Нашим соотечественникам, живущим в Штутгарте, имя доктора Миланы Гиличенски хорошо известно, но в мире её знают ещё и как художника. Да-да, художника: об этом статусе Миланы свидетельствуют не только её фотоработы, фотовыставки, но и литературные произведения. И повесть о маленькой девочке, которую мы предлагаем вниманию читателей, как будто писана кистью – чёрно-белые и цветные картинки военного времени, большое народное горе и маленькие человеческие радости… Святое время, когда ребёнка без опаски можно было отпустить в мир; святые люди, которые несли этого ребёнка на руках, как ангелы на крыльях…

— Лётчик, говоришь? На учениях? Через две недели на фронт? — переспросила на бегу проводница. — Не беспокойся, присмотрю, оставляй её у меня в каптёрке, предупреди только, чтобы оттуда — ни шагу!
Поезд тронулся, мама побежала вслед и всё махала Марии, махала, и девочка из окошка каптёрки махала ей в ответ. В сентябре Марии в школу, в январе ей исполнилось семь лет, маме в феврале — двадцать пять.
Всё началось с долгожданного письма. Мама очень радовалась ему — и плакала, и смеялась, и танцевала, подняв Марию на руки. Но потом заметила, что Верка и Любка грустно глядят перед собой, у Любки даже слеза блеснула. Не дочитав, мама спрятала письмо под подушку.
Белый треугольник со штемпелем полевой почты пришёл от папы. К письму он приложил ещё свою фотокарточку: красивый, улыбающийся, в гимнастёрке с погонами… Позже, когда Верка и Любка вышли, мама вытащила письмо и дочитала его до конца.
Все три молодые женщины и семилетняя Мария жили в комнате заводского общежития. Из окна комнаты открывался вид на пустой двор — там ничего не было, кроме бельевых верёвок да будки сторожа у покосившихся ворот.
Старшие работали по двенадцать часов в сутки. Уставали. Обессиленные, собирались вечерами за столом, ели пайковый хлеб с маргарином, пили морковный чай, вместе у радиоточки ждали ежевечернего сообщения Информбюро.
— Что он пишет? — спросила Верка.
— Зовёт к себе в часть, под Н-ском, отсюда — семьсот вёрст. Ближе, пишет, вряд ли окажется. Меня с дочкой видеть хочет. Через две недели — на фронт.
— Бежать к Макарычу и просить неделю отпуска, — дружно постановили Верка и Любка, — небось, не из дерева, поймёт.
Макарыч, не столь пожилой, сколь старообразный — седой, сутулый, лоб в прорезях морщин, под глазами мешки от недосыпа — заведовал цехом. Все три молодые женщины трудились под его руководством — собирали сложное оборудование для танков. Работы было невпроворот, едва успевали. Сам Макарыч сутками не выходил из цеха. Мама пошла к нему на разговор вместе с Марией, решила прихватить девочку для убедительности: может, так быстрее разжалобится.
Перегруженного срочной работой начальника цеха поймать было нелегко. Мама остановила его во дворе завода, старик спешил к месту выгрузки нового оборудования.
— Не пущу, даже не проси, — отрезал он, развернулся и пошёл дальше.
— Антон Макарович, миленький, — мама бросилась за ним, схватила за рукав, — сжальтесь, прошу вас, он лётчик, ему через две недели на фронт. Я, может быть, никогда его больше не увижу, а он не увидит дочку…
Макарыч нехотя обернулся к маме и глянул на неё без всякого сочувствия. Так глядят на надоедливого, капризного ребёнка:
— Заруби себе на носу, Надежда, у нас тут свой фронт. И вообще, вся страна сейчас фронт, — старик смотрел на маму строго, ни на секунду не смягчая выражения лица, ни взглядом, ни жестом не выявляя сочувствия или жалости, даже Марии стало не по себе. — Пойми, у меня каждая пара рук на вес золота, и не завтра, а сегодня и сейчас, ни одной минутой позже. Я вон школьников, желторотых мальцов, на лавки к станкам ставлю, всё старичьё мобилизовал, кто мало-мальски фурычит, — всё равно людей не хватает, а ты тут с отпуском на неделю!
Мама, уткнувшись лицом в подушку, проплакала всю ночь. На рассвете, когда встали, чтобы бежать на смену, Верка заявила решительно:
— Я придумала, мы Марию одну в Н-ск отправим.
— Ты спятила? — спросила мама каким-то не своим, мокрым и хлюпающим голосом; после бессонной ночи лицо её опухло, глаза сузились в щёлочки, — Марии очень хотелось, чтобы она опять превратилась в маму, какая она есть: молодую, пригожую, улыбчивую.
— В своём я уме, не дрейфь, добрые люди помогут, а отцу — радость. Да и в чём проблема? Девчонка разумная, послушная, поезда едут, летом дни длинные, тепло.
— Ей даже ехать не в чем, — всхлипнула мама, перебирая нехитрый гардероб дочки, — байковое платьице, кофточка, носочки, больше ничего не подходит, выросла.
— Не плачь, — успокоила Любка, — ты ведь знаешь, я портниха, машинка с собой, сошью ей за ночь платьице.
Порешили отправить Марию уже через день. Папу информировали телеграммой, купили билет. До Н-ска, как выяснилось, прямого поезда не было, в К. предстояла пересадка, там придётся ждать нужного поезда целый день.
Платье шили втроём. Ткани не было, взяли белую простыню. Сначала девочку обмерили со всех сторон, потом кроили, шили, подрезали, опять мерили. С несколькими деталями пришлось повозиться, но в результате получился чудесный наряд: рукава фонариками, два волана, кружевной воротничок. Его мама сняла со своего платья. Наряд лежал на Марии, как влитой. В косу мама вплела ей белый бант в голубой горошек. Он остался у Марии ещё с тех пор, как она была маленькой девочкой, и жили они с папой втроём.
— Красавица! — ахнули хором Верка и Любка. — Вот папка обрадуется.
Присели на дорожку. Вздохнули.
— Вроде всё, — задумчиво изрекла мама. — Документ, адрес части, письмо, билет, кофточка, носочки, панама.
Мария получила в дорогу целых две пайки хлеба, сушёных ягод, картошки в мундире. Всё необходимое уложено было в холщовый мешочек. С собой девочка прихватила ещё одноглазую куклу Изольду, второй глаз у куклы тоже имелся, но давно уже не открывался.
— Выше нос, вы, обе! — подбодрила маму и дочь Верка.
— Мир не без добрых людей, — повторила за ней Любка.
Так сказали и побежали на работу.
Наде Макарыч выделил на проводы всего час: «Одной ногой там, другой здесь».
* * *
Поезд то полз, как гусеница, то летел на всех парах — в такие минуты Марии казалось, что ещё немного, и он взовьётся над облаками. Проводница была с ней приветлива, поила чаем, угощала сухариком и даже наскребла для юной пассажирки горстку изюма: «На прошлой неделе пассажир из Ташкента угостил». Ночью она положила девочку спать, на рассвете подняла, умыла, заставила поесть.
В К. прибыли рано утром. Проводница отвела Марию в помещение вокзала и велела ждать у касс. Отсутствовала она довольно долго, вернулась чем-то расстроенная.
— Придётся ждать прямо на перроне, отсюда тебя забрать некому.
До места ожидания добрались не быстро: поднимались по ступенькам, спускались вниз, опять поднимались. На перроне проводница усадила Марию на скамью.
— Теперь слушай, — она улыбнулась девочке ласково и приветливо, — сегодня у тебя ответственный день, это значит, ты должна вести себя как взрослая, понимаешь?
Мария молча кивнула.
— Многого от тебя и не потребуется, — продолжила проводница. — Главное и единственное: не отходи от этой скамьи. Сюда в половине шестого вечера придёт Лена, моя напарница, она посадит тебя в нужный поезд. Но учти, у Лены всего десять минут времени, ей дальше ехать, потому важно, чтобы ты оставалась здесь. Итак, запоминай: Лена, половина шестого. Глянь, вон часы вокзальные — ты ведь знаешь цифры?
— Не очень, — призналась Мария; они и впрямь уже несколько раз порывались учить буквы и цифры, но мама так уставала в своём цеху, что тут же засыпала.
— Жаль! — сокрушённо вздохнула проводница, — ну, хоть посмотри: шесть — внизу на циферблате, пузатая такая. В половине шестого длинная стрелка будет на цифре шесть, а короткая рядом.
Проводница ушла. Мария устроилась на скамейке, расправила аккуратно воланы платьица, усадила рядом одноглазую куклу. Девочка приготовилась ждать.
До войны они жили втроём в деревянном однокомнатном домике с маленьким садиком у крыльца. У единственного окна росла берёза. Мама говорила, она была совсем старая. В непогоду в листве её шумели ветер и дождь. Мария нарочно садилась у окошка, чтобы слушать этот шум: дерево как будто что-то рассказывало. А ещё в доме скрипели половицы, зимой в печке трещал огонь, а за печкой жил сверчок. По ночам он пел. Папе он мешал, и Мария с мамой еле упросили не трогать его. «Счастье в дом приносит», — уверяла мама.
Сначала Мария сидела чинно, старалась не двигаться, но через полчаса не выдержала: чтобы как-то развеяться, стала болтать ножками.
Приехал поезд, из него вышли люди — много разных, старых и помоложе. Все они спешили к выходу с платформы, на Марию никто не обратил внимания. На часах обе стрелки были далеко от пузатой цифры, на которую показала проводница. Ну и ладно.
Когда началась война, папу сразу мобилизовали, а маму направили в Т. на завод. Для Марии предложили круглосуточный детсад, но через каких-то важных людей мама добилась разрешения оставить девочку при себе, уверила их, что днями дочка сможет сама оставаться в общежитии. Что да, то да, Мария научилась подолгу оставаться одна и терпеливо ждать. Уже целый год с утра до вечера она привычно ждала маму.
Если длительное ожидание становилось невмоготу, вспоминала время в однокомнатном домике, где они жили втроём. Воспоминаний этих было не так много, но Мария научилась их продлевать надолго, если нужно было, даже на целый день. Мысленно переносилась девочка в то время, слушала шум дождя, скрип половиц, ночное пение сверчка… И вообще делала много любимых вещей: прыгала по лужам, копошилась в осенней листве, набирала снег в ладошку, а потом, украдкой, чтобы никто не видел, лакомилась холодными слипшимися комочками. В воспоминаниях она по воскресеньям пекла с мамой оладьи, а с папой ходила на рыбалку. До войны он несколько раз брал дочку с собой. Они разводили костёр и пекли картошку. Картошку в мундире мама положила для неё в мешочек; может, поесть?
Картошка не имела никакого вкуса, но сушеную ягоду Мария доела с удовольствием. Потом встала со скамейки и попрыгала на одной ноге. Долго сидеть без движения оказалось труднее, чем она думала. В общежитии было больше свободы: там можно было смотреть из окна, ходить из угла в угол, листать книжку с картинками, рисовать… У неё было несколько простых карандашей и одна общая тетрадь на сорок листов — мама уверяла, что если экономно, надолго хватит. Мария научилась рисовать в ней очень маленьких людей, дома, зверей и птиц.
Всё же прыгать не следует. Ей велено не сходить с места. Девочка опять села на скамейку. Обе стрелки часов — большая и маленькая — были всё ещё далеки от пузатой цифры. Тем временем солнце поднималось всё выше, становилось жарко, скамейка накалялась. И Изольда на ощупь стала совсем горячей. Мария захотела пить, однако воды у нее с собой не было. Покинуть место девочка не смела. Попросить у кого-нибудь из взрослых? Уже через несколько минут прибыл ещё один поезд. Из него вышло много людей. Все спешили к выходу. Один старичок остановился, подмигнул ей, спросил, кого ждёт.
«У него можно было бы попросить, у него есть», — подумала Мария. Вслух девочка сказала:
— Проводницу Лену, она должна прийти, когда большая и маленькая стрелки будут возле пузатой цифры.
— А-а, ну, если должна, обязательно придёт, — старичок ласково подмигнул ей и пошёл дальше.
Продолжение следует-