АВТОРСКАЯ РУБРИКА АЛЕКСАНДРА ВОЛОДАРСКОГО
Переводчик Косой
Раньше не только люди, но даже их фамилии были мощнее. Багратион, например, – это даже не фамилия, это уже звание. У моих родителей была большая компания друзей, и фамилии у всех как на подбор: Германы, Соколы, Буркотовские, всех теперь не вспомню. Собирались они обычно не в нашей тесной коммуналке, а шли в гости к одному из папиных друзей. У этого друга, известного киевского адвоката, была большая квартира в старом доме неподалеку от Крещатика, и фамилия звучная, хотя всего из четырех букв, – Бень. Впрочем, Бень – распространенная еврейская фамилия, образованная от имени Беньямин или просто Беня. Но родители адвоката, не подумав, назвали его так же, как моего отца, Ефимом. Поэтому в списке жильцов в табличке на первом этаже он так и значился: «Кв. 17. Е. Бень». И когда папа с мамой шли в гости, мой меркантильный брат-студент, которого они за десятку подряжали дома присматривать за мной- дошкольником, запирая за ними дверь, ехидно интересовался:
– Куда сегодня? Опять к «Е. Беням»?!
По молодости лет тонкость этого незатейливого каламбура я не улавливал, и гораздо более смешным представлялся мне другой человек. Его мои родители называли «переводчик Косой». Почему «Косой», тогда я не знал и думал – это кличка, оказалось – фамилия. А вот почему «переводчик», сейчас расскажу.
Герой моего рассказа родился в местечке еще до революции, успел поучиться в хедере и до конца дней говорил с жутким еврейским акцентом. Он прошел всю войну. Пехотинцем. Имел орден Ленина, а такую награду в войну далеко не каждому вручали. Своего комбата сержант Михаил Косой называл коротко и ясно: «Поц».
– Дядя Миша, а откуда у вас орден Ленина?
– Не откуда, а за что.
– Тогда – за что?
– За то, что не послушал командира.
– И за это можно было получить на войне орден?
– Почему нет? Я же получил. Брали Киев, форсировали Днепр. Фрицы с той стороны огонь открыли – шквальный! Лежим, не поднимая головы. И тут этот поц, наш комбат, кричит: «Вперед!». Я спрашиваю: «Куда вперед?» И он, не выходя из окопа, еще громче орет: «Вперед!» – и показывает куда. А как раз там немец вообще бьет, как скаженный. Все побежали, а я со своим взводом тихонечко отполз ниже по течению, нашел место, где не так били, и мы-таки форсировали Днепр. Причем, без потерь!
Историю, как он стал переводчиком, дядя Миша рассказывал примерно так:
–Как-то зимой наши разведчики взяли «языка». И тут этот поц, наш комбат, спрашивает: «Кто знает немецкий?» Все молчат. А у меня температура, кашель. Чувствую, надо мне хоть денек в тепле отсидеться, вот и вызвался: «Я знаю!» И для верности добавляю по-немецки: «Их бин – я переводчик!» Короче, сели мы в какой-то хате, начал я допрос. На чистом идиш, как в хедере учили.
– Ред цу мир, сука немецкая! – кричу фашисту. – В смысле, давай, признавайся, гад!
Немец слышит, что я говорю, и вроде слова ему знакомые, а сути не улавливает. И только глазами хлопает:
– Их нихт ферштейн!
Тут заходит комбат:
– Ну, что он там лопочет, сержант?
– Молчит, – отвечаю. – Придуривается, сволочь!
Майор немцу по кумполу трах:
– Говори, падло!
А тот, бедняга, заладил, как попугай:
– Нихт ферштейн! Нихт ферштейн!
В общем, не повезло фашисту. Идиш ближе к швабскому диалекту, это мне потом одна профессорша объяснила, а тот немец, может, из Баварии был. Короче говоря, тупой оказался – ни бум-бум в идише, хотя у нас в Белой Церкви и украинцы, и поляки болтали на идише, как Шолом-Алейхем со своей мамой. Просидел я с ним целый день. Чаю попил, отогрелся, и разъехались: немец – в штаб дивизии, а я – снова на передовую. Но уже без кашля…
Казалось бы, человек, который умел устраиваться на войне, и в мирной жизни не должен пропасть, но Михаилу Косому мешало слово. И слово это было у него в начале всего, и слово это было: «неудобно».
– Миша, пойдем на телефонную станцию, попросим, чтобы нам поставили телефон, – умоляла его жена Люся.
– Неудобно, – отвечал ей Миша.
– А когда тебе нужно вызвать скорую, и я бегу к телефону-автомату через улицу, тебе удобно?
– Удобно, – отвечал ей Миша.
–Миша, надень пиджак с орденом, – продолжала уговаривать его Люся. – Ты будешь молчать, а говорить будем мы: я и твой Ленин.
– Неудобно, – повторял Миша.
– Хорошо, тогда давай хотя бы похлопочем, чтобы телефон поставили не нам, а соседке над нами, – предлагала Люся. – У нее больной ребенок.
– Это удобно, – соглашался, наконец, Миша и, кряхтя, натягивал на себя пиджак с орденом.
Дяде Мише с его простреленной рукой тяжеловато было одеваться, особенно застегивать пуговицы и шнуровать ботинки. Зато легко было отвечать на рукопожатие – из-за ранения его ладонь всегда была раскрыта в известном положении: «Дай пять!», поэтому на улице он неестественно прижимал руку к себе, чтобы никто не подумал, будто ветеран войны просит милостыню.
Признаться, виноват я перед дядей Мишей. Мал был, не понимал. И как-то спросил у мамы: «А у дяди Миши с женой есть дети?» «Нет», – ответила мама. «Вот сволочи! – сказал я. – Их же кто-то родил!». Так что детей у семьи сержанта Косого не было, и квартиры своей долго не было –активные действия влиятельного адвоката Е. Беня наталкивались на дяди-Мишино «неудобно». Потому, когда дали им с женой небольшую однокомнатную квартирку на первом этаже где-то «на выселках», это было счастье. Обжились они там, и тут как-то вечером звонит «переводчик Косой» моему папе и рассказывает:
– Представляешь, Фима, заходят ко мне сегодня вечером два каких-то штымпа и говорят: «Мы из райисполкома. На днях сдается новый дом для инвалидов войны. Собираемся дать вам хорошую двухкомнатную квартиру». Ну, как тебе это нравится?
– Очень нравится, – реагирует мой папа. – Заживете с Люсей, как люди, у каждого своя комната.
– А зачем? – искренне удивился Миша.
– Не понял, – разволновался вдруг мой папа. – Ты что, отказался?!
– Конечно, отказался! А что нам с Люсей, тут плохо?! Нам и тут хорошо! Да и неудобно…
– Так, вот что я тебе скажу, Миша, – говорит ему мой папа, – ты говорил, что твой комбат – поц. Так это как раз не он, а ты поц. Причем полный!
К нам домой дядя Миша приходил на дни рождения. Он сидел за столом в потертом черном пиджаке – другого у него не было, а на лацкане висел тот самый орден, который производил впечатление в жэке, райисполкоме, больнице, если дядя Миша приходил туда за кого-то просить. Когда я занялся фехтованием, «переводчик Косой» подарил мне книгу. Это была книга о героях гражданской войны. На обложке герои неслись во весь опор с шашками наголо, а внутри была надпись, запомнившаяся мне навсегда:
Пусть станут образцом для Сашки,
Былых героев стальные шашки!
Я был тронут – взрослый человек, и специально для меня стихи написал! А потом он, произнося в мою честь тост, первым толкнул меня на занятия драматургией:
– Пошел на спорт – это хорошо. Но надо же еще куда-то ходить! Вот мы вчера с Люсей пошли в театр и получили свою порцию удовольствия. Там выступали все: и те, которые поют, и те, которые танцуют…
А еще раньше напала на меня противная хвороба – стоматит. Во рту все горело, больно было есть. И лечили меня медом, который я ненавидел. Ложку меда мне в рот запихивали и силой, и хитростью, а я орал и пытался его выплюнуть. Однажды у нас дома оказалась металлическая баночка, на которой было написано «Башкорт балы». Это был башкирский мед, его дядя Миша привез из Уфы. Каждый год в мае он ездил в Уфу, где жила семья его фронтового друга Ильдара Сафина, погибшего в Берлине на глазах сержанта Косого. Мед показался мне особенным, совсем не противным. С тех пор я мед люблю.
Последнее, что я знаю, это как дядя Миша уходил. Он лежал в длинной, многоместной палате в дальнем углу – в больнице он не сказал, что инвалид войны: «неудобно». В то утро возле дяди Миши никого не оказалось – жена где-то задерживалась. И каждые пять минут к нему подходила медсестра. Народу в палате было много, и никто не хотел, чтобы среди живых лежал умерший. Да и в коридоре больных хватало. Сестричка потом рассказывала, как «переводчик Косой», чтобы она не бегала лишнего, смотрел на дверь, с трудом разлепив веки, и, когда она заглядывала, он из последних сил поднимал свою всегда раскрытую пятерню и махал ей, словно говоря:
– Жив я еще. Прости, милая, за беспокойство…
Давно я хотел написать про дядю Мишу, а то как-то неудобно было.
Александр Володарский
