи.
Вот и осень опять. Разноцветная память, кружись!
Прижимайтесь к ногам, потерявшие родину листья…
Это время моё: золотая, без грязи, печаль.
Паутинка блестит… Обойти, не задев паутинку.
С неуютом в крови не Господь ли меня повенчал?
(Если тесно ступне, то едва ли просторно ботинку).
Что-то исподволь жмёт… Может, строчка о Царском селе,
Где лицейское братство бродило в дешёвом портвейне…
Оголилась душа. Разметало друзей по Земле.
И не верность в цене, а наёмный убийца – ротвейлер.
Я породы не той. И не тех предприимчивых вер,
Что идут нарасхват: кто – в сутаны, а кто – в бизнесмены…
Мне явилась звезда, полуночный небесный курьер,
И велела не знать сотрясений плебейской арены.
Молча в чащу уйти, чтоб и солнечный луч не сыскал,
Чтобы вечнозелёной тоскою душа искололась:
И сверкнёт, и окатит такой колокольный вокал,
Что отпрянешь на миг, не узнавшая собственный голос…

2002

***
Отсюда — так незыблемо и свято:
Природы русской сочные цвета…
Коза была похожа на Сократа
(Вестимо, до явления куста…)

Пленительная изб архитектура —
Как Пушкин: гениальна и проста…
И как под снегом ежилась сутуло
Стыдящейся березы нагота…

Мне вспоминать — и не навспоминаться,
Как не напиться страннику в пути…
Пустыня Жизнь, мираж иллюминаций
На склоне лет страдальцу не черти…

Все так сбылось, как в школе проходили,
Как блеет в спину пьяный патриот…
А благ мирских и пошлости идиллий —
Избави Бог, что здесь зовется Gott…
1997

***

Право, славно- выпить православно,
захрустев огурчиком огонь…
Как вы там Петровна, Николавна
И другие образы тихонь?..

Как вам спится на железных буклях?
Также ль тянет свежестью с реки?
Ваши руки тяжестью набухли
Как на ветках — яблок кулаки…

Вольно вам в предутреннем тумане
Путь заветной тропкою продля…
…Никаких Америк и Германий :
Лишь деревня Редькино — Земля!..

Мне за вас и радостно, и жутко;
Вот звонит наш колокол по ком…
Ну а дочки… Дочки …в проститутки
Убегли — как были- босиком…
1997

***

Повернусь на левый – к чему просыпаться рано?
Всё равно подымается уровень океана…
И пускай не конец, но хотя бы затменье света
обещал Нострадамус всем нам на это лето.
Нестерпимо много скопилось на свете мрака.
И под камнем сердца — всегда закуток для рака…
Видно, пробил час, повздыхав, подводить итоги.
Не была на Марсе. Не гладила римской тоги.
Но ещё застала шершавую ласку леса,
где, людей бежав, из себя изгоняла беса.
Мне давно уж ясно, что всякая сласть — от Бога:
одному — пирог, а другому — на дно пирога…
Тем достались Альпы, а этим — весло и Висла.
Кроме счастья, жизнь не имеет иного смысла.
Никакой полиглот не освоит летучий птичий.
Разглядеть бы Лик в блеклых масках земных обличий…
А потом — синева до слёз, благодать, нирвана.
Пена- ртом  или бешенство океана?
Растолкай меня, дай мне кофе глоток бодрящий.
Притворюсь, что я  всё ещё человек борящий.
А глаза украдкой летят облакам вдогонку,
Зацепляясь то за тетрадку, то за иконку…

2000

***

Лене Дунаевской, кухне Полины Беспрозванной
и подвальной кошке Тине, нашедшей приют.

На кухне, в полночь, о Цветаевой —
Какое счастье, мы в России…
Друг друга потчевать цитатами
И задыхаться от бессилья,
Рискуя доказать, что гении
Не подчиняются порядку…
…Здесь всё ещё местоимения
Ночами делают зарядку.
Мне хорошо. Я снова думаю
О сути, а не о сутяге.
Храни, Господь, каморку дымную,
Не позабывшую бродяги,
Что в жизнь пустившись карнавальную.
Мечтал, напрыгавшись по миру,
Ласкать чумазую, подвальную,
Свою взъерошенную лиру…

2001

***
Эти взгляды в чужие кошелки, и зависть, и спесь,
по которым советских везде узнаёшь эмигрантов…
Весь нехитрый багаж их, похоже, покоится здесь:
в настороженном виде и странных повадках мутантов…
Это надо же, как  размело-раскидало народ:
одичавшая армия ленинцев бродит по миру
и дивится, что здесь всё не так уж и наоборот –
соблазнителен пир, но чужим не положено к пиру.
Вот и мнится Россия не паханым полем вдали,
зарастает крапивой и всяческим чертополохом.
Господа диссиденты, мы сделали всё, что могли:
отдыхает земля и готовится к новым эпохам…
И придут инженеры точнее немецких часов,
и поправят кресты элегантно-французские внуки.
Зубы ломит колодезной. Сорван железный засов.
А теперь – помолясь – за ремёсла, стихи и науки!..

ОТВЕТ ОДНОЙ УВАЖАЕМОЙ ПРЕСС-СЛУЖБЕ
НА ЗАМАНЧИВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Не лучи люблю я, а излучины
с их подводным, чуть дрожащим светом.
Не была я винтиком закрученным. —
Мне ли быть раскрученным поэтом?..

2001

 

 

 

14.03.2017