В самом конце марта гостем редакции стала Людмила Михайловна Черкашина (девичья фамилия Идзон). Она родилась в Москве, в семье советских интеллигентов в первом поколении, окончила биофак МГУ, позже получила диплом редактора в Полиграфическом институте, работала в журнале «Цветоводство». В настоящее время Людмила Михайловна занялась изучением семейной родословной. Свое неожиданное увлечение она сама объясняет так: «Интернет творит чудеса: полузабытые истории из детства оживают в виде реальных документов!» А истории интересные. Мы записали рассказ Людмилы Черкашиной о ее родных людях, представителях фамилии Идзон.
НАШИ МАЛЬЧИКИ
Поколение моих дедушек, принадлежащих к семье Идзонов, состояло из семи человек, их детей всего было четырнадцать, а вот послевоенное поколение представлено только шестью Идзонами… Мой дед был старшим среди своих братьев и сестер, в поколении родителей старшим стал мой отец, а теперь вот я подхватила эту эстафету: все родные и двоюродные братья и сестры младше меня.
Почему четырнадцать членов большой семьи оставили после себя только шестерых детей? Тут впору вспомнить слова поэта: «Ах, война, что ты сделала, подлая…». Пятеро девочек не вышли замуж, четверо мальчиков погибли. Такое простое и одновременно убийственное объяснение.
В Эммендингене живет мой брат Александр Идзон-Елисеев, он и его жена Марина Харламова с помощью Московского научно-просветительного центра «Холокост» отыскали информацию о четырёх мальчиках, представителях поколения наших родителей, которых война безжалостно вычеркнула из жизни, не позволив оставить потомков.
Нет, один из четырёх успел жениться. Абрам Израилевич Идзон до войны жил в Риге с женой Гитой и сыном Симоном. Всю семью в 1941 году вместе с другими узниками рижского гетто сожгли фашисты, заперев в синагоге. Сохранилась свадебная фотография Абрама и Гиты.
От другого мальчика – Абрама Яковлевича Лейтеса – осталось несколько фронтовых писем. Его призвали из Ельца Орловской области на действительную военную службу еще в апреле 1940 года, направили в полковую школу Борисоглебска. С началом войны Абрам служил в 217 дивизии 766 стрелкового полка, был старшим сержантом, секретарем комсомольской организации. Погиб смертью храбрых 2 октября 1941 года под Брянском, когда его дивизия держала оборону на реке Десна. В последнем письме Абрам благодарит родных за присланную посылку, лепешки из которой он и его друзья съели в один присест; передает приветы бывшим одноклассникам; пишет, что никогда не сдастся врагу и скоро вернется с победой… Мальчишка. Он не вернулся.
Третий из четырёх погибших – Эренштейн Абрам Маркусович, имя при рождении – Абе. Мать звали Ентель, отца – Мордух, жену – Ита. Все жили в Риге. К началу войны Абраму Эренштейну исполнилось 30 лет, на фронт он ушел добровольцем. Был рядовым, стрелком. Погиб в июле сорок первого в Эстонии, под Нарвой.
Его двоюродный брат Моисей Израилевич Идзон также ушел на фонт добровольцем в сентябре сорок первого. Он родился в 1916 году в городе Валмиера в Латвии. До войны жил в Риге, работал бухгалтером. Мать звали Белла Вольфовна Идзон (в девичестве Ланковская), отца – Израиль Авсеевич Идзон. Моисей Идзон служил в 319 стрелковом полку 308 Краснознаменной Латышской стрелковой дивизии, которая совместно с 43-й гвардейской стрелковой дивизией с боями взяла Крустпилс, форсировала Айвиексте. С 17 по 24 августа 1944 года дивизия принимала участие в наступательных боях в Мадонской операции на Видземской возвышенности. В этом формировании легендарных латышских стрелков Моисей прошел свой трехлетний боевой путь, погиб в августе сорок четвертого, похоронен в районе села Айвиексте (Латвия).
ЧАШКА С ПОРТРЕТОМ НАПОЛЕОНА
Этой чашке, которая хранится теперь у моих внуков, наверное, лет двести. Хочу рассказать о ее хозяйке.
Двоюродный брат моего отца Симон Абрамович Гиршкан, один из братьев и сестер военного поколения, был мелиоратором, занимался рытьем каналов, орошением, в 1961 году выпустил книгу на английском языке «Irrigation and development of Golodnaya steppe» (Орошение и освоение Голодной степи). Он тоже был признан участником Великой Отечественной войны, так как под грохот канонады строил оборонительные сооружения на подступах к Москве. Мой дядя был трепетным романтиком, когда его жена ушла на фронт, он стал аккуратным почерком писать дневник в красивой толстой тетради с серебряной застежкой. Застежка сломалась, а тетрадь храню.
Жена Симона Абрамовича Энни Исааковна Финкельштейн была из рода Фрейдов, фамилию известного во всем мире психолога носила в девичестве ее мать. Они жили в Сувалках. По окончании гимназии Энни уехала учиться в Москву, в мединститут. К началу войны ей исполнилось 42 года и она уже была опытным хирургом.
Энни призвали 24 июня 1941 года, демобилизовали – 21 ноября 1945 года. Всю войну она, майор медицинской службы, работала начальником хирургического отделения полевого подвижного госпиталя. Награждена Орденом Красной Звезды. Ей было что рассказать о пережитом, но Энни Исааковна этого не делала. После войны, когда редактор институтской газеты просил написать заметку о боевом пути, ее муж садился и правильным почерком писал правильные, идеологически выверенные слова. Но нам, родственникам, иногда улыбалась удача: Энни выдавала какую-нибудь историю, причем обязательно с юмором.
Как-то Энни и Симон собрались на отдых в Сочи, и она была очень недовольна предстоящей двухдневной поездкой на поезде. Я сказала: «Так летите самолетом! Ты уже летала когда-нибудь?» «Летала… На «кукурузнике». Немцы его называли «рус-фанер». Летала через линию фронта на бреющем полете, с земли били зенитки…», – задумчиво ответила Энни. «Бреющий» – это когда совсем низко к земле, сообразила я…
Она любила рассказывать что-нибудь хорошее, оптимистичное. И даже если история на самом деле была невеселой, тяжелые места опускала. Так я услышала ее короткое воспоминание о чудесной солнечной осени, когда после нескончаемого потока раненых вдруг наступило затишье – ни выстрелов, ни взрывов, ни санитарных машин. Энни вышла на поляну, закурила (курить начала на фронте), радовалась тишине и минутам внезапного отдыха. А потом выяснилось, что они находятся в окружении и нужно как-то выбираться. Что было дальше, она не рассказала. Наверное, дальше было уже не так солнечно…
А однажды в госпиталь привезли немецкого офицера и приказали во что бы то ни стало поставить его на ноги. Это был какой-то большой чин, и врачи отвечали за его жизнь свободой и головой. Офицеру требовалось срочное переливание крови, подыскали подходящего молодого красноармейца в качестве донора, но немец, у которого была высокая температура, вдруг отказался от переливания: а вдруг он станет коммунистом! Энни, понимая, чем дело может для всех кончиться, ночью выбрала момент, присела у его кровати и очень тихо, чтобы никто не услышал, что она знает иностранный язык, на ухо стала говорить немцу на немецком: «Вам сорок два, пять лет плена – а дальше свобода. Вы вернетесь домой, к семье… Вы должны выжить». Немец вдруг согласился, но заявил, что хотел бы видеть ее своим донором. Энни развеселилась: «Согласна! Но учтите, что я еврейка!» Офицер рассмеялся, проблема была решена.
Чашечка с Наполеоном появилась у нее в том же году. Ей, бывшей гимназистке, выросшей в хорошей, интересной семье, не с руки было пить из жестяной кружки, обжигая губы. Их передвижной госпиталь действовал на Волховском фронте, и когда один из сослуживцев поехал в Ленинград, Энни дала ему буханку черного хлеба и попросила привезти ей нормальную фарфоровую чашку. Он привез «рыжей врачихе», а именно так ее называли в госпитале, что-то изящное, крохотное, с золоченой ручкой и портретом Наполеона… Пить из чашечки можно было только хороший кофе маленькими глоточками. Энни положила ее в рюкзак и сохранила. А после войны они с Симоном поехали в Ленинград, пришли в Эрмитаж и увидели императорский сервиз… Рассказывая об этом моменте, Энни непременно шутила: «Чашечки я не стала пересчитывать…».
После возвращения с фронта для Энни Исааковны Финкельштейн настали трудные времена. В стране начались антисемитские кампании. В 1948-ом прогремело «дело врачей». Больные не хотели лечиться у Энни, требовали ее увольнения. Она проработала 20 лет на одном месте, в одной должности, никакого повышения ей не полагалось. Но были у нее две талантливые санитарки, которых я знала лично, Энни уговорила их учиться, опекала, и девочки достигли больших высот: Шурочка – Александра Андреевна Миронова работала заведующей детским отделением Национального медицинского исследовательского центра травматологии и ортопедии (ЦИТО), лечила мою дочку. А Зойка – знаменитая Зоя Сергеевна Миронова – стала основательницей спортивной травматологии в СССР, создала Институт цирковой и балетной травмы.
Можно фото дневника из вайбера Симон ждал Энни все долгие дни войны, покрывая листы своей толстой тетрадки аккуратным мелким почерком. Может быть, я когда-то издам этот дневник. В День Победы его почерк изменился: буквы увеличились в размерах, наклон стал шататься в разные стороны. Непьющий Симон выпил! Перечислив друзей и знакомых, с которыми он встретился в тот день, завершил запись трехкратным повтором одного и того же слова, которого они ждали четыре года, с обязательными восклицательными знаками. А оторванный листочек календаря заложил в дневник.
Я зажигаю свечу в память о четырех наших мальчиках, не выживших в большой войне. В память об Энни – умной, скромной, интеллигентной, вернувшей к жизни тысячи раненых и больных.
הדליקו נר
Хадлику нер!
