«Распалась связь времён», — сказал Шекспир устами Гамлета более четырёхсот лет назад…
А я вспомнил, как моя дочь Ася, тогда второкурсница Киевского университета, ходила в своём универе на настольный теннис. Он у них был в качестве учебного предмет физкультуры. И играли они там с подружкой, кое-как перепихивали шарик через сетку. Вдруг звонит:
— Папа! Нам сказали, чтобы сдать зачёт, надо пробить. А как это? Ты можешь объяснить по телефону?
Я в недоумении:
— По телефону?.. Ну, а как пробить надо — слева или справа?
— Да как угодно, папа! Ты скажи, как? Нам же никто не показывал!
— Ну, — говорю, — давай справа. Нужно наклонить ракетку, градусов на сорок пять, и рукой сделать движение, похожее на пионерский салют.
— Пионерский салют?! Папа, блин! Ты чего? Откуда я знаю, как делают пионерский салют?! Я никогда не была пионеркой!..
Короче, связь времён распалась окончательно. И от многих вещей остались лишь воспоминания…
Киев, Печерск, улица Анищенко, 8, а нынче — улица Левандовская, 8. Видите балкон и окна на последнем, четвёртом этаже: две комнаты — 32 кв. метра и 8 кв. метров. Потолки — 4 метра с лишним, старый камин и отсутствие горячей воды. Здесь я жил в начале 80-х, в коммунальной квартире. Был я тогда молод, женат первым браком и начинал свою «творческую» деятельность. Старый дом выглядел, как на этом фото — сейчас его чуть подновили, хотя он 1904 года рождения. И тут случилась эта поучительная история, близкая тем, кто жил в советских коммуналках.

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Судным днём я называл четверг. Именно по четвергам заседал товарищеский суд нашего ЖЭКа. И уже с утра, когда ко мне приставали на работе с какими-то делами, я говорил: «Не трогайте меня, я человек трудной судьбы, у меня сегодня судный день».

Товарищеский суд, кто не знает или не помнит, – единоутробное детище эпохи коммуналок. Обычно в помещении жилконторы два раза в месяц бурно разбирались дела о самых разнообразных бытовых конфликтах. Кому-то плюнули в борщ, у кого-то украли в сортире любимый кружок от унитаза, на кого-то сбросили с балкона дохлую крысу. Всё было по полной форме: судьи, свидетели защиты и обвинения, секретари, публика. Только никто не говорил фразу: «Встать! Суд идёт!», наверное, потому, что средний возраст судей и публики был за 70, и выполнять подобную команду лишний раз было непросто.
Приговаривал товарищеский суд обычно к общественному порицанию, но была и высшая мера наказания, аналогичная расстрелу – штраф 10 рублей. «Вышку» давали редко и особо злостным рецидивистам. То есть один раз плюнул в борщ – порицание, а раз десять – строгое порицание, но ещё не штраф.
В суд на меня подала соседка по коммунальной квартире Марина Петровна Гурская. Невзлюбила она меня сразу: мы с женой и сыном попали к ней в соседи в результате размена квартиры моих родителей, и у меня — мальчишки — оказалось на пять квадратных метров больше, чем у неё — ветерана труда. Правда, какого труда, так и осталось для меня загадкой.
Чтобы вы представили себе, что это была за необыкновенная женщина, расскажу эпизод. Согласно решению первого товарищеского суда (а их, судов, было много) и в полном соответствии с законами того времени, телефон из квартиры гражданки Гурской был вынесен в общий коридор для общего пользования. И вот раздаётся телефонный звонок. Женский голос представляется начальником отдела министерства связи, просит к телефону меня и говорит:
– Только что от нас ушла ваша соседка. Она рассказала нам о своём больном сыне, инвалиде-муже и матери – партизанке-подпольщице, и мы решили поставить ей и вам отдельные телефоны!
– Погодите, – опешил я, – а она показала вам какие-то справки, выписки, другие документы?
– Н-нет… — растерялась моя собеседница.
Короче, эта «замечательно подлая баба» сумела так замылить мозги в министерстве (куда вообще не пускали посторонних), что выбила себе телефон за один визит, в то время как настоящие инвалиды войны тогда стояли в очереди десятилетиями.
Я в те годы только начинал писать, а Марина Петровна писала уже давно. Для начала она написала на меня жалобы: участковому, в КГБ, ОБХСС и по месту работы. Сейчас это смешно, а в начале 80-х, когда пришла повестка с приглашением «явиться к следователю по особо важным делам», мне было не до смеха. Повестку я получил в пятницу, а вызывали меня на понедельник. И два выходных прошли в «приятных раздумьях» о том, какие криминальные поступки я совершил и что мне за это может грозить.
– Ну, Александр Ефимович, рассказывайте! – в кабинете сидели два следователя и пытливо смотрели на меня, как юннаты на бабочку.
– Что рассказывать?
– А вот что. – И они показали мне письмо гражданки Гурской. Это был документ эпохи, по которому в 37-м меня бы расстреляли ещё на входе. К примеру, самое безобидное обвинение состояло в том, что моя жена передаёт иностранным студентам в университете государственные секреты, которые я добываю на работе. По счастью, работал я в то время инженером на заводе санитарной техники, отечественные секреты в этой области были открыты разведкам всего мира и без меня. Это понимали и следователи, но реагировать на сигнал были обязаны. Тем более что в письме стояло: «Копия в ЦК КПУ и лично товарищу Щербицкому».
– Ну и что мне делать?
И тут один из ментов спокойненько так говорит:
– Я таких дам знаю. Она будет писать дальше. Ей отрубишь правую руку – она напишет левой. Поэтому я вам советую её побить.
– Что?! – ошалел я.
– Да, побить! Но легонько, без следов. А то она снимет побои – и вас посадят.
– Побить пожилую женщину? Мне?!
– Я же говорю: чуть-чуть, чтобы боялась. Иначе она вас доведёт.
– Да вы что?!
– Решайтесь. У вас нет другого выхода.
Месяц я настраивался и мучительно думал, как и куда я могу к ней приложиться. Марина Петровна помогала мне, чем могла. Однажды, часа в два ночи, вызвала милицию, заявив, что в доме посторонние, когда у меня ночевал приятель из Москвы. Затем, услышав, как я сказал жене, что у нас почти не крутится электросчётчик, и нужно позвать монтёра, сыграла на опережение и вызвала инспектора энергонадзора. Тот явился тут же и с наслаждением впаял нам, как злостным грабителям электроэнергии, огромный штраф, умножив суммарную мощность имеющихся в квартире электроприборов на 24 часа и 30 дней.
И вот, когда в очередной раз Марина Петровна стала поливать меня, мою семью и закончила излияния милым прилагательным «жидовский», я понял: сейчас или никогда. Зажмурил глаза и слегка (кто играл в футбол — тот поймёт) не пыром, а щечкой дал ей пинок под зад, именуемый в детстве «подсрачником»…
Если бы я попал с такой силой по футбольному мячу, он едва ли сдвинулся с места. Но Марина Петровна взвизгнула и с перекошенным лицом шмыгнула в свою комнату. Я подошёл к двери и прислушался. Два чувства боролись во мне: гордость за то, что я смог, и стыд – от того же.
В этот момент Гурская снова выскочила из комнаты с трёхлитровой банкой варенья наперевес. Нас разделяло метра два. И тут эта дочь партизанки (кстати, дом был 1904 года, и один из старожилов, переживших в нём оккупацию, рассказывал, что её мама никакой подпольщицей и близко не была) размахнулась и бросила банку в меня. Но трёхлитровка с вареньем – не лимонка: едва взлетев, банка плюхнулась недалеко от двери соседки и разбилась, причудливо обрызгав стены, дверь и саму нападавшую. Одухотворённое гневом лицо Марины Петровны и её голые ноги в тапочках мгновенно стали одного цвета – цвета моего любимого клубничного варенья.
Это была полная сатисфакция. Я гордо удалился – снять с Марины Петровны можно было не побои, а только свисающие гроздья ягод.
Эта банка всплыла позднее как один из пунктов обвинения в том самом товарищеском суде. Однако Марина Петровна просчиталась, хотя её обвинения были небеспочвенны: мой малолетний сын разбил на кухне её чашку, я случайно выстирал в тазу, в котором она варила варенье, свои носки, а жена – в ответ на укол веником в лицо – врезала ей по кумполу детской кастрюлькой.
Несмотря на пенсионный возраст мадам Гурской, симпатии судей склонялись к моей молодости – тем более, что мы были в полной несознанке. Зато, как доложила суду свидетельница дворник Белонина, у моей соседки в доме давно была стойкая репутация скандалистки.
Сообразив, к чему дело идёт, гражданка Гурская стала злостно не являться на заседания суда. То есть пенсионеры со всего микрорайона сползались к 19 часам в ЖЭК, а Марина Петровна игнорировала.
И вот, когда терпение лопнуло, председатель суда – глуховатый старик с орденскими колодками на неизменном потёртом пиджаке – огласил приговор. Он был давно неслыханный в этом зале – вышка! Штраф 10 рублей!
Так и не знаю, заплатила ли моя замечательная соседка этот червонец. Думаю – нет. Через некоторое время в результате нового обмена я покинул Марину Петровну. Но память о ней вылилась в этот рассказ, который я написал, чтобы воспеть ушедший от нас навсегда товарищеский суд – воистину самый гуманный и неподкупный суд в мире!
А на женщин я с тех пор больше руку, а тем более ногу не поднимал. Слава богу, не было такой жизненной необходимости.