Не секрет, что июньский номер нашего журнала готовится в мае. И в мае отмечается День Победы. 8 или 9 мая – это, в конце концов, не так важно. Важно, что мы помним о героях той войны. Повесть Елены Якубсфельд «Белая черешня» мне повезло редактировать. Это трогательная повесть о детстве, которое прошло в Украине, в городе Днепропетровске, в уютном дворе, где росла белая черешня. И не только о детстве. Сегодня представляю вам отрывок из этой повести, в котором автор рассказывает о своем дедушке. А Елена живет нынче в Париже, воспитывает двух очаровательных девочек, сын у нее взрослый. Елена концертирует: недавно выступала в Штутгарте и в составе дуэта «Хайес», что означает «Жажда жизни», пела украинские, французские песни и романсы.
МОНЯ
Отрывок из повести
«Белая черешня»
Есть такое замечательное еврейское слово «мазл». Оно означает «удача». Вся наша семья и сам Моня в первую очередь считали его, Моню, необыкновенно мазливым, то есть феноменально удачливым. В качестве основного довода в пользу своего сказочного везения Моня всегда приводил тот факт, что он родился «пинт а зой» в тот день, когда Петлюра вошёл в город.
То обстоятельство, что именно эту деталь биографии еврей мог считать признаком своей особой удачливости, говорит не столько о его, этого еврея, везении, сколько о чувстве юмора и особом взгляде на мир. Такой взгляд формируется, наверное, когда с первых дней учишься смотреть на этот мир снизу вверх: первые полгода своей жизни страшно везучий Моня провёл со своей матерью в подвале, где они прятались от того самого Петлюры. Полгода в сыром и тёмном днепровском подвале, в котором пахло илом и картошкой. Моня потом всю жизнь праздновал два дня рождения: день, когда он родился, и день, когда мама на руках вынесла его на свет.
Надо отдать должное Мониным убеждениям: ему действительно странным и необъяснимым образом везло, причём везение это, как правило, начиналось с того, что сперва, наоборот, страшно не фартило. Так, Моню призвали в армию в тысяча девятьсот тридцать девятом, когда началась Вторая мировая война, а в июне сорок первого он оказался в Брестской крепости, где и встретил первые взрывы Великой Отечественной. Раненного осколком Моню успели вывезти из осаждённой цитадели с последним транспортом. Когда много лет спустя мы с сестрой спрашивали его о Брестской крепости, он говорил одно: «Насмерть стояли». Говорил скорбно и гордо, так, что даже нам, маленьким, было ясно: он умел стоять насмерть. В ответ на все дальнейшие расспросы Моня отмалчивался, отделываясь междометиями и возгласами: «Ну как об этом рассказать!» – потом вдруг добавлял с внезапной горестью: «Пить, пить хотелось страшно, вы не представляете себе как. Под огнём ползли к реке. Одного убили, второй ползёт. А что делать? Вода нужна была».
После госпиталя Моню отправили в танковое училище, откуда он вышел лейтенантом. Так в тогда ещё не гвардейской танковой армии Богданова появился новенький командир танка: маленький, метр пятьдесят шесть, белокурый, светлоглазый, гонористый и горластый, своевольный и бесстрашный Моня Якубсфельд. Страшно везучий Моня прошёл всю войну, от Бреста до Берлина, брал Варшаву, Вену и Будапешт, прорывал линию противника на Курской дуге и снова насмерть стоял на страшном Невском пятачке, там, где до сих пор ничего не растёт, столько металла и костей в истерзанной той земле. Тяжело раненного под Ленинградом Моню вывезли по «дороге жизни», по ладожскому льду. В полевом госпитале хирург посмотрел на рваную рану в бедре и сказал: «Будем ампутировать». Полумертвый Моня приподнялся на носилках и прохрипел: «Отрежешь – вернусь на костылях и убью!» Бесконечно долгую секунду хирург смотрел на бледного, маленького, в смертном поту Моню. Кивнул сестре, та дала Моне стакан спирта, он выпил, сжал зубами палку, и началась операция: один за другим вытаскивали осколки из кровавого месива. Один осколок вытащить не смогли, слишком глубоко засел он в Монином теле. Наспех зашитая рана потом всю жизнь зияла воронкой на внутренней части бедра.
– Дедушка, больно было?
– Конечно, больно.
Страшно везучий Моня не раз горел в танке. Иногда его вытаскивали члены экипажа, иногда он их вытаскивал. А иногда вытаскивать ему было некого… Однажды, когда Монин танк подбили в очередной раз, командир и экипаж выбрались из машины и обнаружили себя отрезанными от своей части, немцы были совсем близко. Танкисты достали пулемёт, Моня, самый низкорослый, нагнулся, пулемёт поставили ему на спину и так отстреливались от гитлеровцев, пока не подоспело подкрепление. Моня получил за это орден Красной Звезды
Когда в очередной раз Моня, раненый и контуженный, лежал в госпитале, в палату зашёл начмед, глянул на Моню и лежавшего рядом с ним цыгана, который всё время стонал от нестерпимой боли, и бросил презрительно: «Мало вас, жидов и цыган, фашисты поубивали». Моня обычно долго не думал. Рядом стояла разобранная кровать, он схватил спинку, бросился на начмеда и чуть не убил его. Приговор трибунала: долечиться и в штрафбат. И вот едет наш страшно везучий Моня из госпиталя на фронт, в штрафбат, и на каком-то полустанке его поезд тормозит, вагон, в котором сидит мазливый Моня, останавливается прямо напротив вагона, в котором едет его, Монина, танковая часть. После радостных криков везунчика выкупили за два ящика водки. Моня вследствие такого бартера ещё больше возгордился: шутка ли, два ящика водки! Не за всякого такое богатство дадут. И вскоре гордый Моня попал на гауптвахту за то, что отказался отдавать честь проходящей мимо пехоте, аргументировав своё поведение тем, что он, Моня, танкист, а значит, элита, и это ему должны честь отдавать, а не он кому-то.
В другой раз гонористый и горластый Моня в пух и прах разругался с замполитом. Дело было так: форсировали Днепр, и Монин танк шёл в числе первых. Выбрались на правый берег измученные, и тут подъезжает машина, выскакивает замполит и давай честить командира танка товарища Якубсфельда за то, что танк не окопали как положено. Командир танка товарищ Якубсфельд в сердцах возьми да и брось: «Да лучше б мне снаряды прислали, чем тебя!» В итоге всему экипажу дали звания Героев Советского Союза, а командиру танка ничего, потому что, во-первых, поссорился с замполитом, во-вторых, еврей.
На Курской дуге Моня заслужил медаль «За отвагу», а в январе сорок четвёртого года орден Красной Звезды за то, что в декабре сорок третьего под белорусской деревней Кобыльщино страшно счастливый старшина Якубсфельд попал в окружение, но не растерялся, собрал оставшихся в живых бойцов, вооружил автоматами, гранатами и повёл за собой в атаку, отбросив немецких автоматчиков и выведя солдат из окружения. Медаль «За боевые заслуги» и орден Славы III степени он получил уже в сорок пятом за боевые действия на территории Германии, а орден Отечественной войны за личное уничтожение танков противника – уже после войны.
И этот человек, который насмерть – на свою смерть – стоял в Бресте и на Невском пятачке, умирал от холода и голода в блокадном Ленинграде, ходил в разведку и выводил из окружения, сам-чёрт бросался в схватку один против одиннадцати, смотрел смерти в лицо, пока она не опускала глаза, этот человек был моим дедушкой…
Страшно везучего, горластого, маленького и отважного Моню контузило, рвало снарядами, жгло огнемётами и прошивало пулями. Но он всё равно дошёл до Победы – живого места не было, но дошёл, – и горделиво написал своё еврейское имя на поверженном Рейхстаге: «М. Р. Якубсфельд».
Написал и вернулся домой, в родной Днепропетровск, где Моне, герою войны, кавалеру орденов Славы и Красной Звезды, дали трёхкомнатную квартиру в центре города, просторную и светлую «сталинку». Квартиру Моня подарил родителям, а сам пошёл фотографироваться в фотоателье рядом, на проспекте Карла Маркса.
Фотографом в этом ателье оказалась молодая женщина с волосами цвета воронова крыла, кокетливым взглядом маленьких, кромешно тёмных глаз и обольстительной фигурой, особенно, если смотреть сзади. Моня одёрнул кожаную куртку, поправил кепку и сел на указанный ему стул под осветителями. Фотограф нагнулась к камере и накинула на себя чёрное, как беззвёздная ночь, покрывало. Моня не удержался и слегка наклонился вбок, чтоб лучше рассмотреть изгиб её тела. Фотограф нажала на резиновую кнопку, щёлкнул объектив, щёлкнуло Монино сердце. Моня влюбился без памяти. Предмет его любви звали Полиной. Но для него она до конца жизни была Поленькой. Поленькой, даже когда постарела, Поленькой, даже когда пополнела, даже когда поседела цыганских чёрных кудрей копна, даже когда в морщинки одело время ее агатовые глаза.
Ко времени нашего с сестрой рождения и Монины голубые глаза поблёкли и белокурые волосы поседели. К нашему с сестрой рождению у Мони появился внушительный, как мир, круглый, как глобус, и гладкий, как черешня, живот. Отважный и поджарый, как гончая, юный Моня превратился в маленького толстенького седого еврея с одышкой, диабетом и такой сардонической складкой тонких губ, что Вольтер просто встал бы со своего кресла и молча уступил место.
И вот этот маленький седой еврей с пятью классами образования и со своим неизбывным мазлом постоянно и непрестанно находился в состоянии творения, в состоянии Господа Бога, создающего наш мир. Моня разводил виноград и малину, и они росли буйно, как здоровые и невоспитанные дети. Моня выращивал перепёлок, рыбок и кроликов, и они ели всё подряд и размножались как ненормальные. Моня сажал цветы, свои любимые барвиночки, и они благодарно раскрывали ему синие, фиолетовые, малиновые и розовые объятия своих лепестков. Он тщательно красил свои скамейки и заборчики, и они блестели под солнцем свежей краской всех мыслимых и немыслимых оттенков. И всё, абсолютно всё, к чему он прикасался, росло, расцветало, размножалось и благоденствовало. Ещё дедушка Моня страстно рыбачил и не менее страстно выращивал табак. Именно из этого домашнего табака он любил скрутить себе «козью ножку», когда стоял в калитке.
Ах, как Моня стоял в калитке! В «Собаке Баскервилей», если помните, сэр Чарльз долго стоял у калитки, которая вела к болотам, так долго, что пепел два раза упал с его сигары, и из этого пребывания у калитки на далёких девонширских болотах родилась одна из самых захватывающих историй мировой литературы. Дедушка Моня тоже стоял в калитке довольно долго, и то, как он это делал, было одной из самых любимых историй моего детства. Я не знаю никого в мире, кто умел стоять в калитке так, как это делал Моня. Моня стоял в калитке в старых разбитых туфлях, в семейных трусах яркой и сложной расцветки (на них, на этих трусах, как на гобелене из Байё, всегда много чего происходило: зайчики гоняли мяч, плыли кораблики, бежали облака, росли цветочки и летали воздушные шарики) и с домашней цигарочкой в зубах… В этом виде он церемонно и очень по-светски, как будто стоял не в трусах на улице Матроса Кошки в Днепропетровске, а в костюме-тройке в Краковском Предместье в Варшаве, раскланивался с соседками.
Так на Матроса Кошки, где пестрели цветами клумбы, разбитые вдоль высоких каменных заборов, где шелестели листьями сады за этими самыми заборами, где в тени садов блеяли козы, кудахтали куры, лаяли собаки, а коты с шелковистой шёрсткой и опасным взглядом грелись на солнце, стоял Моня, а над ним и над всем его миром вздымалась шатром драгоценная черешня.