(Продолжение. Начало см. в № 117)

Мария вспомнила про панамку и надела её. Это помогло, но ненадолго; солнце так палило, что казалось: кожа сейчас загорится. Во рту пересохло, язык совсем одеревенел. Может, под скамейку спрятаться? Но там Лена не увидит её, начнёт бегать по перрону, искать, ей ведь нужно быстро назад возвращаться, дальше ехать… Ну почему солнце так безжалостно обжигает? Сейчас она, наверное, расплавится — вот воды бы, глоток, один-единственный! Выхода нет: под скамейку, хоть минут на пять-десять, потом сразу обратно…
Когда Лена пришла, перрон был пуст. Она было испугалась, не увидев девочки в условленном месте, но тут же заметила нарядные белые воланы платьица, выглядывающие из-под скамейки. Девочка крепко спала с куклой в обнимку.
— Это ты, Мария?
* * *

Поезд приехал в Н-ск на рассвете. Марии не спалось в ту ночь. Новая знакомая, проводница Зина, разместила девочку в плацкартном вагоне. Несколько раз она подходила к ней и переспрашивала, встретит ли её отец. Мария сама не знала этого точно, знала только, что ему отправлена телеграмма.
— Ну, а что мне с тобой делать, если не встретит? — сокрушенно вздыхала Зина.
Ночью Мария думала, как ей быть, если на самом деле папа не встретит. От этой мысли девочке становилось страшно, что-то трепетало внутри, вроде как шёлковая ленточка на ветру: вот-вот сорвется. Она не знала, как быть…
Сон приходил ненадолго, Мария просыпалась, страх возвращался, и ничего не помогало — никакие самые расчудесные воспоминания!
Перрон н-ского вокзала был пуст. Зина схватила девочку за руку:
— Бежим к начальнику вокзала, он что-нибудь придумает. А то мне через пятнадцать минут дальше ехать.
Кукла под мышкой, мешочек за плечами — Мария еле поспевала за прыткой Зиной. Добежала, совсем запыхавшись от бега и тревоги.
Несмотря на ранний час, начальник вокзала был уже на месте. Зина коротко поведала ему суть дела.
— Мне назад, — бросила она через плечо, убегая.
Начальник растерялся. Появление в его кабинете ребёнка было не совсем к месту, но он любил детей, и похожая на взъерошенного птенца девочка, прижимающая к себе одноглазую куклу, вызвала у пожилого человека сочувствие.
— Ну, здравствуй, — поприветствовал он неожиданную гостью.
— Здравствуйте, — робко ответила Мария. Первый раз в жизни она видела начальника вокзала, но от его простого приветствия страху поубавилось.
— Ты кто?
— Я Мария.
— Откуда ты, Мария?
— Из Т., — тут Мария заметила, что нижний волан платья совсем серый, а верхний чуть надорвался.
— Чаю хочешь?
— Спасибо, я пила в поезде, — покачала головой Мария. На самом деле сегодня в поезде она не успела выпить чаю, и сейчас ей очень хотелось тёплого живительного напитка, но признаваться в этом начальнику было неудобно. Марии необходимо было как-то скрыть пострадавшую часть своего наряда, поэтому пришлось встать боком к важному собеседнику.
— Может, сухарика?
Девочка отрицательно покачала головой.
— Так чем помочь тебе?
— Папу найти. Он должен был меня встретить.
Чтобы лучше разглядеть, начальник станции отставил подальше от глаз треугольник письма с адресом полевой почты, внимательно рассмотрел, потом всё же глянул через лупу.
— Ну да, это у нас, но тоже, знаешь, не за углом. До части ещё вёрст двадцать с гаком.
Он набрал местный коммутатор и попросил телефонистку соединить его со штабом, но тут в кабинет ворвалась гурьба возмущенных людей. Не ожидая приглашения, с шумом-гамом принялись они докладывать о своих проблемах. Начальник вынужден был прервать телефонный разговор.
Мария сидела в уголке и терпеливо ждала.
В городке, где жили они втроём, мама посещала Татьяну Юрьевну, старенькую учительницу литературы, помогала ей по хозяйству. Марию она всегда брала с собой, «уму-разуму поучиться». Несмотря на немощь и болезни, к их приходу Татьяна Юрьевна всегда умудрялась испечь пирог с ягодами: со смородиной, с крыжовником, с черникой. Завершив дела, устраивали чаепитие.
Мария обожала навещать учительницу. Это Татьяна Юрьевна подарила ей одноглазую куклу. Сказала, что сама с ней в детстве играла. И ещё сказала, что Изольду можно любить, даже если она видит мир только одним глазом. И книги со сказками тоже она дарила. Когда уезжали, мама позволила Марии взять с собой только одну, самую любимую. Обещала читать, но пока ещё не выдавалось такой возможности: днём работала, вечерами от усталости не могла и мизинцем пошевелить.
Начальник станции всё ещё решал какие-то проблемы, связанные с шумной утренней делегацией. Возможности связаться со штабом пока не представилось. Марии стало казаться, что он вообще о ней забыл. Время тянулось медленно-медленно, как поезд, когда он сбавляет скорость и ползёт по-улиточьи. В лесу у них после дождя появлялось множество улиток — толстых и ленивых, серых-серых, почти фиолетовых.
— Ох, прости, Мария, я тут завозился, совсем про тебя забыл. Так что, может, чайку с сухариком?
Мария отрицательно покачала головой.
— Я к папе хочу.
В штабе начальнику ответили, что младший сержант Иван Фёдоров у них имеется, но вместе с другими он сейчас на учениях, которые проводятся до позднего вечера, потому что через десять дней на фронт. О приезде дочки в штабе никто ничего не знал, послать за ней было некого.
— Вот так, Мария, — вздохнул начальник, — никто и ничего! Время такое… Ну да не грусти, позвоню в колхоз, попрошу для тебя телегу с лошадью, иначе здесь заночуешь.
Но летним днём «телега с лошадью» нужна в колхозе. Председатель пообещал её только на вечер. Пришлось поесть кислых щей в станционной закусочной и выпить чаю с сухариком. А потом вернуться в кабинет к начальнику и терпеливо ждать прибытия телеги.
Хорошо бы сидеть у окна: там можно наблюдать за станцией — за поездами, за людьми, бегающими взад-вперед… Но стул, на который указал хозяин кабинета, стоял в тёмном углу. Начальник вышел, стул можно было бы и передвинуть, но в чужом месте самовольно что-либо менять не следует. Мария повесила холщовый мешочек на спинку, Изольду пристроила на колене, расправила воланы — как стыдно, нижний ну совсем серый!
Когда они жили втроём, мама брала её в лес землянику собирать. Бывало наберут они полную корзинку с верхом, потом дома в медном тазу варенье варят. Мама звала её пенку пробовать. Вкусная пенка, розовая, воздушная. А комната наполнялась чудесным ягодным запахом…
Когда начальник станции вернулся в кабинет, Мария спала. Как же это она — сиденье жёсткое, неудобное, казённое, одним словом… Коса разметалась по узким плечикам, худенькое тельце согнулось пополам в неудобной позе, голову девочка прижала к холодной дерматиновой ручке.
«Ну и дела», — подумал начальник станции. Самых разных пассажиров повидал он на своём веку, но таких вот птенцов, путешествующих в одиночку, не приходилось…
Колхозный сторож приехал затемно. К тому времени Мария находилась уже в будке стрелочника. Её привёл туда начальник станции, потому что его рабочий день давно закончился. На дверях своего кабинета начальник прикрепил записку для сторожа, но тот не силён был в грамоте и написанного не разобрал. Впрочем, к чему грамота, если смекалка есть? Старик сообразил, что в ночное время девчонка может быть только у стрелочника.
— Слушай, дочка, — обратился к девочке старик, погрузив на козлы Марию с её пожитками, — поздно уже, устал я, да и тебе спать пора. Поедем-ка к нам, выспишься, а утром рано — в дорогу. У старухи моей всяко-разно горшочек ряженки припасён. Мы-то тут недалеко живём, с версту будет, не более, а до батьки твоего часа полтора езды.
В столь поздний час Марии было уже безразлично, куда ехать.
Кисленькой ряженке она обрадовалась, а вот спать на лежанке у печи на охапке сена оказалось неудобно. В их деревянном домике на троих у печи тоже была лежанка, Мария любила на ней дремать, но мама стелила ей папину фуфайку, вдвое сложенную, а сверху ещё простынкой покрывала.
На рассвете Мария со стариком разделили по-братски остатки ряженки с куском чёрного хлеба и пустились в путь.
Утро было прохладное и влажное. На небе угасал молочный серпик луны, кое-где виднелись бледные звёзды, словно невзначай рассыпанные, но и они исчезали одна за другой. К началу поездки солнце только ещё краешком выглянуло из-за туманного горизонта. Пока ехали, оно успело подняться над избами и развеять утренний туман. Один раз заяц перебежал им дорогу — старик придержал лошадку, телега затормозила.
— Эх, окаянный, носит же тебя по утрам нечистая!
Как и предполагали, справились за полтора часа. На проходной у ворот части дежурил солдат. Старик помог девочке слезть с козел.
— Ну вот, получай девчонку, довёз в лучшем виде! — бодро отрапортовал он.
— Ты чего, старик, какая-такая девчонка? — солдат выкатил глаза от изумления.
— Как какая? Вот такая, — указал старик на Марию, — поди, должен знать, какая.
— Опомнись, старик, ты в своём уме? Что девчонке здесь делать? — спросил ошеломлённый солдат. — Ты понимаешь, вообще, куда ты её привёз?
— Понимаем, не лыком шиты, — хмуро отреагировал старик: ему, вероятно, уже действовала на нервы эта канитель. — Только вы там сами решайте, куда и что. Мне председатель велел везти — я везу.
Солдат разглядывал юную посетительницу, как диковинную птицу, непонятно как залетевшую в оконце.
— Это не детский сад, дед, — нерешительно продолжал он.
— Я к папе, — робко вмешалась Мария. Девочке стало ясно, что никто её не ждёт, а почему — непонятно.
— Кто твой папа? — спросил солдат.
— Иван Фёдоров.
— Как ты узнала, что он здесь?
— Сам позвал, вот, — Мария показала письмо с адресом полевой почты.
— Тебя, что ли, позвал? — казалось, солдат так и не верит в реальность происходящего. От напряжения у него даже покраснели щёки и на лбу выступили капельки пота. Он досадливо отёр их ребром ладони.
— Если папа твой знает, что ты приедешь, почему с командованием не согласовал, меня не предупредил? Теперь их там никого нет, все на учениях за тридцать километров отсюда.
— Слышь, парень, — вмешался старик, его терпение явно иссякало, — решай, как знаешь, а мне — назад, в колхоз. Девчонку до вечера оставляй, там разберётесь. А ты, Мария, не давай себя в обиду, — обратился он к девочке, — коль отсюда письмо, здесь твой папка. Дождёшься вечера — свидишься с ним. Не хворай, дочка, славная ты.
Старик развернул телегу и был таков. Мария с Изольдой на руках, холщовый мешочек за спиной, осталась.
В проходной было темно. Узкое оконце смотрело на запад, в это время суток света тут не было. Обстановки тоже почти никакой: колченогий стул, столик… Зато на столике — стакан чая, а на тарелке кусок хлеба с колбасой: прибытие необычной гостьи оторвало солдата от завтрака. Мария вдохнула крепкий чесночный запах, как он был хорош! До войны она колбасу не ела, а потом её просто не было. Сейчас бы такой бутерброд…
Солдат заметил взгляд девочки:
— Да садись, тебе, верно, до вечера тут бедовать… Бери, жуй бутерброд пока, а я на секунду в столовую.
Солдат, скрипя сапогами, шелестя обмундированием, направился к выходу. На пороге оглянулся:
— Только смотри, отсюда — ни шагу, а то нам обоим головы не снести…
Вернулся солдат в сопровождении поварёнка, совсем молодого паренька.
— Константин, — басовито заявил поварёнок, протягивая Марии руку, — пошли со мной, кормить тебя буду.
В столовую шли по тропинке, вихляющей среди старых елей. Пахло хвоей, под ногами шуршали сухие иголки. Кое-где виднелись кустики голубики и дикой малины — Мария узнавала их. Из-за деревьев выглядывали кособокие срубы. Константин рассказал, что тут теперь солдаты живут, часть разместили в бывшем пионерском лагере. Они пришли в огромную беседку, заколоченную по бокам щитами фанеры. В помещении длинными рядами стояли деревянные столы и лавки: наверное, разом кормили много солдат.
— А всего какие-нибудь два года назад здесь пионеры обедали… — совсем по-взрослому вздохнул поварёнок. Перед Марией он поставил полную с верхом тарелку каши с тушёнкой.
До сих пор ничего подобного девочке есть не доводилось. Ни до войны, ни в общежитии каши с таким необычным мясом не бывало. Она выудила из блюда маленький кусочек тушёнки и попробовала. Оказалось очень вкусно, да и голод давал о себе знать: на проходной она так и не притронулась к хлебу с колбасой: ну как оставить солдата без завтрака?
Без спешки, смакуя каждый кусочек, каждую крупинку, не веря своему счастью, девочка осилила всю порцию. После кислых щей да пресной картошки каша с тушёнкой казалась лакомством.
А потом, что ещё потом было! Константин угостил её компотом из сухих груш!
* * *
На колченогом стуле в проходной сиделось не очень удобно. Первые часа два Мария пыталась себя занять. Это не очень получалось в тёмном, душном помещении: одолевала сонливость. Хотелось прилечь, смежить глаза, подремать. Воспоминание о порции каши вызывало тоскливое, муторное чувство. Голову, казалось, заполнили воздухом, а глаза пекло, словно в них насыпали соли.
Что с ней? Мария в свои семь с половиной лет умела преодолевать скуку, голод, одиночество. Она узнавала признаки этих состояний и всегда могла себе помочь. То, что происходило с ней в проходной, было ново и незнакомо. Хотелось ледяной воды, кислой морошки, но больше всего хотелось лечь в кровать, вытянуться на чистых прохладных простынях. В общежитии они с мамой делили на двоих одну койку с прогибающейся сеткой. Вспомнилась их комната: три кровати, стол, радиоточка. Пустота за окном — только сторожевая будка да бельевые верёвки, больше ничего! Длинные-длинные дни…
В конце-концов Мария сползла со стула и улеглась прямо на полу. Очнулась, услышав над собой голос караульного.
— Эй, гостья, просыпайся! Приехала братва, сейчас придёт твой Иван Фёдоров.

Девочка вздрогнула, открыла глаза. Солдат стоял у двери и широко улыбался.
— Обещали его тут же сыскать и сюда направить. А ты хорошо поспала! Часа четыре, не меньше. Устала, наверное…
Ну вот, похоже, дело к развязке идёт, конец скитаниям. Сейчас придёт папа и заберёт её из этого тёмного, душного плена, выведет на воздух, на простор! Марии бы радоваться: ведь столько дней ждала этой минуты, но сил не было. Муть, донимавшая её до сна, — из назойливого червячка, поселившегося в желудке, превратилась в чудовище. Цепко и колюче оно держало девочку за горло — поднимешь голову или ещё как шелохнешься, вообще дыхание остановится.
Папа не заставил себя долго ждать. Уже через несколько минут дверь проходной распахнулась. Он вбежал к ней, вне себя от радости, удивления, неожиданности…
— Мария, дочка, это правда ты?
Он поднял её с пола и прижал к себе.
Тем временем Марии стало совсем худо. Что же это за чудовище, думала девочка, как быть, она ведь даже папе не может радоваться! Для чего же, зачем столько дней она была в пути? Раньше, когда Мария болела, рядом была мама, и можно было от неё ждать помощи. Теперь рядом папа. К нему она ехала, чтобы порадовать, отвлечь: папе через десять дней на фронт.
— Дочка, родная моя, как ты добралась сюда сама? А мама где? Телеграмма? Я не получал телеграмму! Я даже и не подозревал о твоём приезде! Но это же чудо! Сама добралась! Умница моя! Да что с тобой?..
— Отпусти меня, — тихо попросила девочка.
Мария выскользнула из отцовских рук и метнулась в угол. Её стошнило.
Дальнейшие события того дня Мария едва ли запомнила. Ей всё стыдно было, что вместо радости она доставила папе столько хлопот. Стыдно было за платье, теперь уже безнадежно испорченное, стыдно было за слабость свою и несдержанность. Помнилось, папа поднял её на руки и куда-то понёс. Она всё переживала, что Изольда и холщовый мешочек с бельем и носочками на проходной остались.
Чьи-то крепкие, уверенные руки усадили её на стул, чей-то голос, доносившийся издалека, проникающий вроде как через плотный слой тумана, попросил проглотить чудовищную резиновую трубку, жёсткую и плохо гнущуюся. Голос сказал: выбора нет, надо глотать. Потом в трубку заливали жидкость. Потом… Марии стало легче и она уснула.
… Солнечные зайчики резвились на зелёных стенах незнакомого помещения. Тут пахло необычно и строго. Вокруг стояли белые полки с непонятными склянками-бутылочками, а рядом, на стуле возле кушетки, на которой Мария лежала, сушилось её выстиранное платье и носочки. У изголовья девочки сидела одноглазая Изольда, над ней на крючке висел холщовый мешочек. Мария лежала на чистой белой простыне, укрытая лёгким пикейным одеялом, — точь-в-точь как ей вчера хотелось. Комната была проветрена, свежа, даже строгий запах казался приятным.
Девочка села в кровати, медленно спустила ноги вниз и попыталась встать. Осторожно сделала несколько шагов. Никаких последствий вчерашней дурноты не осталось: пол под ногами был прочен, голова ясна. Хотелось есть, но не так назойливо-сосуще, как бывало это, если мама задерживалась на заводе. Сейчас её голод был молод, крепок и весел, он, вроде, нашептывал, подмигивая: «Ты здорова, потому и я вернулся».
Мария стояла над своим нарядом и раздумывала, надевать его или нет: ткань была сыровата и прохладна на ощупь.
— А-а, встала наша голубонька! — в комнату мягко вкатилась круглолицая медсестра. — Глянь-ка: здоровехонька, как ни в чём не бывало!
Медсестра беззвучно подплыла к Марии, легко, как пёрышко, подняла её и усадила на кровать.
— Я Тоня, а ты Мария, тебя у нас уже все знают, задала ты вчера задачу…
Марии и горько, и стыдно было слушать про вчерашнюю свою оплошность, но дебелой Тоне до вчерашнего, казалось, и дела не было. Она вся лучилась от доброжелательности: ещё немного, и таять начнёт!
— Да ничего, с кем не бывает, — продолжила медсестра. — Что было, то прошло. Слушай, пташка моя, ты сегодня только чай с сухарями пьёшь, очиститься надо. Вечером, коль будешь в порядке, позволим с папой поужинать. Ты, главное, тут оставайся, отсюда ни шагу, поняла? А то у меня дел невпроворот, следить некогда…
Тоня покатилась к выходу.
Как младшему сержанту папе разрешено было ужинать в офицерской столовой. Она располагалось в единственном на всей территории каменном здании. Окошки тут были зарешечены, а у входа проверяли документы: помимо столовой в здании находился штаб части и склады с важным оснащением. Коридорчики каменной постройки были темноваты, извилисты, на стенах висели агитплакаты. Мария решила, что военные, с которыми ей предстоит ужинать, так же хмуры и строги, как лица на плакатах, но предположение её не подтвердилось, они оказались приветливы и разговорчивы. Появление девочки лишь ненадолго заняло внимание офицеров: хором удивившись мужеству малышки, они вскоре переключились на разговоры о своём. Мария не понимала ни слова, поэтому чинно сидела возле папы и следила, чтобы не мялись воланы её свежевыстиранного платья.
Позже, когда офицеры перешли к крепкому чаю и махорке, папа посадил её к себе на колени и попросил подробно рассказать о маме, о их жизни в общежитии, о том, как работают, как досуг проводят. Мария не совсем понимала, что такое «проводить досуг». Папа объяснил, как мог, и Мария решила, что это именно то время, когда мама вместе с Валькой и Любкой слушают по радиоточке сообщения информбюро. Слово «Информбюро» она уже хорошо знала — слышала каждый вечер — и очень чётко выговаривала, прямо-таки чеканила: «Сов-в — инфор-рм — бюр-ро».
Впрочем, один раз у них в общежитии имело место событие, похожее на досуг. Было это в ночь под Новый год. В комнате собрались соседки по этажу. Кто-то принёс патефон и пластинки. Марии патефон показался чудом, глаз не оторвешь: пластинка кружилась невероятно быстро, и под острием иглы, сливающимся с летящей по кругу поверхностью, рождалась музыка. Женщины сидели и молча слушали. Потом одна встала: «Не могу музыку слушать, от братьев никаких вестей, от любимого — ничего…». Расплакалась и убежала. Больше патефон никто не включал.
… В девять часов дали отбой. Всем солдатам и офицерам велено было разойтись по баракам. Девочке в мужской барак было не положено. Но в части был и женский барак. К нему дорога вела через пролесок, где воздух был прозрачнее, а птичий гомон звонче, чем на главной территории. Мария держала папу за руку и думала, что её бы воля — вырвалась бы и побежала вперёд, навстречу свету вечернего солнца, медовыми паутинками зависающего на кронах деревьев! Но папу такой её поступок мог бы обидеть, ведь она приехала, чтобы побыть с ним.
В женском бараке об отбое никто не помышлял. Девушки бодрствовали, каждая занималась своими делами: кто-то читал, кто-то писал, одна подкручивала волосы на папильотки, другая рассматривала себя в карманном зеркальце…
— А, сержант, заходи, — поприветствовала папу смуглая брюнетка с густыми бровями, сходящимися на переносице.
— Только на минутку, а то ефрейтор застанет — всем не поздоровится! — задорно подмигнула веснушчатая девица с густыми распущенными волосами цвета меди.
— Да не один я… — извиняющимся голосом начал папа, — у меня тут… дочка. На постой примете?
— Дочка? Ребёнок? — заволновались девушки.
— Да, вот она, — папа вывел вперёд Марию с Изольдой на руках.
Вмиг девушки вскочили со своих мест, с удивлением и восторгом окружив плотным кольцом Марию.
— Девочка, ребё-ё-ёнок! — кричали они наперебой. Каждой хотелось погладить Марию, обнять, прижать к себе.
— Давай знакомиться, — предложила одна.
— Как ты очутилась тут? — спросила другая.
— А платьице-то, платьице! — ахнула третья, — и фонарики, и воротничок кружевной!
Одна только девушка не участвовала в общем оживлении. Отстранённо сидела она, облокотившись о спинку кровати, и глядела перед собой. Взгляд её казался пустым, юную гостью она даже не заметила.
Появление женщины постарше и по годам, и по званию — она была в погонах с поперечной нашивкой — несколько охладило пыл жительниц барака. При виде её все разом приумолкли.
— Я уже в курсе, — заявила она с порога. — Ребёнок – это, конечно, здорово, но где мы её положим? У нас нет свободной койки.
— Не беда, — зашумели девушки, — потеснимся, мы привычные.
— Так-то оно так, но у «привычных» завтра подъём в пять. Выспаться надо. Ладно, — тут же добавила старшая, — девочка будет спать с Аней и Настей по очереди: одна самая маленькая, другая самая худая.
— Отлично придумано, товарищ ефрейтор, — улыбнулся папа, — ну, дочь, сдаю тебя этим заботливым девушкам. Здравия желаю, однополчанки, спите спокойно!
Аня оказалась шустрой, востроглазой хохотушкой. Среди других она действительно выделялась малым ростом.
— Ко мне, ко мне, малышка! — просияла девушка. Она взяла Марию за руку и повела за собой. — Смотри, тут нам места больше, чем достаточно, мы даже куклу рядышком пристроим.
Анино спальное место находилось возле кровати девушки, которая так отрешенно сидела в стороне, пока остальные суетились вокруг Марии. Теперь, расположившись поближе, Мария смогла хорошо её рассмотреть. Такого красивого лица она никогда ещё не видела. Поражали огромные глаза, чистый, высокий лоб, хорошо очерченные брови… Мария с трудом заставила себя оторвать от девушки взгляд.
Когда Аня с юной гостьей стали устраиваться на ночлег, задумчивая красавица бросила взгляд в их сторону, и Марии почудилось, будто мелькнуло в нём любопытство. Девочка обрадовалась, ей очень хотелось быть замеченной, но взгляд, как лучик света, ненадолго прорвавшийся сквозь облако, быстро скользнул мимо и погас.
Продолжение следует