Жизнь, как она есть. Главы из книги

Уважаемые читатели, мы начинаем публикацию глав из автобиографической книги Самуила Кушнера «Жизнь, как она есть».

Самуил Гецелевич Кушнер родился в 1924 году, он кандидат технических наук, автор более 90 научных трудов, в том числе – трёх монографий. За свой вклад в развитие науки Самуил Гецелевич награждён медалью Н.М.Герсеванова, основателя отечественной школы механики грунтов и фундаментостроения. Самуил Кушнер является участником Великой Отечественной войны. Он живёт в Тюбингене, имеет троих детей, а также внуков и правнуков. Самуил Гецелевич регулярно читает лекции в ЕРОВ г.Ройтлинген об истории еврейского народа, о тонкостях еврейской этики, об выдающихся деятелях изобразительного искусства.

Самуил Кушнер

Жизнь, как она есть

Посвящается светлой памяти

моей незабвенной жены и друга

Флоры Борисовны Кушнер

Глава 1

ОТЕЦ

Запомните, что неуважение к

предкам есть первый признак

дикости и безнравственности.

А.С. Пушкин

Почитай отца твоего и мать

твою… Тора, Шмот ( Исход),

Мой отец Гецель Хаимович Кушнер появился на свет в месяце Нисане 1887 года, в первый день главного еврейского праздника Песах. Он родился в городе Двинске Витебской губернии (ныне Даугавпилс), входившем в черту еврейской оседлости, в бедной еврейской семье сапожника Хаима. Позднее, сопоставив еврейские пасхалии с Григорианским календарём, отец установил дату своего рождения – 22 апреля.

Регистрация новорожденного Гецеля Кушнера у уездного общественного раввина, однако, состоялась лишь через два года. В местечковых городах население не придавало значения своевременной регистрации младенцев и стремилось отсрочить призыв в царскую армию. Таким образом, в документах значилось, что мой отец родился в 1889 году.

В семье моих дедушки Хаима и бабушки Гинды было пятеро детей: Самуил, Гецель, Ева, Лейба и Дора.

До создания еврейских гетто, которые в XVI веке появились в Италии, Германии, Испании и Португалии, евреи были талантливыми мастерами в широком диапазоне ремёсел. С появлением гетто евреям разрешалось заниматься ограниченным числом профессий, среди которых можно назвать ростовщичество, торговлю драгоценностями, торговлю старыми вещами, торговлю вразнос, а из ремёсел – портняжничество и сапожное дело. Возможно, в связи именно с этими историческими реалиями еврейская беднота, проживавшая в черте оседлости, на фоне других ремёсел с презрением относилась к портным и сапожникам как к представителям «низшей касты». Подтверждение этому находим в высказываниях героев классика еврейской литературы Шолом-Алейхема. Так, реб Тевье утверждает, что их семья происходит «…не от портных, да и не от сапожников»… И далее он продолжает: «Откуда, – говорит Голда, – к нам затесался портной? В нашей семье имеются меламеды, канторы, синагогальные служки, могильщики, просто нищие, но ни портных, упаси боже, ни сапожников…».

Отец долго стеснялся говорить о профессии своего моего деда. Моей будущей матери перед свадьбой он сказал, что его отец живописец. Лишь на склоне лет отец признался мне, кем был мой дедушка.

Хаим Рабинович, мой дед по отцу, в молодости оказался в Польше, где собирался жениться. Будущий тесть настоял на том, чтобы он принял его фамилию Ку́шнер. Фамилию дедушка принял, брак по каким-то причинам не состоялся, а фамилия осталась.

По Далю Ку́шнер – скорняк, овчинник. Это слово относится к малороссийскому диалекту и имеет немецкое происхождение. На украинский лад Ку́шнер звучит как Кушни́р. Это подтверждается такими строками из поэмы известного украинского писателя И.П. Котляревского «Енеїда»:

«…Цехи різницький, коновальський,

Кушнірський, ткацький, шаповальський

Кипіли в пеклі всі в смолі…».

Немецкое происхождение фамилии Ку́шнер вытекает из слова Kürschner – скорняк.

Осев в Двинске, дедушка женился на девушке по имени Гинда, которая стала моей бабушкой. Сапожное мастерство приносило мало доходов, и большая семья очень бедствовала, особенно, когда дети стали подрастать. К тому же дедушка был очень серьезно болен – страдал чахоткой. Это тоже не способствовало нормальному заработку и процветанию семьи.

По еврейской традиции первенец должен посвящаться богу. Дедушка был очень набожным человеком, мечтал видеть своего старшего сына Самуила раввином.

Самуил окончил Талмуд-тору – религиозную школу для мальчиков сирот и детей бедняков. Полученные в этой школе знания Торы – Пятикнижия Моисея и Мишны – Талмуда позволили ему поступить в Иешиву – высшее духовное училище. В Иешиве он изучал полный курс Талмуда, а также Комментарии к нему и готовился к сдаче экзамена на раввина. Самуил был одаренным, способным юношей, и ему прочили большое будущее. Обучался он в другом городе. Жил на квартире, питался чем придется, иногда всухомятку, часто недоедал. В возрасте 17 лет внезапно заболел. В условиях отсутствия квалифицированной медицинской помощи, проболев три дня, он скончался.

Самуил был любимцем семьи, и все очень горевали по поводу его кончины.

Верующие евреи дают имена новорожденным в память по умершим родственникам. Видимо, дедушка Хаим назвал родившегося у него первенца в честь своего отца Самуилом, то есть мой прадед носил имя Самуил.

***

Для поправки своих дел и улучшения благосостояния семьи дедушка Хаим отправился в Великобританию в город Глазго. Там он пробыл год, но устроиться как следует не смог, так как отказывался работать в субботу, а с этим не мирились работодатели.

Во время его отсутствия семья, проживавшая в сыром подвале, едва сводила концы с концами. Отец и его сестра Ева уже работали учениками, но зарабатывали очень мало.

В Великобритании у дедушки обострилась чахотка. Вернулся он совсем больным. Дома дела его тоже не поправились. Умер дедушка Хаим в возрасте 54 лет.

***

Дедушка отца по материнской линии (мой прадед) жил достаточно зажиточно. Он был раввином, но помощи бедствовавшей семье практически не оказывал. Прадед был очень здоровым и крепким человеком. Во время чаепития он один, как это делали некоторые русские купцы, выпивал самовар чая.

Отец рассказывал, что когда он бывал у дедушки, тот задавал всегда один и тот же вопрос: «Ты молился?», но никогда не спрашивал, кушал ли он. Мой отец, наоборот, даже когда я стал взрослым, всегда интересовался, не голоден ли я, и предлагал разделить с ним трапезу.

Будучи раввином, дедушка имел право на жительство в г. Риге, не входившем в черту еврейской оседлости. При его жизни это право распространялось на его детей и членов их семей, в данном случае на дочь с семьей. Именно дедушка помог семье дочери после смерти кормильца переехать в г. Ригу.

В детстве отец учился в начальной еврейской школе – хедере. На иврите это слово означает «комната», так как обучение происходило обычно в одной комнате, часто в доме меламеда – учителя. В хедере обучали мальчиков основам иудаизма. Там давали некоторые знания и для общего развития: учили азбуке, чтению, знанию молитв, которые заучивались наизусть. Процесс обучения состоял из чтения стиха из Торы на древнееврейском языке и немедленного повторения его перевода на идиш.

Дети обычно проводили в хедере весь день и находились там до 8-9 часов вечера. Очень колоритно описал хедер тех времен Шолом-Алейхем в своем автобиографическом романе «С ярмарки». Давая подробное описание этого учебного заведения с нищим меламедом во главе, Шолом-Алейхем замечает, что он делает это для того, чтобы будущие поколения могли получить полное представление о жизни евреев в «счастливой» черте оседлости. Поскольку лучше, чем Шолом-Алейхем, я не напишу, отсылаю читателей к главам романа нашего классика.

Отец был очень способным и смышленым мальчиком. Как-то он смастерил из картона домик с остекленными окнами. Окна он застеклил, наклеив стеклышки на внутреннюю сторону листов картона, еще до сборки домика. Когда домик увидел меламед, его восхищению и удивлению не было предела. Меламед не мог себе представить, как мальчику удалось застеклить окна изнутри домика. Этот эпизод характеризует уровень образованности учителей в хедерах и качество их преподавания. И тот же меламед часто бил учеников по заднему месту розгами. Попадало и отцу.

Отец вспоминал, как возвращался домой из хедера в темные осенние и зимние ночи, когда не светилось ни одно окошко в маленьком местечковом городе. Некоторые дети пользовались фонариками из промасленной бумаги, куда вставлялась небольшая свечка. Но у семьи не было денег для приобретения дополнительных свечей, кроме субботних. Восьмилетнему мальчику приходилось шагать через весь город. Было страшно, но он убеждал себя не бояться, многократно повторяя одну и ту же фразу: «Чертей нет, мертвые не ходят!». В рассказе отца слово «чертей» звучало как «черчи». Живых тогда не боялись.

Нельзя не вспомнить и рассказы отца о происшедших в их городе курьезных случаях, связанных с суеверными страхами.

Так, солдат, вернувшийся с фронта Русско-Японской войны, поспорил с товарищами, что пойдет ночью на кладбище и забьет кол в определенную могилу. Когда он, опустившись на корточки, забивал кол, то прищемил свою длинную шинель. Поднимаясь, он ощутил, что его что-то или кто-то держит и, по-видимому, решил, что это покойник. Утром его нашли мертвым.

Ещё один случай. Группа молодых людей решила подшутить над одним из своих сверстников по имени Мойше. Они сказали ему, что умер их товарищ, и попросили его, чтобы он ночью читал над ним заупокойную молитву – кадиш. В гроб они положили своего живого товарища и накрыли покрывалом. Ночью, когда Мойше один находился у гроба «покойника» и читал кадиш, тот неожиданно поднял руку. Мойше спокойно положил руку на место и продолжал молиться. Через некоторое время у «покойника» поднялась нога, но, читавший молитву, также спокойно вернул ее на место. Когда же мнимый усопший сел в гробу, Мойше испугался, ударил его палкой по голове и убил. Свой поступок он объяснил страхом перед мертвецом и боязнью какой-либо каверзы с его стороны. Вот так обернулась эта «шутка».

Из-за тяжелого материального положения семьи отец проучился всего два или три года и даже не закончил низшую ступень. Вместе с тем, он в определенной мере овладел древнееврейским языком, что позволяло ему в молодости молиться в синагоге, читать Тору и Танах в оригинале, а при необходимости переводить без словаря.

Литовско-белорусским диалектом языка идиш, наиболее близким к верхне-немецким диалектам, отец владел в совершенстве. Однако на русском языке он говорил с акцентом, часто неправильно произносил слова, а писал и того хуже, что сохранилось на всю жизнь. Не исправили положения и курсы ликбеза, которые посещал отец уже при советской власти.

В возрасте 11-12 лет отца отдали учеником в мастерскую живописца вывесок, так как с детства у него проявилась способность к рисованию. Позже его сестру Еву определили ученицей к портнихе. К тому времени семья уже проживала в Риге.

К моменту смерти дедушки Хаима отцу было лет 20, в это время он уже фактически содержал семью, закончив обучение и работая живописцем вывесок у владельца живописной мастерской. Перед первой мировой войной отец зарабатывал до 100 рублей в месяц, это был достаточно высокий заработок.

***

Являясь главной опорой большой семьи, отец не мог себе позволить жениться, пока не пристроит сестер и младшего брата. Женился довольно поздно. Но отец не был аскетом и для снятия сексуального напряжения вынужден был посещать публичный дом. Поскольку в молодости он был верующим, на такие посещения требовалось получать благословение раввина.

Евреи-ортодоксы резко осуждают проституцию. Однако, выдающийся еврейский мыслитель средневековья рабби Гершом бен Иехуда допускал посещение публичных домов, отдаленных от места проживания, неженатыми, разведенными и вдовцами, чтобы не подвергаться искушению более тяжких видов распутства. То же можно отнести и к неженатым ортодоксам, просиживающим до 30 лет в иешивах и вынужденным для снятия сексуального напряжения получать разрешение раввина.

Отец родился в пресловутой «черте еврейской оседлости», жил там до переселения семьи в Ригу и испытал действие введенных по отношению к евреям ограничительных законов. После смерти моего прадеда-раввина семья моего покойного дедушки лишилась права на жительство в Риге. Семье приходилось часто менять квартиры и давать «на лапу» околоточному надзирателю, чтобы не выселили из Риги и не отправили по этапу в одну из губерний черты оседлости. Однако, уберечься от этого не удалось в связи с началом первой мировой войны.

Через полтора месяца после начала первой мировой войны была организована вопиющая провокация против евреев, проживавших в прифронтовой полосе. Всё еврейское население города Мариамполя по ложному доносу было обвинено в сотрудничестве с немцами. К восьми годам каторжных работ с лишением всех прав и состояния был приговорён мещанин Янкель Юделев Гершанович, под давлением немцев и по просьбе своих соотечественников принявший на себя роль бургомистра. Донос был состряпан неким имамом Байрашевским, который через несколько недель после вынесения приговора Гершановичу предстал перед тем же судом уже в качестве обвиняемого, а не лжесвидетеля. Он был обвинен в государственной измене как немецкий шпион и во всем сознался. В тюрьме Байрашевский покончил с собой.

Упомянутая провокация послужила поводом для депортации всех евреев из прифронтовой полосы. Их принудительно грузили в эшелоны и отправляли на восток. Разрешалось брать минимум вещей. В пути следования многие погибали от истощения.

Еврейский народ подвергался подобным акциям еще в VIII в. до н. э. во время ассирийского нашествия и падения государства Израиль, в VI в. до н. э. – при нашествии вавилонян и завоевании Иудейского царства, а также в другие эпохи.

Под депортацию осенью 1914 года попали мой отец, его мать, брат и обе сестры. По дороге к месту высылки они проезжали Екатеринослав (ныне Днепропетровск), там эшелон встретили молодые еврейские ребята-здоровяки. Не спрашивая ни у кого разрешения, они помогли разгрузиться, и семья отца осталась в Екатеринославе, где существовала большая еврейская община, и жизнь была дешевле, чем за пределами Украины.

В Екатеринославе семья отца поселилась вблизи Днепра. Это был район, населенный еврейской беднотой. Рядом, на берегу, находились различные пакгаузы, склады леса и других материалов. Берег был загрязнен, заилен и выхода к реке, чтобы искупаться, практически не было.

Забегая вперёд, хочу сказать, что перед Великой Отечественной войной на центральном проспекте Днепропетровска был выставлен эскизный проект перспективного развития города. В этом проекте предусматривалось устройство набережной с гранитными парапетами и спусками к Днепру от Речного порта до парка им. Шевченко (бывший Потемкинский сад). Нам тогда казалось это фантастикой. Однако прошли годы, и фантастика обратилась в действительность, причем последняя значительно превзошла самые смелые планы.

В молодости отец был очень религиозным человеком, соблюдал обряды, справлял субботу, отмечал все праздники и регулярно посещал синагогу. Однако со временем он разочаровался в религии, и я не помню, чтобы во времена моего детства в доме отправлялись религиозные обряды. Вместе с тем, в конце 20-х и начале 30-х гг. мы ходили с ним в Хоральную синагогу, расположенную в центре города, слушать кантора. Возможно, это были отголоски молодости. Вскоре эту синагогу закрыли и превратили в клуб швейников. Лишь в конце ХХ столетия ее вернули верующим и после реставрации вновь открыли осенью 2000 г. (синагога «Золотая роза»).

У отца была старая потрепанная Библия с древнееврейским и русским текстами. В редкие свободные вечера отец читал нам с мамой Тиной (вторая жена отца) главы из Торы и других книг Танаха, но это, скорее, было развлекательное чтение. На всю жизнь запомнились история Иосифа Прекрасного и другие библейские сказания и притчи.

В зрелом возрасте отец пришел к полному отрицанию бога и даже пытался убеждать в этом своих верующих ровесников.

Отец был весьма способным и мог бы стать известным художником, если бы у него была возможность серьезно учиться живописи.

Помню, как он выполнил на стекле герб Советского Союза размером с пятнадцатикопеечную монету. Контуры герба были покрыты сусальным золотом. Герб экспонировался на выставке работ живописцев товарищества «Художник» и получил высокую оценку знатоков.

Выполненные отцом копии работ известных мастеров живописи высоко оценивали специалисты. Тепло отзывался о его работах член Союза художников СССР, автор известной картины «Опять двойка» Федор Решетников. Одно время он давал уроки живописи мастерам товарищества «Художник», где тогда работал отец.

Получить художественное образование отцу помешала необходимость содержать большую семью, плохое знание русского языка и отсутствие права на жительство в больших городах. Но он оставался живописцем, пусть даже живописцем вывесок. Отец писал вывески различных размеров на стекле, жести, фанере, выполнял всевозможные рисунки и плакаты. У него был хороший вкус, четкое знание всевозможных шрифтов, развитое чувство ритма, поэтому его вывески отличались большим изяществом.

Тяга к рисованию у отца была огромная. Еще до войны стены нашей днепропетровской квартиры были увешаны прекрасно выполненными копиями известных мастеров живописи Айвазовского, Маковского, Мешкова, Рембрандта и других. «Девятый вал», «Дети, бегущие от грозы», «Ослепший художник», «Жертвоприношение Авраама» – картины моего детства. Две копии работы Маковского «Дети, бегущие от грозы» отец сделал для своих сестер. У одной из них висели также выполненные отцом копии картин «У дверей школы» Богданова-Бельского и «Саломея» Тициана.

Над копиями отец обычно работал по воскресеньям и в свободные от частных заказов вечера.

Рамы к картинам отец изготовлял сам. За день до эвакуации мой дядя Лейба (Лёва), стоя на перекрестке людных улиц, распродал все наши картины по дешевке – по три рубля за картину. К сожалению, отец не догадался снять их с подрамников, свернуть в рулон и увезти с собой. Если бы удалось сохранить картины, то в эвакуации их можно было бы продать за большие деньги, тогда родителям и дяде Лёве не пришлось бы так голодать в эвакуации.

Наши послевоенные квартиры также были украшены выполненными отцом прекрасными копиями работ Джорджоне, Рубенса, Валентена де Булоня, Снейдерса, Орлова, Айвазовского, Маковского, Крамского, Васильева и других мастеров. Рисовал он их по субботам и воскресеньям, приезжая к нам в Днепродзержинск из Днепропетровска. Многие из них я подарил детям и старшей внучке.

Отец оставил нам большой поясной автопортрет, выполненный маслом на полотне. Когда ему было 75 лет, он изобразил себя анфас, стоящим с палитрой и кистью в руках как бы перед невидимым мольбертом. Портрет написан с большой тщательностью и обладает прекрасным сходством.

Наблюдая за работой отца, я тоже хотел писать маслом, причем, в отличие от него, так, чтобы все видели. Летом я выносил мольберт во двор и рисовал. Так, я неплохо скопировал «Захарку» работы А. Васнецова и «Сталин и Ворошилов» С. Герасимова. Эти работы я выполнял маслом на промасленном ватмане. Начал я также писать для своего дедушки на полотне коврик «Семейство львов». Но не хватило терпения и времени его закончить.

У нас во дворе рисовал еще один мальчик – Михаил Богуславский, и мы всегда с ним соперничали. Признаюсь, он рисовал лучше меня и стал художником-самоучкой. Каким – я не знаю, так как зрелых его работ не видел.

Отец мечтал создать собственную картину «После еврейского погрома». Вот сюжет этой картины: убогая комната бедного еврейского ремесленника в полутемном подвале, на полу, прислонившись к развороченной кровати, полулежит истерзанная девочка-подросток, её белое платье изорвано и окровавлено, бедра оголены, она смотрит прямо перед собой невидящим безумным взглядом. Над девочкой надругались погромщики. Ее мать, отец и младший брат убиты, их тела тут же на полу. Развороченные перины и подушки, все покрыто кровью и пухом, окна разбиты, мебель перевернута.

По рассказу отца я очень живо представлял себе эту страшную картину. Но ему не хватило образования и времени (он всю жизнь работал по 10-12 часов, чтобы прокормить семью) для создания этой картины. Кроме того, нужна была натурщица для главного персонажа и натурщики для убиенных. Денег на них, естественно, не было. Когда же отец вышел на пенсию, это желание, очевидно, притупилось, да и возраст уже был не тот.

Отец и его семья не испытали на себе ужасов еврейских погромов. Первая (1881-1882) и вторая (1903-1906) волны погромов прокатились по городам черты еврейской оседлости, но не задели Ригу. Миновала чаша сия семью отца и в период гражданской войны, когда погромы устраивали петлюровцы, махновцы. Однако отец хорошо знал всё, что было связано со второй и третьей волнами погромов.

В конце 1914 г. отца призвали в армию для защиты «царя-батюшки». В Екатеринославе семье, видимо, жилось не сладко, отцу приходилось много работать, поэтому он был очень худым, ослабленным и не приспособленным к службе в армии. Во время обучения ведению штыкового боя ему тяжело было держать винтовку наперевес – штык опускался ниже живота воображаемого противника. И фельдфебель по этому поводу покрикивал на отца: «Ты что, собираешься немца в яйца колоть?»

В конце зимы 1915 г. в составе маршевой роты отец прибыл на Западный фронт – «на позицию», как он говорил. Выгрузили их из эшелона в 30 км от линии фронта. За ночь они совершили марш-бросок к фронту и к утру заняли обледенелые окопы. Отец вспоминал артобстрелы первых фронтовых дней, когда при звуке летящего снаряда всё холодело внутри. В этот момент он и его товарищи лежали ничком, прижимаясь к земле, прислушивались, пронесет или не пронесет, и молились, чтобы пронесло. Потом он привык.

После нескольких месяцев пребывания на фронте в обледенелых, а затем в раскисших окопах отец сильно простудился. Врачебная комиссия диагностировала начало туберкулезного процесса, а также учла его глухоту на одно ухо, полученную в результате лёгкой контузии. Во второй половине 1915 г. отец был демобилизован с «белым билетом», и вернулся в Екатеринослав. Впоследствии ему удалось вылечиться, но до 1941 г. отец постоянно кашлял и жаловался на слабые легкие.

Глава 2

ОТЕЦ (продолжение)

В 1920 г. мать моего отца, моя бабушка Гинда пошла навестить первого только что родившегося внука Фимы Погостского, попала под проливной дождь, промокла и заболела воспалением легких. Через несколько дней её не стало.

В честь неё были названы Иннами (именно так звучит по-русски имя Гинда) две мои двоюродные сестры, родившиеся в 1924 г. В последующие годы в СССР многие традиции были утрачены, поэтому среди евреев правило давать новорожденным имена умерших близких родственников не всегда соблюдалось. Однако мои дети были названы в честь умерших родственников.

Во второй половине 1922 г. после введения НЭПа отец вместе со своим младшим братом Лёвой открыл мастерскую по изготовлению вывесок и выполнению разнообразных живописных работ. Мастерская помещалась в полутемном, сыром подвале в центре города в районе бывшей гостиницы «Астория». В детстве я бывал там с нашей домработницей Тиной.

Отец и дядя Лёва делали вывески, начиная с изготовления деревянных подрамников, набивки жести, грунтовки, покраски, заканчивая написанием текста и доставкой вывески заказчику. Вспомогательные работы выполняли зачастую оба, но большей частью – дядя Лёва, а писал и рисовал отец.

В то время таких собственников мастерских, не использовавших наемный труд, называли «кустарями-одиночками». Отцу и дяде Лёве приходилось работать по 12 и более часов в сутки, при этом едва удавалось сводить концы с концами, так как «давил фининспектор». Фининспекторы «душили» не только всех частников-кустарей, не говоря уже о богатых нэпманах, но и представителей умственного труда и свободных профессий.

А.С. Пушкина, по его словам, духовно грабил цензор – глупец и трус, Владимира Маяковского экономически обирал фининспектор. Это вызывало недоумение и возмущение поэта, вылившееся в следующие:

«…В ряду

имеющих

лабазы и угодья

и я обложен

и должен караться…»

Если фининспектор так прижимал поэта, то можно себе представить, что выжималось из кустаря-одиночки.

24 февраля 1923 г. мой отец, которому было 35 лет, женился на моей будущей матери Хае Лейбовне (Анне Львовне) Ледер, 1898 года рождения. В отличие от самоучки отца, моя мать окончила гимназию и имела среднее медицинское образование.

Выходя замуж в возрасте 25 лет (по тем временам такая девушка считалась «перестарком»), мама скрыла, что из-за болезни сердца ей нельзя рожать, тогда как непременным условием брака, поставленным женихом, было рождение ребёнка. Видимо, невеста тоже хотела иметь ребёнка. Так я появился на свет.

Отец был красив и считался завидным женихом. Через год после смерти матери (она умерла, когда мне было четыре года) практиковавшие тогда свахи пытались знакомить его с разными женщинами. Помню, как в 1930 г. отец взял меня, шестилетнего мальчишку, на встречу с одной из таких невест. Встреча состоялась возле так называемого Верхнего парка, в котором впоследствии было построено второе здание Днепропетровского обкома КПСС. Я увидел предполагаемую невесту, закричал, что не хочу, чтобы она была моей мамой (проявился детский эгоизм), и убежал. Отец бросился меня догонять, на этом сватовство закончилось.

С 1929 г. у нас жила домработница из деревенской украинской семьи, которую все в доме, в том числе и я, звали Тиной. С пяти лет она фактически заменила мне мать. В детстве я очень любил Тину и не хотел, чтобы её место заняла другая женщина.

В 1931 г. отец женился на Тине. Думаю, что, с одной стороны, здесь сыграла роль наша взаимная с Тиной привязанность друг к другу, с другой – её стремление узаконить возникшие между ними по её инициативе интимные отношения. Опасаясь, что Тина будет хуже ко мне относиться, если у неё появится свой ребёнок, отец не хотел иметь от неё детей. Сегодня я сожалею, что у меня нет брата или сестры.

Далее, описывая нашу жизнь после вступления Тины в брак с отцом, я буду называть её мама Тина.

Отец прожил со своей второй женой 34 года и пережил её на девять лет, хотя она была моложе его на 13 лет. До глубокой старости отец сохранил все жизненные силы как человек и как мужчина и очень гордился этим.

До 1936 г. частные предприниматели, торговцы, а иногда и кустари относились к нэпманам, лишались политических прав и назывались в народе «лишенцами». В 1930 году отец и дядя Лёва, не выдержав налогового прессинга и не желая быть «лишенцами», вынуждены были расстаться с собственной мастерской и перейти на работу в кооперативное объединение – артель «Вывеска». Артель также находилась в центре города. Позднее она распалась на две, получившие название «Вывеска» и «Кисть». Отец некоторое время работал в последней. Затем они вновь объединились в товарищество «Художник». В послевоенные годы некоторое время существовало это товарищество, затем – артель «Художник» и, наконец, возник «Художественный фонд». Эта чехарда была обусловлена борьбой отдельных личностей за власть, их стремлением к руководству и обогащению в условиях нечётких тарифов и цен за выполненные работы, а также возможностью манипуляций должностями вспомогательного персонала. Отец никакими дрязгами не интересовался и интенсивно трудился рядовым живописцем под всеми перечисленными «вывесками». С 1931 по 1935 год отец был ударником, а с 1936 г. – стахановцем и награждался соответствующими грамотами.

Сравнивая свою работу в вышеназванных организациях с работой в мастерской у хозяина в Риге, отец говорил: «Хозяин был и председатель, и заместитель, и бухгалтер, и кассир, и секретарь, и агент по снабжению, и кладовщик, а теперь приходится кормить столько дармоедов». В связи с большими накладными расходами, а, возможно, и огрехами руководства, заработки в довоенное время были очень низкими, поэтому в период моего детства и юности отцу приходилось по вечерам подрабатывать. Он выполнял различные живописные работы на стороне: писал вывески, обновлял нивелирные рейки и циферблаты для настенных и ручных часов, выполнял покраску велосипедов с их окантовкой и воспроизведением фирменных надписей, покраску и надписи на пишущих машинках и другие тексты и рисунки. При этом он всегда опасался фининспектора. О подаче декларации не могло быть и речи, так как его бы полностью задушили налогами.

И всё равно мы жили бедно, едва сводили концы с концами. До Великой Отечественной войны отец часто вспоминал «мирное время» перед первой мировой войной, когда семья еще жила в Риге и он неплохо зарабатывал. Заветной мечтой отца было вновь вернуться в Ригу, хотя это было невозможно, так как до 1940 г. Рига, как и вся Латвия, не входила в состав Советского Союза. Иногда отцу хотелось отправиться в Палестину. После Отечественной войны, когда свободно можно было уехать в Ригу, а возможно, и в Палестину, он об этом не заговаривал. Полагаю, что причиной этому были родственные связи, а также хорошая пенсия, которую он получал.

В детстве я любил бывать в мастерской и смотреть, как работает отец. До войны почти все его коллеги-мастера были евреями и имели достаточно высокую квалификацию. Отец всегда соревновался с одним живописцем по фамилии Левин, который несколько превосходил его по мастерству, но очень ценил отца как специалиста. Остальные сослуживцы работали хуже. Только специалистам такого класса, как Левин и отец, разрешалось писать портреты Ленина и Сталина, а также членов Политбюро.

Фотографии свидетельствуют, каким красивым был отец в молодости и среднем возрасте: несколько продолговатое лицо, большой лоб, чёрные волосы с пробором, сохранившиеся до глубокой старости, спокойный, мягкий взгляд карих глаз, прямой нос и квадратные усики над верхней губой, небольшой рот и округлый подбородок.

Отец не имел образования, но ему была присуща врождённая внутренняя культура, выражавшаяся в мягкости обращения, порядочности, вежливости. Я никогда не слышал от него бранного или просто грубого слова. Помнится, как он здоровался с людьми, слегка кланяясь и приподнимая шляпу.

Рассказывают, что однажды некий студент рабфака спросил у Луначарского, как стать интеллигентом. «Для этого нужно закончить три университета, – ответил нарком просвещения. – Сначала университет должен закончить ваш дед, потом отец и только после этого – вы». Думается, что в этом образном выражении речь идёт о культурном воспитании на протяжении поколений.

Как видим, даже в простой, бедной и малообразованной семье может вырасти человек глубокой внутренней культуры. Тому пример – мой отец. Замечу, что такими же качествами обладали дядя Лёва и младшая из сестер отца тётя Дора. Вместе с тем был случай, когда отец вместе с моей мачехой, мамой Тиной (видимо, по её настоянию), вскрыли без моего ведома пришедшее на моё имя письмо от девочки, которую я любил, и не отдали мне его. Но это уже был 1939 год.

Альтруизм моего отца не имел пределов. Даже будучи женатым на моей матери и имея ребёнка, он постоянно помогал своим сёстрам деньгами, хотя до Отечественной войны (а старшая сестра Ева и после войны) они в этом не нуждались. Доре отец помогал до самой её смерти, а когда она умерла, отдавал половину своей пенсии её дочери – моей двоюродной сестре Инне. В последний год жизни отец жил у нас, получив пенсию за несколько дней до смерти, он попросил меня половину отдать сестре, что я и сделал.

В раннем детстве я слышал, как дедушка, мамин отец, выговаривал моему отцу, что он, имея семью и определённые обязательства перед ней, часть заработанных денег отдаёт своим сёстрам, которые имеют мужей и особенно в его помощи не нуждаются. При этом отец не всегда мог своевременно внести хозяину плату за квартиру (в конце 20-х и начале 30-х гг. дом, в котором мы жили, принадлежал частному владельцу). Помню случай, когда мы с отцом ходили к хозяину просить об отсрочке платежа.

Впоследствии, когда отец женился второй раз, в нашей семье часто происходили размолвки между ним и мамой Тиной, связанные с его альтруизмом. В те годы материально мы жили ещё хуже.

Помогал отец также мне и моей семье (без ведома мамы Тины) в мои студенческие годы, в первые годы после окончания института и во время моей службы в армии. Затем он оказывал нам материальную помощь, когда наши дети были студентами. Все пять лет учебы в Днепропетровском государственном университете моя дочь Аня прожила у него и отзывается о дедушке с чувством большой благодарности.

Как-то мне попались опубликованные письма Петра Заломова к брату, датированные 1928 г. В одном из них он возмущается низкой производительностью труда на предприятиях и высказывает мысль, что рабочие, захватив власть, считают свою задачу выполненной. Думается, он был недалёк от истины. Но вместе с тем было множество примеров трудового героизма, проявленного трудящимися в годы 1-й и 2-й пятилеток. Об этом свидетельствует ввод в эксплуатацию огромного количества важнейших промышленных предприятий-гигантов. В документальном фильме «Русское чудо» (1963) немецких режиссеров Андре и Аннели Торндайк, посвященном историческому развитию Советского Союза, есть, например, кадр, показывающий, с каким энтузиазмом бригада бетонщиков, дружно взявшись за руки, при отсутствии вибраторов уплотняет ногами бетон, уложенный в тело сооружения. Возможно, в этом фильме и в отчетах о результатах первых двух пятилеток что-то и приукрашено, но ведь индустриализация страны была осуществлена, и это способствовало достижению победы в Великой Отечественной войне.

Как известно, планы 3-й пятилетки выполнены не были. К концу 30-х гг. резко снизилась производительность труда, значительно возросло число прогулов, самовольных переходов с одного предприятия на другое в момент незавершённого производственного цикла, а также других нарушений производственных процессов. В это время в Советском Союзе был самый короткий рабочий день и самая короткая рабочая неделя.

Когда в 1932 г. я пошел в школу, страна жила по пятидневке. Каждый пятый день был выходным. Через несколько лет была введена шестидневка, и каждый шестой день стал выходным. При этом из-за полного несовпадения дней недели с рабочим циклом, днями недели мы не интересовались. Продолжительность рабочего дня была меньше восьми часов.

В целях повышения обороноспособности страны Президиум Верховного Совета СССР 26 июня 1940 г. издал Указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Официальная пресса отмечала, что этот Указ встретил единодушную поддержку коллективов многих предприятий. Вероятнее всего, эта «поддержка» была инспирирована партийными органами.

Драконовские положения этого указа меня по сей день приводят в дрожь. По указу рабочие и служащие привлекались к суду за прогул, а прогулом считалось опоздание на работу более чем на 20 минут. Запрещался переход с предприятия на предприятие, что напоминало крепостное право. Последнее положение действовало еще некоторое время после Отечественной войны. Этот бесчеловечный указ обеспечил под страхом сурового наказания резкое снижение количества прогулов на предприятиях.

Отец и я чудом не попали под действие указа. Осенью 1940 г. отец как-то проснулся около восьми часов утра, а рабочий день начинался в восемь. Едва одевшись, он побежал на работу. На трамвай сесть не удалось. Отец бежал от ул. Бородинской, где мы жили, до центра города примерно три километра. Опоздание составило 25 минут, но ему поставили только 19. В противном случае отец мог бы оказаться в тюрьме.

И со мной приключилась подобная история. В 1941 году я преподавал черчение в средней школе города Сталинска (ныне Новокузнецк). От места нашего проживания до школы нужно было ехать трамваем не менее полутора часов. Школа работала в две смены, и я забыл, что в 16 часов у меня урок. Вспомнил я об этом только в половине четвёртого. От волнения у меня поднялась температура до 37,2^°. Обратившись в поликлинику, я получил больничный лист. Если бы не такая реакция организма, быть бы мне под судом.

Отец был очень пунктуальным и организованным человеком. Он всегда повторял, что жизненные функции организма надо отправлять вовремя. Если хочется спать – спи, хочется кушать – кушай, хочется по малой или большой нужде – немедленно справляй ее. Вероятно, отец не знал, кто такой Маймонид или Рамбам (Рабену Моше Бен Маймон), но его взгляды совпадали со взглядами этого великого еврейского мыслителя и философа Средневековья, изложенными в «Трактате о здоровом образе жизни».

Отец обладал большим чувством юмора, здравого смысла и огромным зарядом оптимизма. На каждый случай жизни у него была соответствующая притча или анекдот. Так, когда я ему говорил, что он проживет 90 и более лет (сердце у него было здоровое), он отвечал: «Мит глеймене коп» (с глиняной головой), считая, что незачем жить, если тебя постигнет глубокий склероз.

Его оптимизм, здравый смысл, сила воли и железная выдержка помогли ему выжить в тяжелые годы войны и эвакуации. Когда началась война, отцу было 54 года.

Многие немолодые евреи, пережившие немецкую оккупацию Украины в 1918 г., вспоминали лояльное отношение немцев к евреям. Они называли сообщения средств массовой информации о зверствах гитлеровцев на оккупированных территориях пропагандой, не верили, что Гитлер нацелил свои армии, их зондеркоманды и другие карательные органы на полное уничтожение еврейского населения («окончательное решение еврейского вопроса», как называли эту изуверскую доктрину нацисты). Я сам слышал, как живший на нашей улице сапожник Буксинер и парикмахер Зискинд, у которого я постоянно стригся, отговаривали людей от эвакуации. То же самое они советовали своим детям и внукам. Все, кто по разным причинам не смог или не захотел эвакуироваться, погибли от рук гитлеровских палачей.

Отец не верил в лояльность фашистов, он был уверен, что если мы не эвакуируемся, то все погибнем, и в первую очередь – я, комсомолец. Поэтому он даже согласился, чтобы я покинул город раньше, чем он и мама Тина. 15 августа 1941 года, взяв самые необходимые пожитки, я выбрался из Днепропетровска вместе с семьёй моей любимой девушки и будущей жены Флоры. Через три дня отец с мамой Тиной и Лёвой последовали нашему примеру: они перешли на левый берег Днепра через привокзальный мост и вышли из города. На одной из станций им удалось сесть в поезд и добраться до Краснодарского края. Мы же с Флорой и её семьёй оказались в Сталинске.

Привокзальный и второй Лоцманский мосты через Днепр были взорваны отступающими частями Красной армии. Немцы захватили Днепропетровск 25 августа 1941 г. Его оккупация продолжалась до 25 октября 1943 г.

Перед тем как гитлеровцы в ноябре 41 года первый раз заняли Ростов-на-Дону, отец с женой и дядя Лёва вторично эвакуировались в посёлок Сафоновка Астраханской области. А затем переехали в посёлок Утыра Гурьевской области, расположенный на берегу одного из рукавов дельты Волги.

В Утыре отец, мама Тина и дядя Лёва работали в рыболовецкой артели, плели корзины для укладки рыбы из лозы кустарника под названием чакн. Они получали по 300 грамм хлеба в сутки, ловили черепах, собирали выброшенную рыбаками мелкую рыбешку и солили её. Из черепах варили супы. С первой пойманной черепахой случился курьёз: её положили в холодную воду и поставили на огонь, а когда вода нагрелась, черепаха стала выскакивать из кастрюли. После этого случая они стали бросать черепах в кипяток. При этом панцирь сразу отделялся. Убить черепаху предварительно не удавалось, так как она пряталась под панцирем. По их рассказам, черепаховый суп был очень вкусен.

Отец и мама Тина непрерывно трудились, делили свой хлебный паёк на три части и съедали в течение дня. Дядя Лёва съедал свой хлеб за один присест, а приварок, о котором говорилось выше, случался для всех троих не всегда. Дядя Лёва сильно ослабел, не мог заставить себя двигаться, трудиться, большую часть времени лежал и в конце концов умер от истощения. Отец очень переживал по поводу его смерти.

Сестры считали дядю Лёву неудачником и называли на идиш «шлымазл». Как говорили в семье, дядя Лёва покупал себе ботинки или костюм по высокой цене, а продавал (ботинки жали, костюм был слишком узок или широк) – по более низкой. Специальностью живописца дядя Лева не владел, выполнял работы, не требующие высокой квалификации. Он жил в закутке на квартире у старшей сестры Евы (она часто помыкала им), был холост, некрасив, с оттопыренными ушами. Вместе с тем он был очень добрым и отзывчивым человеком, готовым отдать своим близким всё до последнего. Я любил его, и мне было очень больно, когда я узнал о его смерти.

С отцом и мамой Тиной мы нашли друг друга через Красный крест, который вёл регулярную регистрацию эвакуированных граждан, где бы они ни находились, при этом вся информация стекалась в Москву.

В 1942 г. мне удалось за 170 рублей продать свой фотоаппарат, деньги я отправил отцу. В Сталинске на 170 рублей, в лучшем случае, можно было купить 1 кг мяса (сказано только для примера, так как в эти годы о мясе мы даже не мечтали), а в Утыре отец и мама Тина приобрели на них гниловатую тушу барана. Это помогло им пережить самую тяжелую зиму 1942-43 гг. К сожалению, деньги были получены уже после смерти дяди Лёвы.

Отец вернулся в Днепропетровск летом 1944 года. Не имея пропуска, добирался на попутных товарных поездах. По дороге потерял все свои документы и вещи. Наша квартира оказалась разрушенной. В ней был пожар, прогорел и обрушился потолок. Поскольку денег на восстановление не было, отец поселился в кухне квартиры своей младшей сестры Доры. Мама Тина вернулась в Днепропетровск только в 1945 г.

В городе уже работал «Художественный фонд», размещавшийся в одном из довоенных своих помещений в центре города. Отца там хорошо знали, помогли восстановить документы, и он возвратился к своей прежней работе. По окончании войны отец был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

Много лет отец и мама Тина прожили в упомянутой кухне, причем стояли на очереди в райисполкоме на получение квартиры с 1946 г. В начале 60-х гг. им предоставили в том же районе временное жилье – полутёмную комнату с коммунальной кухней. Лишь много лет спустя, когда мамы Тины и отца уже не было в живых, пришло извещение из райисполкома о том, что им выделена отдельная квартира.

В 1952 г. отец вышел на пенсию. Предварительно мне пришлось обращаться в Гурьевский обком компартии Казахстана, чтобы помогли восстановить утерянные документы, так как рыболовецкая артель на наши обращения не реагировала. Отцу установили максимальную пенсию в размере 1200 рублей (после реформы 1961 г. – 120 руб.). На эти деньги в те годы можно было нормально питаться, одеваться и вполне прилично жить.

После смерти мамы Тины и до последнего года своей жизни отец жил один в упомянутой временной квартире и полностью сам себя обслуживал. Тёплые и близкие отношения у него сложились с сестрой мамы Тины Аней, жившей недалеко от него. Когда она заболела и не могла выходить из дома, он ухаживал за ней, покупал продукты, помогал чем мог.

Питался отец очень рационально. Большое место в его рационе занимали рыба, овощи, ягоды и фрукты. Яиц, мяса практически не употреблял. Летом сам заготавливал рыбу – вялил. Готовил себе постные, но очень густые борщи, жареную или тушеную в томате камбалу. Часто употреблял в пищу рыбные консервы.

Дожив до 87 лет, отец сохранил ясный ум и твердую память. Отец умер 29 июня 1974 года на 88-м году жизни в результате халатности определённой категории медицинских работников. Похоронен в Днепродзержинске на кладбище в Соцгороде.

Учитывая антисемитские настроения, бытовавшие в СССР, и боясь осквернения могилы, при установке памятника я не решился поместить его фотографию, а имя и отчество пришлось написать в русском звучании (Григорий Ефимович).

Судьба моего отца была тесно связана с его ближайшими родственниками – сёстрами и их семьями. Поэтому хочу немного рассказать и о них.

Семья тёти Евы жила в коммунальной квартире неподалеку от превращённой в клуб бывшей хоральной синагоги. Муж тёти Евы дядя Гриша Погостский работал директором типографии областной украинской газеты «Зоря», был членом ВКП(б) и неплохо зарабатывал. Семья жила безбедно. У дяди Гриши всегда можно было взять контрамарку (талон, дающий право бесплатного одноразового посещения театра или кино), а также книжные новинки. Так, нашумевшую книгу Николая Островского «Как закалялась сталь» я прочел сразу же по выходе из печати в 1935 г.

В 1941 г. семья тёти Евы эвакуировалась в Среднюю Азию. Причем они выехали организованно примерно за месяц до взятия немцами Днепропетровска. Нашей семье, в частности мне, они выехать с ними даже не предлагали.

Их сын Фима Погостский с началом войны ушел на фронт и закончил войну в Берлине. После войны Фима окончил Киевскую консерваторию, женился на еврейской девушке, но через некоторое время после рождения сына из-за вмешательства тёщи их брак распался. Вторичный брак с русской девушкой Галей оказался удачным. Оба они преподавали в Днепропетровском музыкальном училище и жили с его родителями. Галя исповедовала баптизм. После смерти матери Фимы его отец не поладил с Галей и совершил по отношению к ней подлый поступок. Он написал на неё донос в партком училища. В результате её как баптистку лишили права обучать молодёжь и уволили из училища. После увольнения Галя длительное время блестяще руководила хором в баптистском объединении и написала ряд интересных работ по сольфеджио. Фима и Галя прожили душа в душу до самой его смерти. Он умер 27 марта 1999 г. за два дня до смерти Флоры.

Родная сестра Фимы Инна Погостская закончила филологический факультет Днепропетровского госуниверситета, вышла замуж, родила сына Валерика и вскоре рассталась с мужем. Думается, что немалую роль в разводе Инны с мужем сыграла её мать, а может быть, и характер самой Инны.

Вторым её мужем был военный лётчик Семён Фридман, успешно воевавший на фронтах Великой Отечественной войны. Они жили во Львове. Как-то проездом я побывал у них в гостях. Семён мне очень понравился. Кроме Валерика, у них был ещё один совместный сын.

Однако неприятное впечатление на меня произвело то, как Инна обращалась с мужем. Она постоянно, по каждому поводу и без повода, на него кричала (так вела себя в свое время и её мать, моя тетя Ева, по отношению к своему мужу). Видимо, это послужило причиной того, что он, в конце концов, оставил её.

Вспоминается старый анекдот времён существования Союза ССР и всесильной коммунистической партии. В нём говорится о том, как женщины разных национальностей удерживают своих мужей, а именно: американка – делом, француженка – телом, англичанка – шиком, еврейка – криком, итальянка — грацией, русская – парторганизацией. В данном случае я вижу соль анекдота не в парторганизации, а в крике. Очень метко подмечено! Считаю, что крик в семейной жизни – это самое последнее дело.

Инна много лет преподавала русский язык и литературу в Львовской мужской исправительной колонии. В конце 1991 г. Инна с младшим сыном (Валерик трагически погиб под колёсами самосвала) и его женой выехали в Израиль, поскольку в это время во Львове во весь голос провозглашались лозунги: «Утопимо москалів у жидівській крові».

Семья младшей сестры отца, моей тёти Доры, занимала отдельную двухкомнатную квартиру на втором этаже ветхого трёхэтажного дома старинной постройки, расположенного неподалёку от Днепра. Тётя была замужем за дядей Соломоном Капустиным, который работал главным бухгалтером Днепропетровского мельничного комбината (городского элеватора). Это был красивый, сильный, полноватый мужчина. Тётя в молодости работала кассиром в универсальном магазине. Даже в самые тяжёлые довоенные годы (1933 г.) их семья не бедствовала. В детстве я уважал тетю Дору больше, чем тетю Еву, так как она была более образована и приветлива.

В 1929 г. в Днепропетровске прошел сильнейший ливень, мои впечатления о котором изложены в главе Многие улицы были затоплены в связи с подъёмом уровня воды в Днепре, причем вода доходила до центра города. В этот день дядя Соломон получил в банке зарплату для персонала и нёс её в сумке. Ливень застал дядю Соломона на улице, и стремительный поток воды понёс его к Днепру. Но дядя Соломон был хорошим пловцом. Ему удалось не только самому спастись, но и сохранить сумку с деньгами.

В начале августа 1941 г. мелькомбинат должен был эвакуироваться в Среднюю Азию. Моя любимая двоюродная сестра Инна Капустина пришла к нам 7 августа, сказала, что они эвакуируются, и от имени тёти Доры и дяди Соломона предложила мне ехать с ними. Я отказался, так как не мог себе представить, что Днепропетровск будет сдан гитлеровцам, и Капустины уехали без меня.

В конце 1941 или начале 1942 г. дядя Соломон был призван в Красную армию и погиб на фронте, точнее, пропал без вести.

После освобождения Днепропетровска тётя Дора с Инной вернулись домой в свою квартиру, в кухне которой в 1944 г. поселился отец, а в 1945 г. – мама Тина и мы с Флорой. Площадь полутёмной кухни с окном, выходившим на слабо освещённую лестничную клетку, составляла 8 м². Когда родился Лёня, какое-то время мы впятером жили в этой кухне.

Инна закончила филологический факультет Днепропетровского госуниверситета. Она писала дипломную работу о творчестве американского писателя-социалиста Эптона Синклера и практически её закончила. Однако, когда в 1949 г. началась кампания „борьбы с космополитизмом“, Инне пришлось отказаться от готовой работы и выполнить новую дипломную работу о творчестве русского писателя Гаршина.

После окончания университета Инна вышла замуж, и молодые поселились вместе с матерью в этой же квартире. Однако постоянный разлад между тёщей и зятем привел к разводу, Инна осталась одинокой на всю жизнь. В отличие от Инны, моя жена с первых дней совместной жизни категорически запретила матери вмешиваться в наши отношения. До смерти матери Инна жила с ней, а затем одна.

Умерла Инна 8 декабря 2000 г.

Привокзальный и второй Лоцманский мосты через Днепр были взорваны отступающими частями Красной армии при оставлении Днепропетровска. Немцы захватили Днепропетровск 25 августа 1941 г. Его оккупация продолжалась до 25 октября 1943 г.

Перед тем, как гитлеровцы первый раз заняли Ростов-на-Дону (конец ноября 1941 г.), отец с женой и дядя Лёва вторично эвакуировались в поселок Сафоновка Астраханской области. А затем переехали в поселок Утыра Гурьевской области, расположенный на берегу одного из рукавов дельты реки Волги.

Найти друг друга нам удалось через Красный крест, который вёл регулярную регистрацию эвакуированных граждан, где бы они ни находились, причем все сведения стекались в Москву.

В поселке Утыра отец, мама Тина и дядя Лёва работали в рыболовецкой артели, где плели корзины из лозы кустарника под названием чакн для укладки рыбы. Получали по 300 г. хлеба в сутки, ловили черепах, собирали мелкую рыбешку от улова, которую рыбаки выбрасывали, и засаливали. Из черепах варили супы. С первой пойманной черепахой случился курьез: ее положили в холодную воду и поставили на огонь, а когда вода нагрелась, черепаха стала выскакивать из кастрюли. После этого случая они стали бросать черепах в кипяток. При этом панцирь сразу отделялся. Убить черепаху предварительно не удавалось, так как она пряталась под панцирем. По их рассказам, черепаховый суп был очень вкусен.

Отец и мама Тина непрерывно трудились, делили свой хлебный паек на три части и съедали в течение дня. Дядя Лёва съедал свой хлеб за один присест, а приварок, о котором говорилось выше, случался для всех троих не всегда. Он сильно ослабел, заставить себя двигаться, трудиться не мог, большую часть времени лежал и умер от истощения. Отец очень переживал по поводу его смерти.

Сестры считали дядю Лёву неудачником и называли на идиш «шлымазл». Как говорили в семье, дядя Лёва покупал себе ботинки или костюм по высокой цене, а продавал (ботинки жали, костюм был слишком узок или широк) по более низкой цене. Специальностью живописца дядя Лёва не владел, выполнял работы, не требующие высокой квалификации (грунтовка, покраска, поделочные подготовительные работы и т. п.). Он жил в закутке на квартире у старшей сестры Евы (она часто помыкала им), был холост, некрасив, с оттопыренными ушами. Вместе с тем он был очень добрым и отзывчивым человеком, готовым отдать своим близким все до последнего. Я любил его, и мне было очень больно, когда я узнал о его смерти.

В 1942 г. мне удалось продать свой фотоаппарат за 170 руб. и деньги отправить отцу. В Сталинске за эти деньги, в лучшем случае, можно было купить 1 кг мяса (к слову сказано, так как в эти годы о мясе мы даже не мечтали), а там они приобрели гниловатую тушу барана. Это помогло им пережить самую тяжелую зиму 1942-43 гг. К сожалению, деньги они получили после смерти дяди Лёвы.

Отец вернулся в Днепропетровск летом 1944 г. Не имея пропуска, добирался на попутных товарных поездах. По дороге потерял все свои документы и вещи. Наша квартира оказалась разрушенной. В ней был пожар и прогорел и обрушился потолок. Поскольку денег на восстановление не было, отец поселился у своей младшей сестры Доры в кухне. Мама Тина вернулась в Днепропетровск только в 1945 г.

Много лет отец и мама Тина прожили в упомянутой кухне, причём стояли на очереди в райисполкоме на получение квартиры с 1946 г. В начале 60-х гг. им предоставили в том же районе временное жилье – полутемную комнату с коммунальной кухней. Лишь много лет спустя после смерти мамы Тины и отца пришло извещение из райисполкома о том, что им выделена отдельная квартира.

В 1952 г. отец вышел на пенсию. Предварительно мне пришлось обращаться в Гурьевский обком КП Казахстана, чтобы помогли восстановить утерянные документы, так как рыбартель на наши обращения не реагировала. Отцу установили максимальную пенсию в размере 1200 руб. (после реформы 1961 г. – 120 руб.). На эти деньги в те годы можно было нормально питаться, одеваться и вполне прилично жить.

После смерти мамы Тины и до последнего года своей жизни отец жил один в упомянутой временной квартире и полностью сам себя обслуживал. Теплые и близкие отношения у него сложились с сестрой мамы Тины Аней, жившей недалеко от него. Когда она заболела и с некоторых пор не могла выходить из дома, он ухаживал за ней, покупал и приносил ей продукты, помогал, чем мог.

Питался отец очень рационально. Большое место в его рационе занимали рыба, овощи, ягоды и фрукты. Яиц, мяса практически не употреблял. Летом сам заготавливал – вялил рыбу. Готовил себе постные, но очень густые борщи, жареную или тушеную в томате камбалу. Часто употреблял в пищу рыбные консервы.

Дожив до 87 лет, отец сохранил ясный ум и твердую память. Отец умер 29 июня 1974 г. на 88-м году жизни в результате халатности определенной категории медицинских работников. Похоронен в Днепродзержинске на кладбище в Соцгороде.

Судьба моего отца была тесно связана с его ближайшими родственниками (сестрами и их семьями). Поэтому хочу немного рассказать и о них.

Семья тёти Евы жила в коммунальной квартире неподалеку от превращенной в клуб бывшей хоральной синагоги. Её муж дядя Гриша Погостский работал директором типографии областной украинской газеты «Зоря», был членом ВКП(б) и неплохо зарабатывал. Семья жила безбедно. У него всегда можно было взять контрамарку (талон, дающий право бесплатного одноразового посещения театра или кино) для посещения нового кинофильма. У них в семье также всегда появлялись книжные новинки. Так, нашумевшую новинку, книгу Николая Островского «Как закалялась сталь» я прочел сразу же по выходе из печати в 1935 г.

В 1941 г. их семья эвакуировалась в Среднюю Азию. Причем они выехали организованно примерно за месяц до взятия немцами Днепропетровска. Нашей семье, в частности мне, они выехать с ними даже не предлагали.

Сын тёти Евы Фима Погостский с началом войны ушел на фронт и закончил войну в Берлине. После войны Фима окончил Киевскую консерваторию, женился на еврейской девушке, но через некоторое время после рождения сына из-за вмешательства тещи их брак распался. Вторичный брак с русской девушкой Галей оказался удачным. Оба они преподавали в Днепропетровском музыкальном училище и жили с родителями. Галя исповедовала баптизм. После смерти матери Фимы его отец не поладил с Галей и совершил по отношению к ней подлый поступок. Он написал на неё донос в партком училища. В результате её лишили права обучать молодёжь и уволили. После увольнения Галя длительное время блестяще руководила хором в баптистском объединении и написала ряд интересных работ по сольфеджио. Фима и Галя прожили душа в душу до самой его смерти. Он умер 27 марта 1999г. за два дня до смерти Флоры.

Родная сестра Фимы Инна Погостская закончила филологический факультет Днепропетровского госуниверситета, вышла замуж, родила сына Валерика и вскоре рассталась с мужем. Думается, что немалую роль в разводе Инны с мужем сыграла ее мать, а может быть и характер самой Инны.

Вторым ее мужем был военный летчик Семен Фридман, успешно воевавший на фронтах Великой Отечественной войны. Они жили во Львове. Как-то проездом я побывал у них в гостях. Семен мне очень понравился. Кроме Валерика, у них был ещё один совместный сын.

Однако неприятное впечатление на меня произвело то, как Инна обращалась с мужем. Она постоянно, по каждому поводу и без повода, на него кричала (так вела себя в свое время и её мать, моя тётя Ева, по отношению к своему мужу). Видимо, это послужило причиной того, что он в конце концов оставил её.

Вспоминается старый анекдот времен существования Союза ССР и всесильной коммунистической партии. В нём говорится о том, как женщины разных национальностей удерживают своих мужей, а именно: американка – делом, француженка – телом, англичанка – шиком, еврейка – криком, итальянка — грацией, русская – парторганизацией. В данном случае я вижу соль анекдота не в парторганизации, а в крике. Очень метко подмечено! Думается, что крик в семейной жизни – это самое последнее дело.

Инна много лет преподавала русский язык и литературу в Львовской мужской исправительной колонии. В конце 1991 г. Инна с младшим сыном (Валерик трагически погиб от наезда автосамосвала) и его женой выехали в Израиль, поскольку в это время во Львове во весь голос провозглашались лозунги: «Утопимо москалів у жидівській крові!»

Семья младшей сестры отца, моей тёти Доры, занимала отдельную двухкомнатную квартиру на втором этаже ветхого трехэтажного дома старинной постройки, расположенного неподалеку от Днепра. Тетя была замужем за дядей Соломоном Капустиным, который работал главным бухгалтером Днепропетровского мельничного комбината (городского элеватора). Это был красивый, сильный, полноватый мужчина. Тётя в молодости работала кассиром в универсальном магазине. Даже в самые тяжёлые довоенные годы (1933 г.) их семья не бедствовала. В детстве я уважал тетю Дору больше, чем тётю Еву, так как она была более образована и приветлива.

В 1929 г. в Днепропетровске прошел сильнейший ливень. Многие улицы были затоплены в связи с подъёмом уровня воды в Днепре, причём вода доходила до центра города. В этот день дядя Соломон получил в банке зарплату для персонала и нёс её в сумке. Ливень застал его на улице, и стремительный поток воды понес его к Днепру. Но он был хорошим пловцом. Ему удалось не только самому спастись, но и сохранить сумку с деньгами.

После освобождения Днепропетровска тетя Дора с Инной вернулись домой в свою квартиру, в кухне которой в 1944 г. поселился отец, а в 1945 г. – мама Тина и мы с Флорой. Площадь полутемной кухни с окном, выходившим на слабо освещенную лестничную клетку, составляла 8 кв.м. Когда родился Леня, какое-то время мы впятером жили в этой кухне.

Инна закончила филологический факультет Днепропетровского госуниверситета. Она писала дипломную работу о творчестве американского писателя-социалиста Эптона Синклера и практически её закончила. Однако, когда в 1949 г. началась кампания „борьбы с космополитизмом“, ей пришлось отказаться от готовой работы и выполнить новую дипломную работу о творчестве русского писателя Гаршина.

После окончания университета Инна вышла замуж, и молодые поселились вместе матерью в этой же квартире. Однако постоянный разлад между тёщей и зятем привёл к разводу, и Инна осталась одинокой на всю жизнь. В отличие от Инны, моя жена с первых дней совместной жизни категорически запретила матери вмешиваться в наши отношения.

Глава 3

МАМА. ПЕРВЫЕ ДЕТСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Моя мама Кушнер Анна Львовна, в девичестве Ледер, родилась в Минске в бедной еврейской семье и страдала врожденным пороком сердца. Ребёнком она не могла быстро бегать, участвовать в подвижных детских играх. К сожалению, о её детстве и юности мне больше ничего не известно. В молодости я, как и многие другие молодые люди, мало интересовался прошлым своих родителей, хотя дедушка и отец ещё многое могли мне рассказать.

После окончания гимназии мама получила среднее специальное образование. До замужества она окончила фельдшерскую школу им. Эрлиха[i] по специальности «сестра милосердия – фельдшерица».

Мамин дедушка, отец её матери и мой прадед Залмен Иткинд был родом из Борисова Минской губернии, располагавшегося в «Богом дарованной» черте оседлости. Он занимался извозом. Заработки были непостоянными, семья жила бедно.

Один из героев романа Шолом-Алейхема «Блуждающие звёзды» жалуется: «…не завидна судьба извозчика: скотину кормить надо, человека держи, а овёс дорог, а телегу подмазать надо, и мужика нанимай да поглядывай…». Так рассуждает хозяин извоза. Понятно, что простому извозчику заработок давался и того труднее.

Единственное, что мне известно о моём другом прадеде, отце моего дедушки и отца моей мамы – это то, что он был бедным ремесленником и что его звали Давид Ледер.

Отец моей мамы, мой дедушка Лейба Давидович (Лев Давидович) Ледер, был единственным, кого я знал из всех моих бабушек и дедушек. Он родился в 1870 г. в Минске. Там же в 1896 г. дедушка женился на моей будущей бабушке, которую звали Сарра-Рива. Бабушка в свое время, видимо, сильно болела. Мне помнится, что по еврейскому обычаю, если женщина выздоравливала после тяжёлой болезни, ей присваивали второе имя, чтобы обмануть злых духов. Поэтому бабушка носила двойное имя.

В их семье было пятеро детей: Мина 1897 года рождения, моя будущая мама Анна – 1898-го, Лиза –1899-го, Вера – 1900-го, Давид – 1902-го. Все дети родились в Минске.

Стремясь упредить готовившееся наступление русских войск Западного фронта, германское командование 25 января (7 февраля) – 13 (26 февраля) 1915 г. предприняло в восточной Пруссии так называемую Августовскую операцию с целью окружения 10-й русской армии. Это послужило поводом для срочной депортации еврейского населения из Минской и других прифронтовых губерний. Семья дедушки в результате депортации оказалась в Екатеринославе и поселилась в доме по ул. Больничной. Впоследствии её переименовали в Бородинскую то ли в честь композитора Бородина, то ли в честь Бородинской битвы.

Наш старый двухэтажный дом из красного кирпича, под красной жестяной кровлей, с невыразительным фасадом аляповатой архитектуры имел г-образную форму и отличался отдельными малообъяснимыми выступами и углублениями. Под большей частью дома располагался подвал, а под остальной – цокольный этаж. С севера дом вплотную примыкал к глухой стене другого здания. Здесь для освещения жилых комнат отдельных квартир, в том числе и нашей, был создан треугольный полутёмный колодец («шедевр архитектуры») глубиной в три этажа с учётом подвала. Дно колодца было заполнено никогда не убиравшимся мусором. Наша квартира располагалась на втором этаже в угловом подъезде. К нам вела крутая, частично винтовая лестница. Слабо освещённая днём, ночью лестница совсем не освещалась.

В доме не было никаких удобств. Отапливался он печками-«грубами», а для приготовления пищи использовались двухконфорные плиты с духовками, стоявшие в кухнях или жилых комнатах. Жильцы сами заготавливали себе летом дрова и уголь. Стремились приобрести антрацит, так как он даёт хороший жар, а если удавалось достать антрацит дроблёный и просеянный – «орешек», это можно было считать удачей. Дрова привозились колодами, затем нанимались специальные пильщики, которые ходили по дворам со своими козлами и пилами и предлагали свои услуги. Они пилили и рубили дрова, а мы сносили их в свои сараи, располагавшиеся в подвале.

Туалет и водоразборная колонка находились во дворе. К зиме колонка утеплялась – обносилась деревянным коробом, заполненным опилками. При сильных морозах вода в колонке замерзала, что случалось нередко, и люди утром оставались без воды. Кран отогревали, но многие вынуждены были уходить на работу, не успев умыться и выпить горячего чая.

«Лампочка Ильича» вспыхнула у нас в конце 1933 или 1934 г., а чёрные круглые репродукторы появились где-то в конце 1935 г. Однако лестничные клетки по-прежнему не освещались.

Наша квартира состояла из неотапливаемой прихожей, столовой (тогда не принято было обедать в кухне), двух небольших спален и кухни. Из прихожей двери вели в столовую и кухню. Кухней практически не пользовались до реконструкции квартиры, так как не было средств одновременно отапливать жилую часть квартиры и кухню. Из столовой можно было попасть в обе рядом расположенные спальни. Из-за конструктивных особенностей здания днём спальни были слабо освещены. Восточная стена нашего дома выходила в соседний двор, располагавшийся гораздо ниже нашего, поэтому казалось, что окна нашей квартиры соответствуют третьему или четвёртому этажу.

В этой квартире жил мой дедушка с детьми, в том числе моей будущей мамой. После свадьбы там же поселился мой отец. Молодые заняли левую спальню, в которой родился я.

Дедушка был небольшого роста, среднего телосложения, улыбчивым, добрым, заботливым человеком, очень любил своих детей и внуков. На идиш дедушка звучит как «зейде» и в детстве я часто называл его «зейде» или «зейда».

Для своего времени дедушка был весьма образованным человеком: владел древнееврейским языком и мог на нём изъясняться, прекрасно говорил на чистом идиш, соответствующем литовско-белорусскому диалекту, хорошо владел русским языком, на котором говорил без акцента. Писал грамотно как на русском языке, так и на идиш. Его дочь Мина писала ему из США только на идиш, дедушка иногда читал и переводил мне эти письма. С женой и моим отцом он также разговаривал преимущественно на идиш.

После того как дедушка вышел на пенсию, я постоянно видел его читающим Танах (Ветхий Завет) на древнееврейском языке и светские книги на русском языке. Я нашел у него ряд интересных книг по еврейской и славянской истории, истории еврейского образования в Польше, а также некоторые произведения Жюля Верна. Первые из прочитанных мною «толстых» книг (я учился тогда во втором классе) были книги Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» и «В стране мехов» из библиотеки дедушки.

Будучи слесарем высокого класса, дедушка изготавливал замки с секретами, которые были шедевром слесарного мастерства. Долгое время он работал на Брянском заводе (впоследствии завод им. Петровского), а перед выходом на пенсию – мастером фабрично-заводского училища (ФЗУ).

Помню, как утром ему собирали завтрак в плетёную корзиночку типа саквояжа и при этом шутили, что он похож на врача. Врачи-частники тогда ходили или ездили на вызовы с саквояжами. В этом «саквояже» дедушка носил и свои основные рабочие инструменты.

На пенсию он вышел не ранее 1932 г. Пенсию ему установили небольшую – всего 68 руб.

Думается, что дедушка не всегда был слесарем. Возможно, он занимался торговлей (о чём-то подобном в доме у нас говорили), но вовремя «перестроился», чтобы не стать «лишенцем» и чтобы дети могли свободно поступить в институт.

Дедушка ходил в синагогу, строго соблюдал праздник Песах, придерживался кашрута (употреблял разрешенную еврейским законом пищу). Имел и использовал на праздник Песах специальную пасхальную посуду. Я не знаю, соблюдал ли дедушка другие иудаистские праздники. Думаю, что он справлял субботу, но у меня это в памяти не отложилось. Вместе с тем мне кажется, что дедушка был не очень верующим.

Когда он отправлялся в синагогу, которая находилась в одном квартале от нашего дома, и я спрашивал у него: «Куда ты идёшь?», то практически всегда слышал ответ на идиш: «Ин шул» (в школу). Дедушка отождествлял синагогу со школой, и мне это было непонятно.

Впоследствии я узнал, что слова «храм», «синагога» и «шул» означают одно и то же: здание, место собрания, где молятся богу. «Шул» одновременно является и школой и синагогой, поскольку ортодоксальные синагоги всегда являлись центрами молитвы и учебы.

Часто дедушка брал меня с собой, и я с удовольствием сопровождал его в синагогу. Разумеется, я ничего не понимал и с интересом разглядывал мужчин с наброшенными на плечи большими белыми полосатыми покрывалами – талитами. Дедушка также набрасывал на плечи талит. Важнейшим элементом талита являются прикрепленные к четырем его углам кисти (цицит), посмотрев на которые, верующий человек вспоминает и исполняет все заповеди бога.

Вместе с тем я никогда не видел, чтобы в будние дни по утрам дедушка возлагал на себя тфилин[ii].

Когда дедушка брал меня с собой в синагогу, мне ещё не было восьми лет. В последующие годы он меньше посещал синагогу, которую со временем закрыли. Будучи школьником (октябренком или пионером), я уже не ходил в синагогу.

Дедушка был трижды женат. Его первая жена, моя покойная бабушка Сарра-Рива, умерла до моего рождения, по-видимому, в 1920 или даже в 1922 г.

Вторую жену он выгнал в 1926 или 1927 г., так как она оказалась очень сварливой, своенравной, грубой и глупой бабой. Смутно помню, что она как-то очень быстро захлопнула передо мной дверь и прищемила мне палец, что вызвало резко негативную реакцию в семье. Когда у нас о ней вспоминали, то называли не иначе как «стерва».

В третий раз дедушка женился в начале 30-х гг. на скромной и доброй женщине лет 45-ти Лизе Давидовне. В доме её звали Лея (как первую жену библейского Иакова). Она была родом из Белоруссии, и в её речи чувствовался белорусский акцент. Своих детей у неё не было и дети моего деда Вера и Давид относились к ней с большим уважением. Дедушка и Лея прожили в согласии до самой его смерти.

Как отмечалось выше, левая спальня принадлежала нашей семье, в правой жил дедушка со своей младшей дочерью – моей любимой тётей Верой, а затем с Леей. Столовая и кухня были общими.

Примерно в 1936 г. мы разделили квартиру. При этом обе спальни соединили дверью, пробили окно в восточной стене правой спальни, а выход из неё заложили кирпичом. В столовой установили перегородку. Таким образом, анфилада из трёх комнат с тёмной половиной столовой отошла к нашей семье. Дедушке достались две светлые комнаты: половина столовой и бывшая кухня, соединённые дополнительно пробитой дверью. Для обогрева помещений пришлось переделать топки в обеих квартирах, а в нашей бывшей спальне установить плиту для приготовления пищи. В бывшей правой спальне сохранилось окно, расположенное на выступе стены, перпендикулярном стене дедушкиной столовой. Окно этой столовой находилось близко от окна спальни. Это позволяло мне в тёплое время года при необходимости перелезать из окна в окно, что я неоднократно проделывал, когда дома никого не было. Естественно, ни дедушка, сидевший в этой же комнате и занятый чтением, ни родители об этом ничего не знали.

Небольшая дедушкина пенсия пополнялась помощью, которую ему оказывала тётя Вера. Он часто подолгу гостил у неё в Харькове с Леей или со мной. Иногда его старшая дочь Мина присылала ему из Америки небольшие суммы в долларах.

В 30-е гг. и во время Великой Отечественной войны в Советском Союзе существовала разветвлённая сеть скупочных магазинов, которые назывались Торгсинами, и в которых можно было обменять золотые и серебряные украшения или доллары на различные продукты питания, вплоть до самых дефицитных. В таком магазине дедушка и отоваривал свои доллары. Это был способ выкачивания государством золота, серебра и иностранной валюты у населения. В какой-то мере эти магазины ассоциируются с магазинами «Берёзка» последних десятилетий советской власти.

Кроме того, до раздела квартиры Лея всегда сдавала уголок столовой квартиранту или квартирантке, что также было некоторым подспорьем к скромной дедушкиной пенсии.

Дедушка глубоко переживал смерть моей мамы – своей самой любимой и несчастной дочери, которая много страдала и ушла из жизни совсем молодой, оставив четырёхлетнего сироту. По-видимому, в этот период он заболел язвой желудка. Длительное время дедушка страдал этой болезнью и периодически подлечивался в больнице «Красного Креста» в нескольких кварталах от нашего дома.

Известие об аресте в Харькове зятя Назара (Леонида) и дочери Веры Вяземских сильно подкосило его здоровье. Обострилась язвенная болезнь.

В канун смерти дедушки мне приснилось, что обвалилась перегородка, разделявшая наши квартиры. По народному поверью это означало, что кто-то из близких умрёт. У мамы Тины было несколько подруг, иногда они вместе собирались у нас и рассказывали разные истории, связанные с «вещими» снами, приметами, предсказаниями и другими сверхъестественными явлениями. На одной из таких посиделок я и услышал, что обвал стены во сне предвещает смерть близкого человека. На следующий день после моего «вещего» сна мы с мамой Тиной были у дедушки в больнице, но он нас уже не узнал, он был в коме. Тогда я этого не понял.

Вечером того же дня я находился во дворе вместе с несколькими соседскими ребятами и девчатами. Неожиданно из больницы пришла Лея и сообщила о смерти дедушки, что прозвучало для меня как гром среди ясного неба. Это случилось в июле 1938 г.

В тот же вечер я сообщил телеграммой дяде Давиду, служившему тогда в Харькове военным врачом, о смерти дедушки. Дядя Давид приехал на следующий день.

Хоронили дедушку не по иудаистскому обряду[iii], а в гробу. Видимо, он практически отошёл от веры и не просил перед смертью о соблюдении обряда. Если бы дедушка завещал похоронить его по иудаистскому обряду, то нам пришлось бы столкнуться с большими трудностями: я не смог бы взяться за организацию таких похорон, будучи комсомольцем, воспитанным в атеистическом духе.

Гроб и венки заказывал я. Как сейчас помню деревянный гроб, окрашенный красной краской, который я вёз на подводе через весь город. На обивку гроба денег не было.

По моему умершему дедушке, вопреки еврейской традиции, никто не читал заупокойной молитвы, как во время похорон, так и после них, и не отмечался траур.

Похоронили дедушку на еврейском кладбище. Оно помещалось за городом примерно в двух километрах от Казанской церкви, расположенной на тогдашней окраине города у бывшего тупика трамвая № 4. На том же кладбище ранее были похоронены обе мои бабушки и моя мама. Во время оккупации Днепропетровска нацисты, а может быть, их прихвостни, снесли это кладбище до основания.

Моя мама была небольшого роста, не выше 155 см, худенькая, очень ласковая. Отец боялся, чтобы и я не был слишком низкого роста, и часто об этом говорил. Он рассказывал, что мама рожала меня дома. Тогда было так принято. Роды принимала акушерка. Когда я родился, то представлял собой маленький, лёгенький, красный кричащий комочек. Акушерка положила меня на ладонь и вынесла из спальни показать отцу и всем близким. Это случилось 5 сентября 1924 г.

Как предписано Торой (Левит, 12:3), через 8 дней, также дома, надо мной совершили обряд обрезания (на иврите «брит-мила», на идиш «брис») Отец всегда говорил «брис». Обряд совершается специально обученным человеком – «могелем».

О могелях ходит много анекдотов. Приведу один из них: человек идет по улице и видит огромные часы, висящие над входом в офис. Он как раз хотел починить свои часы, но владелец офиса ответил, что он вовсе не часовщик, а могель. «Зачем же ты повесил часы над входом?» – спросил посетитель. «А что я, по-твоему, должен был повесить?» – ответил вопросом на вопрос могель.

По еврейской традиции сразу после «бриса» мальчику присваивают имя. Я получил имя Самуил в память о моём умершем дяде. Таким образом, автор этих записок стал именоваться Самуил Гецелевич Кушнир – так была ошибочно записана моя фамилия в оригинале свидетельства о рождении. Мне пришлось затратить много труда, чтобы привести мою фамилию в соответствие с фамилией отца, т. е. изменить букву «и» на «е». Не каждый мог выговорить слово Ге’целевич, да и звучало оно чужеродно для русского человека, поэтому в обыденной жизни меня называют Самуил Григорьевич.

Если бы при жизни отца мне пришла в голову мысль попросить его оформить официально изменение своего имени Гецель на Григорий, то я бы по документам стал Григорьевичем. В условиях государственного антисемитизма, принятого на вооружение партийными и советскими органами, мне бы удалось в значительной мере избежать той дискриминации, которой я подвергался как при оценке моей деятельности, так и при отборе кандидатов для работы с иностранными фирмами за границей.

Объяснение значения имени Самуил можно найти в истории рождения судьи Израилева Самуила. У некоего Елканы было две жены: Анна и Фенанна, причем первая, любимая жена не имела детей. Анна долго молилась о ниспослании ей сына. «…И познал Елкана Анну, жену свою и вспомнил о ней Господь. Через несколько времени зачала Анна и родила сына, и дала ему имя: Самуил; ибо говорила она, от Господа я испросила его» [1-я книга Самуила, 1:19-20]. Таким образом, Самуил означает «выпрошенный у Бога». Но в детстве меня называли Муля, да и сейчас так зовут члены моей семьи, старые друзья и мои израильские родственники. Старшее поколение помнит ставшую крылатой фразу Раневской из кинофильма «Подкидыш»: «Муля, не нервируй меня!» Однако в те годы меня это не смущало.

К моменту осуществления «бриса» мама почти оправилась от родов и могла присутствовать при исполнении этого обряда и присвоении имени.

Через два года после моего рождения мама снова забеременела, но врачи не разрешили ей рожать и, к большому сожалению отца, она вынуждена была сделать аборт. Это резко подкосило мамино здоровье. Ей оставалось жить два года.

Хотя я был довольно мал, мне запомнилось мамино нежное и доброе лицо с прямым носом, небольшим ртом, ярко-голубыми глазами и её светло-русая коса до пояса. Когда обострилась болезнь, косу мама остригла, ей стало тяжело ухаживать за волосами. Говорили, что мама была очень красивая.

Из самых ранних воспоминаний о маме запомнилась ее нежность и тихий приятный голос, напевавший мне колыбельную песенку:

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки.

Баюшки-баю…

Привожу по памяти куплет этой замечательной, задушевной песенки, который я запомнил. Она очень подходила к маминому мягкому характеру и выражала ту любовь, которую она ко мне питала, а также боль и тревогу. Мама знала, что дни её сочтены и мне грозит сиротство. Позднее я узнал, что слова маминой колыбельной написаны М. Ю. Лермонтовым.

Я был очень подвижным, шумным и беспокойным ребёнком, ломал игрушки, как только они попадали ко мне в руки. Хотелось знать, что у них внутри. За мой беспокойный характер мама ласково называла меня на идиш «шэд» (возможно, это слово означает «чертенок» или «неспокойный»).

По вечерам у нас в столовой собирались все наши родные и близкие – отец, мама, дедушка, тётя Вера, дядя Додя и его жена тётя Лина, которые жили отдельно – на традиционные вечерние чаепития. Посреди стола стоял самовар. Чай разливала мама, пока была в состоянии это делать, а затем – тётя Вера. Меня усаживали на высокий детский стульчик, закрывавшийся перекладиной и стоявший в центре стола. Я был горд, что сижу за столом вместе с взрослыми, которые беседуют между собой, и мне очень нравились эти вечера.

Приведу ещё несколько воспоминаний о маме и впечатлений, с ней связанных.

1926 г. Мне два года. Кругом необозримый водный простор и яркое голубое небо. Течение быстрое. Стремительный водный поток ударяется в торчащие из воды тут и там огромные каменные глыбы, с брызгами разбивается на отдельные струи, образуя водовороты и завихрения. В те годы на Днепре в районе Екатеринослава ещё существовали пороги[v].

Мы с мамой и отцом плывём вниз по Днепру на отдых в Любимовку по пути «из варяг в греки». Видятся огромная остроносая лодка и гребцы, которые, умело с ней управляясь, обходят пороги. Такие лодки, очень прочные, назывались дубами, выдалбливались из целой дубовой колоды и были единственным средством водного сообщения между Екатеринославом и Запорожьем.

Родители со мной и несколькими другими пассажирами сидят на корме. Вдруг я вскакиваю, бегу на нос лодки и наклоняюсь через борт. Ещё мгновение – и я в стремнине. Мама в обмороке. Но один из гребцов рывком хватает меня за ноги и возвращает родителям. Маму с трудом приводят в чувство. Это событие ещё долго на все лады обсуждалось и пересказывалось в нашей семье. Но я действительно этот эпизод помню, поскольку сильно испугался.

1927 г. По-видимому, ранняя весна, ещё холодно, но выдался солнечный день. Мама одета в зимнее темно-синее новое пальто с котиковым воротником. Её под руки сводят вниз по нашей крутой лестнице и выводят со двора на улицу, где усаживают на солнышке на вынесенный загодя плетёный стул. Я нахожусь рядом, но всей серьёзности ситуации не понимаю.

***

Отец рассказывал, что последний год своей жизни мама была прикована к постели. Помнится широкая кровать в углу столовой у наружной стены. Её вынесли из спальни, так как в столовой было больше воздуха и маме там было немного легче дышать. Рядом с кроватью тумбочка с различными пузырьками и коробочками лекарств. Запомнились на всю жизнь запах камфары – практически единственного по тем временам лечебного средства для больных сердечными заболеваниями – и постоянно сменяемые кислородные подушки.

В годы моего раннего детства большинство городских семей летом выезжало с детьми в деревню или, как говорили, «на дачу». Если от пребывания на даче дети прибавляли в весе, поправлялись, то это считалось самым главным достижением таких выездов.

1927 г. Лето. Мама болеет. Меня «пристегнули» к тёте Еве, которая со своими детьми Фимой и Инной собиралась на дачу в Орлик. Я не хотел покидать маму, но родители за меня решили, и я вынужден был уехать с тётей. С этой поездкой связано одно из самых ярких впечатлений детства.

На станцию Бузовка мы прибыли поездом ночью. До Орлика надо было добираться на подводе. Под утро тётя Ева договорилась с возницей, мы разместились в арбе, длинной четырехколесной телеге, и волы тронулись.

Бескрайняя первозданная степь! Никаких ЛЭП, шоссейных и железных дорог. Иногда вдали видны «вітряки» – ветряные мельницы. Арба наполовину заполнена душистым сеном. Лежишь на сене и прямо перед тобой безграничное небо, еще видны звёзды. Светает, звёзды постепенно меркнут. Внезапно степь озаряется розовым сиянием. Всходит солнце. А какой воздух! Все было настолько прекрасно и так потрясло моё детское воображение, что не забыто по прошествии многих лет.

Едем долго. Волы плетутся медленно по просёлку. Только и слышно «цоб-цобе» – команды, подаваемые волам – и поскрипывание арбы. Солнце начинает припекать. Наконец мы в Орлике.

Помнится «хата під солом^٫яною стріхою», двор, сплошь покрытый растительностью, и почему-то надворный туалет – дыра в настиле над ямой, огороженная очеретом – сухим камышом, а также ведущая к нему тропинка между зелёными насаждениями.

Ещё одно воспоминание. Соревнование между нами, детьми: кто быстрее и больше съест вареников. Фиме семь лет, нам с Инной по три годика. А так хочется быть первым! Набиваю рот варениками настолько плотно, что ни проглотить, ни прожевать невозможно. Кто же победил, я и не помню.

Вспоминается также поле красных маков. Это было необычайно красиво! Полные коробочки мака сулили вкусную выпечку и никто тогда не думал о его другом предназначении. В дальнейшем выращивание мака на индивидуальных участках было запрещено.

По возвращении тётя Ева постоянно напоминала отцу и маме, как она меня «поправила», и ссылалась на эпизод с варениками. Сейчас это ассоциируется у меня с поведением одной героини повести Горького «В людях», которая постоянно напоминает, как она подарила своей родственнице тальму со стеклярусом.

Кроме того, тётя Ева утверждала, что я страшный шалун, очень непослушный и со мной нету сладу. К моей большой радости она заявила, что больше меня с собой не возьмёт. И действительно: на следующее лето в доме говорили, что тётя Ева отказалась взять меня на дачу. Мама очень переживала по поводу того, что я не проведу лето на свежем воздухе, а я был доволен.

1927 г. Ранняя осень. Вспоминается переполох в доме и во дворе. Ночь. Маму выводят под руки и сажают во дворе на стул. Одета мама легко, так как еще тепло. Меня, закутанного в одеяло, отец держит одной рукой, во второй руке у него небольшая горящая керосиновая лампа с закопченным и частично разбитым стеклом. Во дворе полно людей. Все возбуждены.

Впоследствии я узнал, что в эту ночь мы почувствовали отголоски разрушительного землетрясения, происшедшего на Южном берегу Крыма в ночь с 11 на 12 сентября 1927 г. Эпицентр землетрясения располагался к югу от Ялты. Это землетрясение силой в 8 баллов принесло неисчислимые бедствия всему Крымскому полуострову.

По И. Ильфу и Е. Петрову (роман «Двенадцать стульев») первый удар этого разрушительного землетрясения произошел в ноль часов четырнадцать минут 12 сентября, в тот момент, когда концессионеры Остап Бендер и Киса Воробьянинов, пробравшись в театр, намеревались вскрыть одиннадцатый стул и овладеть сокровищем мадам Петуховой. Как известно, комиссионеры едва спаслись бегством, а сокровищ в одиннадцатом стуле не оказалось.

1928 г., 28 октября – день смерти мамы. Она умерла в возрасте 30 лет. Но об этом я узнал гораздо позже. А в тот день меня отправили к соседям Богуславским, жившим в соседнем подъезде. У них было двое детей: старший Михаил и моя ровесница Рива. У Богуславских все были ко мне очень внимательны. Миша подарил мне красивую тросточку, были и другие подарки. Мне тогда было четыре года и два месяца.

Если бы в тот день я знал, что умерла моя мама, и был бы знаком с содержанием повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл», я, как и он, сказал бы себе: «Мне хорошо – я сирота!», – хотя потом мне было очень плохо.

Вечером меня забрали домой. Первое, что я увидел – пустую кровать в углу столовой. Были сняты даже постель и перина. На вопрос, где мама, мне ответили, что она уехала на лечение. У нас в столовой было много людей, но кто конкретно, я не помню.

Судя по моим наблюдениям, в еврейских семьях часто изолировали малолетних детей от прощания с умершими родителями или другими близкими родственниками. Разумеется, такое прощание оказывает сильное эмоциональное воздействие на неокрепшую психику ребёнка, поскольку, помимо боязни смерти (дети очень боятся смерти), потеря мамы или папы для ребенка – это полная катастрофа, но прощание такое оставляет также память на всю жизнь. Я был этого лишён и жалею об этом. Позднее я часто видел в украинских и русских семьях, как маленькие дети прощались с умершими родителями и близкими. На мой взгляд, это более правильно.

Как я уже говорил, маму похоронили на том же еврейском кладбище, где были похоронены две моих бабушки и дедушка. Похороны состоялись по светскому обряду, так как мама была неверующая. Как и у всех умерших родственников, могила мамы была оформлена в виде земляного холмика с черной железной табличкой на железном стержне, на которой белой краской были выполнены отцом необходимые надписи на русском и еврейском языках. На установку памятника не было денег.

В первые годы после смерти мамы, в дни поминовений по еврейскому календарю, отец регулярно посещал кладбище и обновлял надписи на табличках на могилке мамы и могилах бабушек. При этом он всегда брал меня с собой.

После смерти мамы я слышал в доме споры о том, кому достанется её одежда, в том числе её новое пальто. За эту одежду воевали обе сестры отца. Дедушка также упрекал отца, что он отдает все мамины вещи своим сёстрам, тогда как есть ещё её родная сестра Вера.

Моя детская железная кроватка с боковушками из плетёной верёвочной сетки стояла в спальне родителей возле грубы, кровать родителей – у стены напротив двери. Когда мамину кровать перенесли в столовую, я просился к отцу и часто спал вместе с ним. Это продолжилось и после маминой смерти.

Отец уходил на работу очень рано и возвращался поздно, так что я видел его редко. Просыпаясь по утрам, я знал, что отец оставил для меня припасённое с вечера пирожное. Если я просыпался до его ухода, то просил нарисовать на дверях мелом различных зверей. Он рисовал мне львов, тигров, слонов и других животных. Затем их смывали, но по утрам по моей просьбе рисунки возобновлялись.

Заканчивая рассказ о маме, замечу, что, к сожалению, он получился короче, чем об отце и других близких, поскольку я потерял маму очень рано. Родители прожили вместе всего пять лет и восемь месяцев.

Самуил Кушнер

Жизнь, как она есть. Главы из книги

Написать комментарий Отменить